…Как бы ни сторонился я других ранбольных, но все же и меня разговорили. Оказалось, танкистов и летчиков очень любят, в прямом смысле слова. Мне помогали и есть, и одеваться, и учиться ходить на костылях. Через какое-то время я все же привык и довольно бодро скакал на этих палках по всему госпиталю. Просто туалет далеко был, да и курить в помещении запретили, так что приходилось выходить и общаться.
В какой-то момент мне захотелось поделиться с другими парнями тем, что знаю, но как это сделать? Они же не поверят ни единому слову, да я и сам не верю. Тут вообще все очень сложно. Насколько я мог узнать здешних людей, они были очень осторожны в общении с незнакомцами. Сказывалось еще и то, что здесь существует постоянный пригляд, плюс сам помню, что стучать в эту эпоху любили все.
– Говорят, уже на Украине бои идут, того и гляди Киев назад возьмут! – услышал я как-то вечером разговоры в курилке. Говоривший парень был моим ровесником, из пехоты сюда попал, выздоравливает.
– А стоит ли столько сил и людей терять, украинцы сами против русских, они же хотят независимости от СССР… – брякнул я и поздно спохватился. Я где нахожусь-то? Здесь они еще все вместе, один большой СССР. Тут, даже не задумываясь, люди называют себя русскими, кем бы ни были на самом деле, и казахи, и грузины, да все!
– Ты охренел, что ли, болезный? – передо мной вырос огромного роста мужик с забинтованной правой рукой и головой. Его недавно привезли, разведчик. – Я сам с Украины, киевский. Когда это мы были против русских? Какая независимость? Да и в чем разница между тобой и мной? У меня, что, голова задом наперед растет?
– Слышал, когда в плену был в начале войны, – всерьез ответил я, – они все какого-то Бандеру вспоминали, говорили, что бороться нужно против советов и немцев одновременно, за независимую Украину.
– Ты уродов каких-то наслушался и решил, что все украинцы такие?
– Думал, все такие… – с самым глупым видом спросил я и тут же полетел на пол роняя костыль.
– Жаль, что тебя фрицы не добили, падаль, ты же сам не русский, а сволочь. Ты к чему людей подстрекаешь, а?
У меня хлестала кровь из носа, больно было, нос щиплет, в голове туман.
– Отставить! – грозный рык остудил всех присутствующих. – Что здесь происходит?
– Да вот, товарищ комиссар, труса на чистую воду вывели. Такое тут несет, что мало я ему влепил!
– Этот трус представлен к награде за бои под Курском! За самоуправство ты сам можешь под трибунал пойти. Хочешь?
– Да вы бы слышали его, товарищ комиссар, сами бы расстреляли!
– Если в его словах или действиях найдут умысел, трибунал сам разберется. А пока… – комиссар подал мне руку и помог подняться. – Следуйте за мной, товарищ…
Опираясь на руку комиссара госпиталя, я с трудом попрыгал за ним. Никто, кстати, костыль мне не подал, пришлось самому наклоняться. Заведя меня в кабинет и помогая сесть, комиссар предложил курить.
– Спасибо, – кивнул я, но не стал закуривать.
Черт его знает, что мне сейчас предстоит пройти.
– Рассказывай!
– А что рассказывать, товарищ комиссар? В плену, когда в начале войны попались немцам, многие бойцы, те, что называли себя украинцами, открыто говорили о ненависти к русским и к Союзу вообще. Говорили, что их никто не спрашивал, хотят ли они жить в одной стране с русскими. Еще ругались, что дескать Гитлер хотел Сталина свергнуть, а им дать независимость, мол, надо не за Красную Армию воевать, а за немцев…
Хрум! В руках комиссара сломался карандаш, а бешеные глаза выдавали крайне озлобленное состояние.
– И ты это предложил бойцам? – вскинулся комиссар.
– Нет, вы не поняли, я же не совсем дурак. Бойцы говорили о том, что скоро Киев освободят, а я рассказал о том, что слышал от украинцев. Этот, что меня ударил, сказал, что сам с Киева и такого мне не простит.
– Тебе повезло, что я в это время проходил, иначе тебя бы забили за такие речи. Надо же догадаться, сказать такое раненому в боях красноармейцу! Ты в своем уме? Когда и как долго ты был в плену?
– Ну, в июле вроде попал. Мы где-то у Могилева были. Что произошло, я не знаю, был бой вроде, очнулся, меня ребята тащат на себе по дороге. Вокруг конвой немецкий, потом какой-то барак был, на работы водили…
– Сбежал?
– Вроде того…
Как я расскажу ему, что сбежал через расстрел?
– Сделаю запрос на тебя. Пока иди в палату, да помалкивай. Трогать тебя не станут, побоятся, но и ты не болтай больше такого.
– Хорошо, – я встал, опираясь на костыль.
– Это предатели были, те, кто такое говорил. Скольких мы таких передавили после революции, а вишь, есть еще. Я тоже украинец, но и мыслей таких не допускал никогда. Понял? Мы кровь свою в гражданскую проливали не для того, чтобы врагу продаться. Мы создали себе страну, где все для гражданина, и не важно, где он родился, главное, чтобы человеком был!
– Понял, – кивнул я и повесил голову.
В палату я вернулся осторожно, если честно, то даже побаивался. Комиссар мне дал кусок бинта, им я вытер нос, кровь уже не текла, но боль была, наверняка на утро синяки вылезут под глазами. Господи, сколько раз я тут уже получал по всем частям тела, даже не сосчитать. Но в этот раз сам дурак. К чему я брякнул это?
Улегся на кровать, старался не шуметь, все делали вид, что спят, время было позднее, но предательски грохнул костылем, когда ставил возле тумбочки.
– Еще раз такое брякнешь, комиссар не поможет! – услышал я голос того верзилы, что и одарил меня ударом в нос.
– Да он вроде и не помогал, – вновь брякнул я.
– Ты танкист?
– Ну, да, – ответил я.
– Хоть одного немца сжег?
– Я механик-водитель, – бросил я и прикрыл глаза.
– Мазута… – таким же тоном ответили мне.
– Да хоть горшком назови.
Нос болел, и я правда хотел спать.
Как и раньше, со мной особо не разговаривали, но теперь и вовсе смотрели в другую сторону. Мне было плевать. День за днем я лихорадочно думал, как попасть домой.
К вечеру в палату заявился комиссар и позвал за собой. В этот раз руки не подал, самому пришлось вставать и медленно прыгать за ним.
– Ту пургу, что вчера тут гнал, забудь. Рассказывай, кто ты, где слышал такие речи, или, может, вообще все придумал?
Я удивился:
– Я вас не понимаю?
– Ты в армию был призван в начале года. Какой сорок первый? Ты тогда учился еще, бронь сняли в сорок втором, когда вылетел из института! – заорал комиссар.
Как это? Хотя стоп. Я ведь ничего о себе не знаю, появился в танке, дальше – бой, госпиталь. Что и как делал тот, чье тело я занимаю, понятия не имею.
– Я не помню этого.
– Стало быть, помнишь, как воевал в сорок первом, хотя и не призывался в то время? Что ты мне тут голову морочишь? Отвечай, где слышал такие речи?
– Я не помню. Понимаете, у меня бывает такое, что-то с головой после ранения. Постоянно какие-то мысли в голове, да и болит она сильно…
– Учти, такое я не оставлю! Сейчас иди, я узнаю у доктора, что у тебя за проблемы с головой, а там посмотрим. Говоришь, можно сказать, как настоящий враг, но в то же время в полку тебя помнят хорошим бойцом. Я не врач, проверю, а там видно будет.
Черт, сорвалось. Я-то уж думал, что этот рьяный коммунист меня сейчас арестует и в трибунал, а там расстреляют по-быстрому, и я вернусь домой. Так нет, проверять он будет. Как же я хочу домой, кто бы знал!
…Дни тянулись ужасно медленно, через два месяца в госпитале я начал задавать вопросы. Что мне тут делать, если я комиссован? Ноги-руки не вырастут, так чего держать? Оказалось, все просто. В это время документы шли очень долго, и комиссар ждал сверху указаний. Я было и забыл уже, что мне может грозить, когда тот внезапно явился и позвал к себе.
– Пришли твои документы, но не спеши радоваться, – увидев мою улыбку, опередил меня комиссар. – То, что летом сорок первого ты был в Москве, подтверждено. Но то, что ты тут наговорил, очень заинтересовало органы внутренних дел. Арестовывать тебя не приказывали, но я сам посажу тебя в поезд и отправлю в Москву. Там с тобой поработают другие люди.
– Что, пытать будут? – грустно спросил я.
– Дурак, что ли? Хотя о чем это я? Именно это и будут решать в столице. Может, дурак, может, последствия ранения, а может, и правда ты где-то слышал такие речи. В любом случае все это будет уже не здесь.
Через два дня, оформив все бумаги в госпитале, меня усадили на поезд до Москвы. Ехать предстояло долго, хорошо хоть еды с собой дали, немного, но все же. В поезде также были представители НКВД, комиссар госпиталя даже не скрывал от меня, что за мной будут смотреть. Да мне все равно как-то было.
На вокзале столицы меня встречали две женщины, одна из них оказалась матерью этого тела, а вторая – ее родной сестрой. Слез было… Я тупо хлопал глазами, не зная, как реагировать, но догадался все же обнять женщин и даже попытался успокоить. Вышло, честно сказать, не очень. Оказалось, что пока я был в госпитале, погиб отец, ну, не лично мой, а тела, поэтому мать и так была в глубоком горе, а еще сын калекой вернулся. На секунду представил себе ситуацию, если бы моя родная мама увидела меня таким, что бы с ней стало? Передернуло. А сколько сейчас таких? Вон, в госпитале слышал от людей, что женщина приезжала к сыну, а тот умер от ран у нее на руках. Все бы ничего, можно сказать, привычное дело на войне. Да только этот сын у нее был последним, пятым, плюс погибший муж. Шесть человек женщина похоронила, одна осталась совсем, как она жить будет, лучше не думать.
– Всеволод Молодцов? – передо мной возникла фигура в форме. Погоны капитана НКВД, оружие в кобуре, но за капитаном виднелись два бойца.
– Это я, – кивнув, ответил я и отпустил руку матери.
– Вам нужно проехать с нами. Гражданки, следуйте домой, – спокойно, но жестко произнес капитан.
– А как же он? – начала мать. – Ведь он только приехал, даже дома не был…
– Нам необходимо прояснить некоторые факты из его биографии. Затем гражданин Молодцов будет отпущен.