– Мне кажется, я тоже, – ответил Томас, но когда я повернулась к нему, он смотрел совсем не на слонов. Он не сводил взгляда с меня.
В нашем лагере правило: не отпускать гостей гулять без сопровождения. Во время ужина егери или исследователи забирают их из временных жилищ и при свете фонарей ведут в столовую. И это не попытка очаровать гостей, а простая предосторожность. Я уже не раз наблюдала, как туристы в панике бежали, когда дорогу им внезапно пересекал бородавочник.
Когда я пошла звать Томаса на ужин, дверь у него была приоткрыта. Я постучала, открыла ее шире. Ощутила висящий в воздухе запах мыла после душа. Над кроватью работал вентилятор, но все равно стояла чудовищная жара. Томас сидел за письменным столом в штанах цвета хаки и белой рубашке, волосы еще влажные, подбородок гладко выбрит. Руки проворно мелькали над тем, что напоминало крошечный бумажный квадратик.
– Одну секунду, – попросил он, не поднимая головы.
Я ждала, засунув большие пальцы за ремень и раскачиваясь на каблуках ботинок.
– Прошу, – сказал Томас, оборачиваясь, – я сделал это для вас.
Он потянулся за моей рукой и вложил мне в ладонь крошечного слоника-оригами, сделанного из долларовой банкноты.
В последующие дни я стала смотреть на место своей работы глазами Томаса. Блестящие в земле кварцы казались мне горстью бриллиантов, которые швырнули на улицу. Птичьей симфонией – пернатые сгруппировались по голосам на дереве мопане – дирижировала мартышка-вервертка. Страусы с игриво раскачивающимися хохолками напоминали бегающих на высоких каблуках старушек.
Мы говорили обо всем, начиная от браконьеров на территории заповедника и заканчивая остаточными воспоминаниями слонов и тем, как их связать с посттравматическим синдромом. Я ставила кассеты с песнями слонов в период полового созревания и в период течки, и мы гадали, не упустили ли другие песни (на более низких частотах, которые человеческое ухо не улавливает), передающие слонам опыт, который они таинственным образом накапливают: какие территории представляют собой опасность, а какие нет; где можно найти воду; какой самый короткий путь из одного участка обитания в другой. Томас рассказывал, как перевезти слона в заповедник из цирка или зоопарка, после того как его признали опасным; как вспышки туберкулеза у слонов, содержащихся в неволе, становились все возрастающей проблемой. Он рассказал мне об Оливии, которая раньше выступала по телевидению и в парках аттракционов, но однажды сорвалась с привязи и убила зоолога, который пытался ее поймать. О Лилли, которая в цирке сломала ногу, но так и не восстановилась. Была у него в заповеднике и африканская слониха Гестер, осиротевшая в результате «зачисток» в Зимбабве и двадцать лет выступавшая в цирке, пока дрессировщик не отправил ее на пенсию. Сейчас Томас как раз вел переговоры о том, чтобы привезти еще одного африканского слона по кличке Мора, надеясь, что они с Гестер подружатся.
В ответ я рассказала, что когда дикие слоны хотят убить, то используют передние ноги, опускаются на колени, чтобы раздавить свою жертву. А чувствительными задними ногами они гладят упавших слонов – подушечки этих ног зависают над телом и описывают круги, как будто чувствуют что-то, о чем мы можем только догадываться. Я рассказала Томасу, как однажды принесла в лагерь челюстную кость самца, и той же ночью Кефентсе, самец-подросток, ворвался в лагерь, забрал кость и вернул ее на место смерти друга. Рассказала, как в первый год, когда я приехала в заповедник, отошедшего от лагеря японского туриста затоптал разъяренный слон. Когда мы пришли забрать тело, то обнаружили, что слон дежурил над убитым.
Накануне того дня, как Томас должен был лететь домой, я повела его туда, куда раньше никого не водила. На вершине холма стоял огромный баобаб. Местные верят, что, когда создатель позвал всех животных сажать деревья, гиена опоздала. Ей достался баобаб, и она так разозлилась, что посадила его вверх корнями, – как будто они тянутся в небо, вместо того чтобы быть зарытыми в землю. Слоны любят лакомиться корой баобабов, прятаться в их тени. На этом месте были разбросаны кости давно умершего слона по кличке Мотуси.
Я заметила, как Томас замер, когда понял, что видит. Кости блестели в ярком свете солнца.
– Это…
– Да.
Я припарковалась и вылезла из «ленд ровера», пригласив Томаса следовать за мной. В это время суток здесь было безопасно. Томас осторожно прошелся между останками Мотуси, подобрал длинное изогнутое ребро, коснулся кончиками пальцев ноздреватой середины треснувшего тазобедренного сустава.
– Мотуси умер в девяносто восьмом году, но его стадо до сих пор сюда наведывается, – сказала я. – Здесь слоны становятся задумчивыми и тихими… Как и люди, когда приходят навестить чью-то могилу.
Я нагнулась, подняла две части позвоночника и соединила их.
Часть костей унесли хищники, а череп Мотуси мы забрали в лагерь. Оставшиеся кости были такими белыми, что казались торчащими из недр земли ребрами. Я, крякнув от напряжения, вытащила длинную бедренную кость. Не задумываясь о том, что делаем, мы начали собирать кости, пока у наших ног не образовалась целая куча.
Мы работали молча, складывая головоломку в натуральную величину.
Когда она была закончена, Томас взял палку и очертил скелет слона.
– Вот так, – произнес он, отступая назад. – Мы за час сделали то, на что природе понадобилось целых сорок миллионов лет.
Вокруг царил покой, словно мы были окутаны ватой. Садилось, проглядывая из-за тучи, солнце.
– Знаешь, ты могла бы поехать со мной, – сказал Томас. – В заповедник. Там ты могла бы в полной мере наблюдать горе. Да и твоя семья в Штатах, должно быть, скучает.
Внутри у меня все сжалось.
– Не могу.
– Почему?
– Я видела, как на глазах у матери застрелили детеныша. И не малыша, а уже почти подростка. Она не оставляла его несколько дней. Когда я это увидела, во мне что-то… изменилось. – Я посмотрела на Томаса. – Горевать с биологической точки зрения невыгодно. Если честно, в дикой природе слоняться без дела или отказываться от еды может быть чрезвычайно опасным. Я не могла смотреть на ту слониху-матриарха и думать, что наблюдаю условное поведение. Это была искреннее и неприкрытое горе.
– Ты до сих пор жалеешь того слоненка, – сказал Томас.
– Наверное.
– А его мать?
Я промолчала. Я встретила Лорато через несколько месяцев после смерти Кеноси. Она занималась своими меньшими детенышами, опять стала матриархом стада. Она отпустила прошлое, чего я сделать так и не смогла.
– В прошлом году умер мой отец, – сообщил Томас. – Я до сих пор ищу его в толпе.
– Мне очень жаль.
Он пожал плечами.
– Мне кажется, горе похоже на уродливый диван. От него никуда не деться. Можно украсить его, можно положить сверху покрывало, можно задвинуть в угол комнаты – но в конце концов учишься с ним жить.
Я подумала, что у слонов получилось пойти дальше: не хмуриться каждый раз, входя в комнату и видя этот диван. Они говорят: «Только вспомни, сколько приятных воспоминаний он хранит». И присаживаются на него ненадолго, а потом уже куда-то идут.
Наверное, я расплакалась, не помню. Но Томас оказался так близко, что я почувствовала запах мыла от его кожи, разглядела оранжевые искры в его глазах.
– Элис, кого ты потеряла?
Я замерла. Речь не обо мне. Не позволю ему перевести разговор на себя.
– Поэтому ты и отталкиваешь людей? – прошептал он. – Чтобы не привязываться к ним? Чтобы не было больно, когда они уйдут?
Этот фактически незнакомый человек знал меня лучше любого другого в Африке, даже лучше меня самой. На самом деле я изучала не то, как слоны переживают утрату, а то, как люди не могут с ней справиться.
И не желая отпускать, но не зная, как удержать, я обвила Томаса Меткафа руками. Я поцеловала его в тени баобаба, чьи корни торчали вверх, чью кору можно резать сотни раз, а дерево все равно себя излечит.
Стены заведения, в котором лежит мой отец, выкрашены в пурпурный цвет. Я тут же вспоминаю Барни, гигантского динозавра, от которого бросает в дрожь, но, по всей вероятности, кто-то из известных психологов написал целую диссертацию о том, какие цвета способствуют выздоровлению, и данный цвет явно лидировал в списке.
Когда мы входим, дежурная медсестра смотрит прямо на Серенити – оно и понятно, мы ведь похожи на семью, пусть и дисфункциональную[23].
– Я могу вам помочь?
– Просто пришла повидать отца, – отвечаю я.
– К Томасу Меткафу, – добавляет Серенити.
Я знакома здесь с несколькими сестрами, но эту никогда раньше не видела, поэтому она меня и не узнаёт. Она кладет на стойку форму, чтобы я записалась, но я не успеваю этого сделать – слышу в коридоре крик отца.
– Папа! – окликаю я.
Медсестра со скучающим видом смотрит по сторонам.
– Фамилия, – говорит она.
– Запишите нас, встретимся в сто двадцать четвертой палате! – кричу я Серенити и бегу по коридору. Чувствую, как за мной несется Верджил.
– Серенити Джонс.
Я слышу, как она представляется, и рывком открываю дверь к папе в палату.
Он пытается вырваться из рук двух крепких санитаров.
– Ради бога, отпустите меня! – кричит он и тут замечает меня. – Элис! Скажи им, кто я.
В углу лежит сломанное радио. Такое впечатление, что его швырнули из противоположного конца палаты – шестерни и транзисторы рассыпались по полу, как будто вскрыли робота. Мусорное ведро перевернуто, валяются смятые бумажные стаканчики, куски липкой ленты и апельсиновая кожура. В руке отец держит коробку из-под хлопьев. Он вцепился в нее, как в жизненно важный орган.
Верджил, не отрываясь, смотрит на отца. Могу представить, что он видит: человека с растрепанными снежно-белыми волосами, совершенно забывшего правила личной гигиены, костлявого, агрессивного, безумного.
– Он думает, что ты Элис, – шепчет себе под нос Верджил.