– А-а-а! – скорее от неожиданности, чем от боли, заорал я.
– Ребята, рывком, по-другому точно не получится, вперед! – крикнул старшина, но бойцы лежали.
Мне поплохело, что-то резало бок, и становилось страшно. Я не раз уже испытывал боль в этом времени, поэтому с уверенностью могу сказать, что ранен, причем серьезно.
– Товарищ старшина, уходите, я прикрою.
Я даже обрадовался пришедшей вдруг на ум мысли. В метре от меня немецкий пулемет лежит, его, правда, надо развернуть, да и пользоваться им я не умею, но, думаю, уж не сложнее, чем из винтовки стрелять.
– Молодцов, ты чего удумал? – донеслось до меня.
– Я ранен, мне не уйти, бегите, парни, я сейчас к пулемету доползу, а там посмотрим, кто кого.
– Накроют же… – старшина переживал.
– Что делать, а так всех накроют, – выдохнул я и полез через мешки.
Разрывы мин еще вставали, но редкие, словно немец экономил боеприпасы. Посмотрев на ту сторону реки, я понял, почему. Солдаты противника явно решили переходить реку, скорее всего, их начальству надоело тут ползать, вот и погнали солдат в атаку.
Пулемет немного пугал, хотя бы тем, что я не знал, справлюсь или нет, но боль в боку нарастала, и я торопился. Стоял пулемет на треноге, так что развернуть его в обратную сторону было несложно, просто повернул, и все. Как понять, что он готов к бою? Да просто, направив ствол в немецкую сторону, нажал на спуск. Ничего не произошло, Так, скорее всего, нужно взвести затвор, только где он? Может, вот эта штука? Из корпуса торчал маленький рычажок, за него я и потянул, замечая, как лента чуть продвинулась. Лента с патронами здесь была в барабане, небольшом круглом футляре сбоку. Патроны блеснули, а я вновь навел на тот берег, заодно отметив, что к мосту спускаются бронетранспортер и пешие солдаты, укрывшиеся за ним. Нажав на спуск в этот раз, получил удар в плечо и услышал треск раздавшегося выстрела. Есть контакт!
По мне пока не стреляли, может, не обратили внимания? Зря. Теперь, будучи уверенным, что справлюсь, я навел ствол уже прицельно на бронемашину, сморщившись от пронзившей боли в боку, и нажал на спуск. Пулемет задергался, с ужасающей скоростью выпуская пули в направлении врага, а я даже зажмурился вначале. Вот это грохот, вот это скорость!
Зрение обострилось до предела, я отлично видел, как мои пули попадают в железный гроб бэтээра, но вот убил ли я кого-то из врагов, не видел. Да и не важно это было на самом деле. Я только сейчас осознал, что я сделал. Это был порыв, порыв от всего сердца, единственно верное решение на тот момент, и я его принял.
Сколько я стрелял, неизвестно, но мне казалось, что это длится вечность. Когда что-то сзади рвануло, даже не успел понять и подумать, просто отключился, как много раз до этого. Даже боли не было, может, это милость такая…
– Вставай, братка, вставай!
Знакомый голос, только вот хочу ли я слышать его… Если я не путаю, то, скорее всего, сейчас самое первое попадание в плен. И там меня просто расстреляют. Черт, мне так понравилось бродить по лесам и болотам с ребятами… Хоть и уставал, как черт, но понравилось, и все тут. Теперь опять терпеть издевательства и расстрел.
Перестроиться, сообразить, кто я и где, было не очень сложным делом, не так давно я все это уже видел. В голове еще мелькали картинки из прошлой жизни, но потихоньку уходили на второй план.
Колонна пленных, конечно, как я мог забыть? Сарказм, уместен ли он, хорошо, что на меня никто не смотрит, а то еще по морде дадут, вряд ли я могу скрыть улыбку. Улыбка та от горечи, что знаю наперед, как оно будет дальше.
После долгой, утомительной дороги, в которой никому не давали передохнуть, а только стреляли, как в паршивых собак, в тех, кто устал, изнемогал от ран или просто оступился, запнувшись за кочку, мы прибыли, наконец, в уже знакомый мне сборный пункт. Да, все, как и в тот раз. Колючка, вышки, собаки. Вновь, как и тогда, я перемотал портянки, усевшись на землю, но далее решил действовать иначе. Пока топали, я все крутил в голове мысль. А что, если попробовать использовать мое неплохое умение заводить людей. Заводить – в смысле агитировать. Немцы пока на нас и не глядят, только часовые на вышках, но что они смогут услышать оттуда. Я медленно встал, хромая, поперся в центр лагеря, туда, где находилось более всего военнопленных. Решил не откладывать. Зачем ждать? Нужно пробовать.
– Товарищи, – я поперхнулся, в горле комок, сухость, но ничего, как-нибудь, – все мы устали, и многие из нас ранены. С нами случилось самое худшее, что могло, мы во вражеском плену… – Понемногу ко мне стали поворачиваться лица. – Да-да, кто-то наверняка думает, что не все так плохо, но я уже был в плену и в окружении, поверьте, худшее впереди.
– Что еще может случиться, мы и так в дерьме! – выкрикнул кто-то.
Вот черт, довольно громко крикнул, как бы немцы не зашевелились.
– Что может быть хуже? Я отвечу. Нет, – слышу, как кто-то бросает зло в мою сторону, называя политруком, – я простой красноармеец, не агитатор и не комиссар. Так вот, ребята. Мы с вами все умрем, но страшно не это. Посмотрите вокруг, – я обвел взглядом поляну лагеря, – видите, сколько нас тут? На это же количество убавилось защитников нашей с вами Родины. Кто-то относился к нашему строю хорошо, кто-то хуже, неважно, правители приходят и уходят, а народ, мы с вами, будем всегда. Враг, самый опасный враг за всю долгую историю нашей страны, пришел нас уничтожить. Пройдя по нашим трупам без всякого сопротивления, эти нелюди придут в наши города, села и деревни. Они уничтожат наших детей и стариков, будут насиловать наших жен и сестер. Да, именно так и будет. Кто им помешает это делать, когда мы с вами будем гнить на этом поле? Кто защитит наши семьи? Другие бойцы? У них тоже есть семьи, и они будут защищать их. Так кто?
Я ожидал всякого. Крика, возмущений, обвинений в подстрекательстве, но не этого. Тишина. Мертвая тишина стояла во всем лагере. Все без исключения бойцы, понурив головы, стояли и молчали, но, как мне кажется, я даже видел, как внутри каждого напряглась пружина.
Краем глаза я обнаружил, что солдат на вышке, которую мне хорошо видно, смотрит настороженно, внимательно. Ясно, немцы заинтересовались. А, черт с ними, последний мой крик будет наглым и жестким, но я готов!
– Так кто будет сражаться за своих баб, а? Вы, куча сильных мужиков, отдадите своих жен этим зверям? Вы хотите, чтобы их пользовали в свое удовольствие эти твари? Они же нелюди, они пришли к нам уничтожать, так сколько вы сможете терпеть?
Раздался одиночный выстрел. Пуля, пробив мою грудь, вышла с обратной стороны, я прямо почувствовал это. Нога предательски подломилась, я встал на одно колено, но, через силу и боль, поднял голову.
– Они хотят заткнуть меня, ибо я говорю правду, они боятся вас, хоть и стоят сейчас за забором, и у них в руках оружие. Но вас здесь столько, что можно просто затоптать этих тварей, и они ничего не успеют сделать. Вдавить в грязь, – кашель из-за простреленного легкого не давал мне говорить во всю силу, – уничтожить эту заразу прямо тут, а потом и по всей нашей многострадальной земле. Вы сможете, вы сами это знаете, вы всегда могли.
Я падал на землю, сбитый с ног второй пулей, но все же дождался своего. Сначала, нарастая, как звук приближающегося в небе самолета, возник гул. Гул превратился в рев, в рев озверевшей толпы людей. А дальше мимо меня, через меня понеслись тени. Безумная толпа русских людей (да все народы в СССР сейчас как русские) лавиной колыхнулась вперед, туда, где еще недавно был забор из колючей проволоки. Редкие выстрелы, я даже не считал, так как умирал, не испугали толпу.
Привстав на локте, я попытался разглядеть то, что происходило у меня за спиной. Слезы лились из моих глаз при виде того, что делал советский солдат. Эта толпа пленных, еще несколько минут назад обреченно глядящих в землю, смела, как крошки со стола, немецкий заслон из нескольких десятков солдат. Последним не помогли ни винтовки, ни автоматы, ни собаки. Кажется, я даже видел, как немцев рвут голыми руками, да, я добился своего. Не там, в будущем, а тут, в этом тяжелом прошлом я смог поднять людей для того, чтобы они стали бороться. Пусть все они погибнут позже, но здесь и сейчас они уничтожат врага, а потом… потом сделают все остальное и победят. Я верю в это, так как это уже было.
Я мыслю, значит, я живу. Неизвестно, где и когда, но, быть может, я все еще жив… Вспоминая то, что произошло, по моим меркам, только что, я радовался. Радовался тому, что там, в будущем, в своем времени, я был таким неудачником и ни разу не смог так завести толпу. Что было бы, проверни я такое там? Не дай бог, пострадал бы кто-то из обычных граждан, а такое вполне могло быть. Как же хорошо, что там у меня ничего не получалось. Хорошо, что наши люди в большинстве своем умные и добропорядочные, а не такие, как я, ублюдки неблагодарные. Но я исправлюсь, ей-богу, исправлюсь. Ведь я понял, что такое жизнь, понял, что такое честь и долг, я видел это в наших людях, а главное, я познал бесчестие и смерть.
Грязь. Грязь на лице, на теле, вообще везде и всюду. Так-так, похоже, в плен меня решили более не загонять. Интересно. Я очень этому рад и благодарен тому, кто это устроил. Но расстрел евреев, и меня в том числе, запомнился на всю жизнь, и даже, если она будет, на следующую жизнь.
Почему-то сразу начал искать глазами ту женщину, что в этом варианте должна была быть моей матерью. Но найдя и увидев ее в таком же виде, как и в прошлый раз, отвернулся. Как смотреть на… маму, в таком виде? Злость мгновенно взяла верх над моим рассудком, но сейчас только это и было необходимо.
– Вы хоть сами понимаете, что похожи на свору шакалов, или бешеных псов, а не на господ-завоевателей? – крикнул я солдатам.
Да, я прекрасно помню, чем все это закончится, но изменить что-либо тут я все равно не смогу, поэтому хотя бы посмотрю на реакцию этих представителей высшей расы.
– Что ты сказал, свинья?! – воскликнул солдат и, конечно, ударил.