– Думаете, это правда? – закинул я еще одну удочку.
– Конечно, пленные как под копирку рассказывают, одно и то же. Говорят, их фюрер приказал стереть Ленинград с лица земли. Зачем им наши люди? Пленные рассказывают, что в лагерях еще с лета наших солдат полно, и кормить их нечем, а тут еще и гражданские.
– Страшно все это, – пробормотал я.
…К обеду я был без сил. Вместе с Матвеичем перевезли в сборные пункты и морги по двадцать пять человек каждый. Упав после того, как сгрузил последнего, я не мог встать.
– Вставай давай, а то и сам замерзнешь, – Матвеич взял меня под руку. – Сейчас накормят нас, глядишь, силенок и добавится.
Прямо в морге Матвеич провел меня в какой-то кабинет, нам дали немного поесть. Кусок черного хлеба, воняющий то ли лаком, то ли деревом или вообще каким-то клеем, да странная каша не пойми из чего. Вместо чая – горячий кипяток и (обалдеть можно!) кусочек сахара.
Матвеич наслаждался обедом, особенно смешно было видеть, как он сосет сахар, запивая водой. Попробовал так же, даже понравилось. Каша упала тяжелым комком в желудок, хотелось спать… и есть, конечно. Но нужно было работать. Матвеич сказал, что смена придет в девять вечера, работают по двенадцать часов, но иногда приходится и сутками пахать, так как команд мало, а трупов через край.
Как я встал и заставил себя идти вслед за Матвеичем, не помню. Кажется, я даже думать перестал в это время. Тупо шел, делал, что требовалось, и это всего за полдня такой работы!
Каких мертвецов я только не видел за этот день. Сначала блевал и плакал, потом просто плакал, а под вечер просто не мог смотреть на все это. Господи, неужели все это правда, а не подстроенный кем-то сон? Может, я в дурке и так напичкан химией, что внушаемую информацию воспринимаю как реальность? Как, как такое может происходить? Ведь это же не первобытные времена, не средневековье какое-нибудь. Какой-никакой, но двадцатый век. Скоро в космос люди полетят, интернет запустят, а тут геноцид? Каждую минуту думаю об этом, реально каждую, и все равно не хочу верить. Все вижу своими глазами, но разум просто отказывается верить в это. Это кардинально расходится с тем, чему меня учили, что внедряли в мою голову. Просто взять и принять это как факт не получается. Наверное, это тиран Сталин во всем виноват. Сдал бы Ленинград… Хотя, как мужики говорили, вроде не врали, Гитлеру город и не нужен. Тогда… Неужели нельзя наладить снабжение города? Доставляют, как могут? Такая огромная страна, и не может прокормить один город? В голове не укладывается.
Матвеич нехотя пояснял то, что я робко спрашивал. О том, что именно из-за блокады города продовольствие никак не могут доставить в нужном количестве, что по льду Ладоги везут нужное целыми караванами, но очень рискуют, так как Дорогу жизни постоянно бомбят. Мужчина был не очень разговорчив, но из того, что говорил, картинка начинала складываться.
Когда в очередной раз мы вернулись с санками, груженными мертвыми жителями Ленинграда, нас сменили. Я даже не смог отойти в сторонку, а упал, как только разрешили. Упал там, где стоял, смутно осознавая, что меня кто-то и куда-то тащит. Но было уже все равно.
Утро было странным и страшным. Пробуждение в семь утра от того, что куда-то падаю, то еще удовольствие. С трудом разлепив веки, нашел себя на полу. Вокруг все гремело, и пришло осознание, что мне это уже знакомо.
– Ты еще тут? – услышал я чей-то голос и повернул голову. Было больно после падения. – Марш в укрытие!
Человек в грязно-белом халате побежал куда-то в сторону выхода. С огромным трудом я заставил себя сесть, а затем подняться. Ноги не держали, на карачках, опираясь на руки, я проковылял к дверям, но тут остановился. Куда идти, где это укрытие? Впереди был просвет, там двери наружу, на воздух.
Было почти светло, у выхода я осмотрелся и понял, почему светло. Вокруг были пожары, много и огромные. Снега не видно, все растопило и укрыло черным пеплом. Вверху был слышен гул и рев, но я ничего не видел, только стоял и озирался как дурак, глазея по сторонам. Где-то совсем рядом что-то взорвалось, и по узким улочкам прокатилось эхо. Зачем немцы так остервенело бомбят город, тут уж и живых-то почти нет?
Метрах в двадцати от меня лежали люди, и даже не понимая, зачем и почему, я поковылял к ним. Где-то за углом здания морга, в котором я до этого находился, что-то громыхнуло, земля дрожала, но я не обратил на это внимания. Присев перед лежавшими людьми, а это были мужчина и женщина, причем женщину я узнал, она мне вчера есть давала, то ли повариха, то ли санитарка, я попытался приподнять их по очереди. Уложив обоих на спины, наконец понял, что им это уже не требуется. Люди были мертвы, почти такие же, каких я вчера свозил в морг со всего района, только теплые еще. Крови было очень много. Комок подступил к горлу, но, видимо, рвать было нечем, поэтому спазмы и позывы ушли. Я был весь вымазан в крови, липкие пальцы начинали мерзнуть на ветру и холоде, мороз-то стоит серьезный. Кто-то кричал мне от входа в здание, но я не понимал, что кричат, поэтому и смотреть туда не стал. Взяв за руки женщину, я начал медленно волочить ее к моргу. Гул в небе раздался внезапно громко и близко. Машинально повернув голову вверх, кажется, я даже увидел, как что-то черное стремительно падает с неба почти на меня. Картинка так заворожила, что я не мог отвести взгляд от этого предмета.
– …ожись! – донеслось до меня запоздало, и, плюхнувшись на землю, я тут же подскочил как ошпаренный от удара в нее чем-то тяжелым.
Сотрясая все вокруг, недалеко от меня с неба упала бомба и, конечно, взорвалась. Огонь, визг чего-то вокруг меня и резкая, очень сильная боль в левой руке, в районе локтя. Крутанувшись вокруг своей оси, я отлетел в сторону. Ударившись спиной о что-то твердое, я лишь судорожно вздохнул, понимая, что забыл, как дышать.
– Очнулся?
Перед глазами стояла пелена, приходилось часто моргать, а это почему-то было больно. Болела голова, и (о, черт возьми!) руки я вообще не чувствовал. Скосил глаза, зрение наконец наладилось, увидел помещение, на палату в больнице похоже, и я разглядел то, что осталось от моей левой руки. Лежал я укрытый шинелью, но руки были сверху, поэтому культю, точнее обрубок, увидел сразу. Заорать не получилось, рот был сухим, даже сглотнуть нечего, я попытался сесть. Не вышло, зато удалось сфокусировать взгляд на человеке в белом халате.
– Как ты себя чувствуешь?
– Не знаю, – прошипел я.
Голос какой-то странный, как не мой.
– Наработался ты парень, баста, – сокрушенно покачал головой врач.
– Почему? – поднял глаза я и почти тут же вновь скосил глаза на левую руку.
– Потому как без руки это как-то трудновато будет, – проговорил врач или фельдшер, кто их разберешь.
И я завыл. Завыл от безнадеги и боли, от своей тупости и невезения. Что я чувствовал сейчас, не объяснить словами. Я в долбаном прошлом, в блокадном Ленинграде остался без руки и почему-то никак не просыпаюсь. Убить себя снова? А вдруг дед что-то сделал такое, что я не вернусь больше в свое время? Вдруг в этот раз не повезет, и когда я умру, то к себе не попаду? Да и просто больно это, умирать, да потом еще в голове такая каша от впечатлений будет, что просто жуть. Может, все же так вернусь, ранение-то тяжелое…
Моего возвращения домой не последовало ни через день, ни через пять. На третий день меня погрузили на санки, такие же, на которых я трупы вывозил с улиц Ленинграда, и утащили в госпиталь. Он был недалеко, буквально на соседней улице. Их много, наверное, меня поместили в ближайший. Рука была плотно забинтована, через день мне делали перевязки. Но волновало совсем не это.
Во-первых, ранение было не одним, мне еще и голову задело, совсем чуть-чуть, да в бок попал небольшой осколок и, вот, рука… Мне ее не оторвало, просто повредило серьезно, а местная медицина такова, что врачи лишь отрезали мне мою родную руку, и все. Зато вроде как рана чистая, это типа обнадежили.
Ну и во-вторых, я, похоже, тут застрял. Главная проблема была даже не в ранах, а в том, где я! Здесь почти не кормили, я не солдат, пайка у меня как у ребенка, никакая, в общем. В первый же месяц, да-да, я тут уже целых три нахожусь, я потерял килограммов пять веса. Впоследствии все стало еще хуже.
Я мало походил на человека, сейчас я выгляжу примерно как те трупы, которые я собирал и возил в морг. Вся разница в том, что я пока жив. Вставать не могу, бок еще болит, да и сил нет. Врач говорит, что скоро выпишет, а я не знаю, радоваться или нет. Куда я пойду, что буду делать? Ума не приложу. Мой местный отец не приходил ни разу, хотя, думаю, ему наверняка сообщили. Я тупо лежал, глазел вокруг, слушал стоны и крики раненых, наблюдал за уставшими, как шахтеры, врачами и медсестрами и больше ничего.
– Эй, Севка, держи, нам пайки выдали на раненых, с сегодняшнего дня будешь получать чуть больше, чтобы к выписке смог вставать.
Мне протянули большой кусок хлеба, а на тумбочке появилась тарелка каши с мясом. Каша была горячей, даже удивился. С трудом сев на кровати, я взял ложку в руку и под одобрительный кивок санитара начал есть. Каши было мало, буквально три-четыре хорошие ложки. Я умоляюще посмотрел на того, кто доставил мне еду, но тот покачал головой.
– Нельзя тебе больше, умрешь, – ответил он на молчаливо заданный вопрос.
– Я без еды быстрее умру, – выдохнул я, наворачивая за обе щеки хлеб, едва успевая прожевывать, не хватало еще подавиться. Увидев на тумбочке кружку, схватил и с жадностью выдул почти целиком воду, которая была налита в нее.
– Ничего, откормим потихоньку. Говорят, Гитлеру наши хорошо под Москвой наваляли, может, скоро и к нам пробьются. Пока, правда, тяжело у нас, по Ладоге дорога накрылась, лед сходит.
– А куда мне, Иван Тимофеевич?
Санитар был мужчиной лет пятидесяти, он ко мне нормально относился. Да и я старался больше не тупить, как раньше. К тому же у меня теперь есть железное алиби насчет незнания местных реалий. Осколок, чиркнувший по голове и пропахавший там немалую дорогу, принес мне контузию в чистом виде. Поэтому я легко отмазывался, когда у меня что-то спрашивали, банально ссылаясь на потерю памяти.