– Да, Людочка, не повезло парнишке…
– Да что там такое??? – выплюнув палку, что и была во рту, воскликнул я.
– У тебя ноги перебиты, обморожение добавило проблем. Если не ампутировать, ты умрешь в течение суток.
– Вы что, охренели? Как я без ног? Как это умру? – заорал я.
Если припомнить, то умирал уже, но как же не хочется проходить вновь через эту боль!
– А как они? – врач мотнул головой куда-то себе за спину. Видно мне никого не было, но я живо представил, что там еще кто-то лежит. – Думаешь, один такой? Терпи, отвоевался, главное, вообще жив, а жить можно и без ног.
– Только и можете, что издеваться! – выкрикнул я и, наконец, потерял сознание.
Это было очень… больно. Больно и обидно, не знаю, что сильнее бесило. Очнувшись, как рассказали позже, аж на третьи сутки, увидел себя без ног. Как вы думаете, какие впечатления посетили мою голову? Я даже орать не мог, ибо уже слова кончились и оставалось тупо выть. Скорее, даже скулить, как побитая шелудивая собака, которую перед смертью выгнали из дома. Что мне делать, как жить, да и, главное, где жить? Даже думать не хотелось, поэтому решил осуществить очень тяжелое в психологическом отношении дело.
Во время одной из перевязок я стащил в процедурной скальпель. Врач отвернулся, я и воспользовался моментом. А ночью, когда все вокруг уже спали, я тупо вскрыл вены. Удивительно, но по сравнению с тем, что мне пришлось пережить, я даже не чувствовал боли. Жизнь просто ушла от меня, и разум потух. Просто я как-то подсознательно понимал, что пока я тут, мне нет пути домой, раз необходимо умереть, значит, нужно действовать.
– О, привет! – услышал я после внезапного пробуждения в привычной палате.
Голос принадлежал молодой девушке, что прибиралась в палате. Полы мыла, если проще. Что было в ее голосе больше, удивления или даже страха, непонятно, но равнодушия там не было уж точно.
– Здравствуйте, – коротко ответил я, привыкая к новым ощущениям целого и, на первый взгляд, здорового тела.
– Сейчас позову доктора. Ты как? – девушка вспомнила, видимо, о своих обязанностях и засуетилась.
– Не знаю, – совершенно правдиво ответил я. – Пока вообще не понимаю, что я и где…
– Ты, говорят, без сознания две недели провел, один раз даже сердце останавливалось, но врач у нас очень хороший, смог тебя вернуть. Радуйся. Я такого ни разу не видела. В истории написано, что у тебя просто сотрясение, а тут такие последствия!
– Я рад, – кивнул я. – Хотя раньше мне казалось, что меня тут хотят убить.
– А, из-за митингов, что ли? Так ты сам тогда палку перегнул, не надо было на деда бросаться. Теперь столько ужесточений ввели для всяких массовых собраний… Хотя мне плевать, я все равно не ходила. Зачем? Смысла нет. Дураку должно быть ясно, что заменой одного человека на другого ничего не добиться. А менять всю систему, мышление людей слишком сложно, люди сами должны перевоспитаться, а это вряд ли осуществимо. По крайней мере, в ближайшее время. Очень уж мы любим везде и всюду видеть проблемы, но не в самих себе…
Удивительно, какие умные мысли у нее в голове.
– Возможно, вы и правы, – равнодушно ответил я.
Как-то я сейчас не был настроен на споры с девушкой, да и по всему видно, что она довольно умна. Редкость в наше время, чтобы человек настолько осознанно и адекватно делал выводы о проблемах общества.
Доктор порадовал. Не своим отношением ко мне, его уже не изменить, а тем, что сообщил о моем состоянии. Было оно удовлетворительным, учитывая то, что без сознания я пробыл больше двух недель. После визита врача, а затем медсестры с лекарствами я вновь остался наедине со своими мыслями.
Вновь никаких ментов, допросов и прочего. Даже поймал себя на мысли, что меня специально так маринуют, чтобы сломать. Что ж, кажется, те, кто это затеял, скоро достигнут своей цели. Тут или дурка, или не проснусь в следующий раз, одно из двух.
– Ну как, дружок, жив-здоров? – немного подзабытый голос деда-ветерана заставил вернуться в реальность.
– Опять вы…
О, я, кажется, сказал ему вы?
– А кто ж еще-то? – ухмыльнулся дед. – И как там?
– Страшно… – не задумываясь, о чем вообще меня спрашивают, ответил я.
– Ты ж не верил. Думал, что война – это так, прогулка? Нет, дружок, война – это страх, кровь, слезы, боль. Война – это смерть, неважно, чья, врага или друга. Смерть одинакова страшна любому человеку. Ты как, одумался?
– Не знаю, – почему-то ответил я.
– О, по крайней мере, правду говорить стал, голова включилась… Уже прогресс. А в чем не убедился? В злодействах врага? В жестокости? В героизме наших людей?
– Я не понимаю, отчего такая жестокость была. Да, враги, но ведь такое было, что даже врагу не пожелаешь! Почему даже сейчас вы, патриоты, с такой злобой относитесь к фашистской Германии?
– Потому что это не мы к ним пришли. Странно, мне казалось, ты бы уже должен был увидеть и понять. Где был в последний раз?
– Кажется, под Москвой…
– Зимой сорок первого? Страшное время. Я тогда призвался и в училище был, но наслышан. Были у нас ребята из тех частей, которые под Москвой оборонялись. Из госпиталей прибывали на переформирование, разное рассказывали, но в одном сходились абсолютно все: было очень тяжело и страшно. Так что, как думаешь, изменился ты?
– А зачем? – из меня вновь полез гонор.
Да, я сказал старику, что было страшно, но это же война! На ней разве может быть по-другому? А он опять за свое… В конце концов, все это было давно. Понятно, что вновь куда-то сейчас закинет, знать бы, как он это делает…
– Ты же сам сказал, что не понимаешь, откуда жестокость. Утверждаешь, что если бы мы не сопротивлялись, то и немцы бы к нам относились по-человечески? Посмотри сам, как они относились к мирным гражданам, не к солдатам Красной Армии, глядишь, и этот вопрос отпадет!
Ставшая уже привычной каша в голове, круговерть мыслей и образов, темнота и крайне неприятное пробуждение…
Грязь. Грязь повсюду, куда ни смотри. Как в замедленной съемке, я вижу, как она растекается повсюду. А еще мерзкий холодный дождь, идущий просто стеной. Каждая капля, падая на мое лицо, казалось, была похожа на пулю, я ведь теперь знаю, что такое пуля!
Лежу лицом вверх, серые, свинцовые тучи висят так низко, что кажется, до них можно дотронуться рукой. Вокруг суета, но пока не хочется думать о том, что происходит вокруг. Почему-то меня интересовало лишь тяжелое небо над головой, никогда особо не обращал на него внимания, а тут прямо засмотрелся и задумался.
Поразмышлять не дали. Удар в бок вывел из безмятежного состояния и заставил закусить губу. Сладковатый привкус крови во рту дал понять, что я чуть не откусил ее, эту самую губу. Скосив глаза в сторону, откуда пришел удар, вижу черные, но очень грязные сапоги. А еще людей, так же, как и я, лежавших в различных позах.
– Вставай, свинья! – сказано было на немецком, но, как и ранее, я понимал говорившего.
Медленно, сначала подтянув под себя ноги и опираясь на руки, пытаюсь подняться. Выходит, но с таким трудом, что с губ срывается стон.
– Вперед!
В полусогнутом положении начинаю движение в указанном направлении, рядом также поднимают и других людей. Слева вообще целая колонна стоит, человек пятьдесят, может, и больше. Нас ведут куда-то по дороге, вокруг замечаю едва начавшую пробиваться траву. Весна, похоже, хоть и довольно холодно еще. Тело болит, меня шатает, чувство голода, жажды и бессилия.
Что еще мне предстоит пережить? Вроде уж столько всего испытал, что больше, чем сам старик видел, а он опять это со мной проделал. О, кажется, пришли. Люди после команды немецких солдат останавливались и замирали.
– Куда это нас? – тихо спросил я у ближайшего ко мне старика.
Совсем старый дедок, лет девяносто, а может, и больше. Худое лицо не полнила даже борода, которой дед зарос по глаза. Вопрос мой был не просто так задан, в этот раз я вроде не военный, да и вокруг все в гражданской одежде.
Что происходит-то? Куда гонят такое количество обычных граждан? На работы? Не похоже. Зачем же тогда издеваться, пинать, бить прикладами, ведь так и убить можно, какой из такого побитого пленного работник? Да и почему нами, вроде как гражданскими, вообще армия занимается, им что, делать больше нечего?
– Как и других, милок. Ты что, разве не знал, что немцы расстреливают всех евреев?
Я что, теперь еще и еврей? Очень интересно. Об этих помню мало, но, кажется, это вообще единственная нация в мире, которая всю жизнь жалуется, что их притесняют, истребляют и прочее. Вроде как после войны они даже умудрились доказать, что против них велся целенаправленный геноцид. Ну, не знаю, не знаю, в жизни всякое слышал, может, немцы и правы, что во всех бедах мира винят евреев? Разве мне об этом судить, кто я? По мне, так они и сами неслабо везде лезут, за что и получают.
– Стоять, построиться! – последовала новая команда от конвоира.
Дождавшись, когда вся толпа остановится и под действием прикладов подровняется, нам внезапно приказали раздеваться. Люди переглядывались, не понимая, что от нас хотят, поэтому фашисты стали кричать и торопить. Я тоже крутил головой не понимая, зачем это представление. Если, как сказал этот дед, который шел рядом, нас хотят расстрелять, зачем раздевать?
В построившейся толпе были и мужчины, и женщины, и даже дети. Последние вообще не понимали, зачем они тут, что от них хотят, и только без перерыва плакали. Рыдали и женщины, снимая с себя грязную и местами порванную одежду. Получив еще раз по ребрам прикладом карабина, я присоединился к процессу.
Раздеться приказали полностью, люди, не только женщины, стесняясь своей наготы и пытаясь хоть как-то прикрыться, продолжили снимать с себя уже нижнее белье. До этого я еще косил глазами, стараясь разглядеть то, что происходит, но сейчас стало так стыдно, что, повесив голову, выбросил все мысли. Выбросил, потому как пришло понимание…
«Что вы делаете?!» – хотелось кричать, но язык был словно чужим и не слушался меня. С минуту мучений я все же заставил себя поднять глаза на ближайшего немца и закричал: