Не знаю, как поступили шестьдесят моих товарищей из февральского выпуска Одесского училища, как они доехали до фронта. Мне известна судьба нескольких, что были вместе со мной.
На товарной станции Пенза остановился санитарный эшелон. Он состоял из теплушек, в которых разместились врачи и сестры, и из открытых платформ. На платформах стояли автофургоны с красными крестами.
Воспользовавшись моментом смены часовых, мы залезли под машины и ехали так двое или трое, уже не помню, суток. Я лежал под санитарным автомобилем, голова моя была около переднего колеса фронтовой «Скорой помощи» и буквально рядом с моим ухом стоял сапог часового.
Часовые менялись, докладывали разводящему, что ничего не случилось… Если бы они обнаружили меня и моих товарищей! Они могли бы застрелить нас.
Мы это понимали. Но нам надо было на фронт!
Так мы добрались до Лисок. Дальше Лисок эшелон не шел. Санитары поехали на своих машинах, а мы остались.
К чему говорю я все это, граждане судьи?
К тому, что хорошо знаю, что такое фронтовой город Лиски. И к тому, как люди ехали на фронт. И к тому, как в Лисках во время бомбежек отрывало им руки.
Я был в Лисках всего два дня, а подсудимый Грушин — несколько месяцев…
Но вернусь к событиям в кафе «Отдых».
Я и подсудимый Грушин закончили ужин, официантка получила с нас деньги, мы продолжали беседу. И вдруг Грушин замолчал. Я не сразу понял причину этой паузы. Я понял это через несколько минут, когда мне стало слышно, о чем разговаривают наши соседи по столу.
Почему через несколько минут? Потому, что я был контужен на фронте и, извините, плохо слышу.
Я услышал разговор соседей по столу тогда, когда выключили радиолу. А Грушин, наверное, услышал раньше. Он сидел ближе к круглолицему, с «бабочкой» вместо галстука.
Впрочем, они были оба с «бабочками», оба друг на друга похожи, оба круглолицые. Только один был с усиками, а другой без усов.
Так вот тот, который с усиками, очень благодарил безусого.
— Ты жизнь мне спас, — говорил он. — Иначе лежали бы мои косточки где-нибудь далеко-далеко…
Безусый довольно улыбнулся:
— Лежали бы, говоришь? Конечно. Ты же все хорошо помнишь. Наша фронтовая концертная бригада выступала тогда в Челябинске. И вдруг вижу — тебе повестка из военкомата. Я с ней — к руководителю ансамбля. Так, мол, и так, шумовика забирают в армию. Мы без него просто погибнем. А этот наш капельдудкин и ухом не ведет. Готов продать тебя. Тогда я сказал ему, что меня — первую скрипку — уже переманивают в другую бригаду. Если не отстоите шумовика — уйду. И еще кое-кого захвачу. И всей нашей бригаде — ку-ку! И капельдудкин без дела окажется. Тогда он подхватился, сообразил что к чему и — к начальству. Броню тебе в три секунды выбили… Вот так! Ну, давай, чокнемся!..
Они выпили. Я молчал, и Грушин тоже. На нас увлеченные воспоминаниями соседи внимания не обращали.
Потом безусый спросил усатого:
— Как сын?
— Беда чуть не случилась, — ответил тот. — С первого захода в институт не поступил, не прошел. Целый год дома сидел. И вдруг — повестка, военкомат. А он в другой институт поступает.
— В какой?
— Не важно. Нашел я один такой, где конкурс меньше и земляк в приемной комиссии… Так или иначе — повестка на столе, а он уже без пяти минут в институте.
В это время сосед мой по столу, Грушин, сказал усатому:
— Мерзавец!
А усатый повернулся к нему весь красный.
— Ты что, чужие разговоры слушаешь? Из органов, что ли?
— Не из органов, — ответил Грушин. — Но я на фронте был. А ты в барабан от повесток отстучался. Теперь сына учишь.
— Героем себя показать хочешь? — усмехнувшись зло, спросил усатый. — Много нынче этих самых героев. А сам небось в тылу сидел. Так что помолчи… — И тут усатый дернул Грушина за пустой рукав. — Помолчи, если выпил. Понял?
А Грушин дал ему пощечину левой рукой…
Считаю, правильно этого дезертира ударил! Что, граждане судьи, я не то говорю? Свидетелю делать заключения не положено? Надо давать только показания? Вот я и даю. Жалею только об одном, что я свидетель, а не обвиняемый. Интересно, как вы будете судить Грушина? И вы одернете его за пустой рукав?..
КРАСНАЯ ГВОЗДИКА
В Москве, в квартире, где жила Наталья Ивановна Бражник, раздался звонок.
«Кто бы это мог сейчас ко мне прийти?» — подумала Наталья Ивановна.
Было лето, было воскресенье, друзья и знакомые уехали за город, и гостей Наталья Ивановна не ждала.
Она открыла дверь и увидела на пороге незнакомую молодую женщину.
— Мне Наталью Ивановну.
— Это я.
— Можно к вам?
Русские слова женщина произносила с трудом, и по ее акценту, и по тому, как она была одета, Наталья Ивановна заключила, что перед ней — иностранка.
— Проходите, проходите, пожалуйста, — пригласила она.
— Вы говорите по-французски? — спросила незнакомка.
По-французски Наталья Ивановна говорила хорошо. Она училась в гимназии, окончила в Петербурге Бестужевские курсы, потом всю жизнь до самой пенсии преподавала литературу, писала учебники. Была человеком очень широких познаний, к тому же живым, умеющим непринужденно и интересно рассказывать.
Несколько лет перед Отечественной войной она преподавала литературу в Пятой московской артиллерийской спецшколе.
Это было нелегко, труднее, чем в обычной десятилетке. Ребята, пришедшие сюда и только что надевшие форму, рассуждали так: литература — третий план, пусть учат ее те, кто в МГУ или в педагогический поступать собирается; наше же первое дело — артиллерия, тактика, стрельба.
А Наталья Ивановна уверяла упрямых, еще не оперившихся «военных», что литература — тоже оружие, что знание ее военному необходимо. И она, разумеется, сумела побороть юношеские предрассудки учеников. Более того, очень увлекла их своим предметом. Увлекла настолько, что они стали издавать рукописный литературный журнал, назвав его по месту расположения школы — «Абельмановская застава».
А потом ученики, окончившие спецшколу и вслед за ней — как было установлено порядком — артиллерийские училища, юнцы, ставшие лейтенантами, писали ей письма, и письма эти трогали старую женщину до слез. Она вспоминала, как некогда убеждала будущих командиров, что литература — тоже оружие для военного.
И вот подтверждение этих ее слов. Она сама даже не мыслила, не думала, каким оно будет — это подтверждение.
…Учился в спецшколе Геннадий Солнцев, воевал па фронте. В 1943 году он оказался в плену, был брошен в Освенцим. Здесь, в заключении, Геннадий познакомился с одним чехом, который впоследствии стал его ближайшим товарищем, они устроили подкоп и из концентрационного лагеря бежали. Много прошли они вдвоем, долго скрывались, прежде чем вступили в словацкий партизанский отряд.
Геннадия быстро полюбили здесь, и он стал в отряде авторитетным, уважаемым человеком. Словаки помогали ему в изучении их языка, а он учил их русскому, учил своим, необычным способом: в свободное от боев время, в минуты отдыха и затишья он пересказывал им содержание рассказов и повестей Чехова и Горького — своих любимых писателей. Рассказы советского лейтенанта так тронули его товарищей по отряду и они настолько прониклись любовью к слову русскому, к русскому характеру, что партизаны называли свои боевые операции именами Чехова, Горького, именами их героев. Операция «Чехов» — взрыв эшелона, операция «Горький» — взрыв моста. «Мужики» — нападение на склад. «Челкаш» — засада на дороге…
— Вы говорите по-французски?
— Да, да.
Наталья Ивановна провела гостью в комнату, предложила присесть и стала выжидающе смотреть на нее. «Почему пришла к ней эта француженка? Что она скажет ей?»
— Меня зовут Рози, — чуть улыбнувшись, представилась женщина. — Я из Франции, из города Бордо…
Потом Рози умолкла, видимо, собираясь с мыслями, нервно теребила руками ремешок сумки.
— Не знаю даже с чего начать?.. Скажите, Наталья Ивановна, вы преподавали в военном колледже?
— Преподавала. Он назывался специальной школой.
— Вы не помните такого ученика — его звали Саша? Саша Малошицкий.
Много учеников было у Натальи Ивановны. И, конечно, как и у каждого преподавателя, были любимые — те, что вызывали у ней особую симпатию своими способностями, своими человеческими достоинствами. Сашу Наталья Ивановна помнила хорошо — по школе и по письмам, которые он ей писал потом, после школы. Поэтому при упоминании его имени она встрепенулась. По тихому глуховатому голосу француженки, по ее волнению, она почувствовала, что Рози пришла к ней не с доброй вестью.
— Вы знаете о его судьбе?
Француженка молча кивнула.
— Расскажите, Рози, расскажите.
— Извините меня, я очень волнуюсь. Я волнуюсь с того часа, момента, когда поезд прошел через границу, и я очутилась в России, на родине Саши… Я пришла сказать вам, что Саша… погиб.
На глазах у Рози заблестели слезы. Она раскрыла сумочку и достала из нее красный цветок гвоздики.
— Это вам, Наталья Ивановна. Это цветок с могилы Саши. Он очень любил красные гвоздики…
Наталья Ивановна взяла цветок, и вдруг Саша, живой Саша Малошицкий ясно возник перед ее глазами. Веселый, остроумный, подтянутый парень в зеленом школьном кителе.
— Где он? Где его могила? Как он погиб?
— Могила? Могила в Бордо… А где он похоронен, я не знаю.
— Как? Я не поняла вас…
— Сейчас поймете, сейчас поймете, — сказала Рози. — Это было во время оккупации. Мы взрывали кабаре, где собрались фашистские офицеры. Нас было пять… Осталась только одна я. Саша и еще трое не вернулись. Они погибли, убиты. Куда их увезли немцы, я не знаю. Я поставила Саше на кладбище памятник и считаю, что там его могила…
Рози снова раскрыла сумочку и протянула Наталье Ивановне фотографию. На ней была мраморная плита. На плите надпись: «Я всегда с тобой».
Не знала француженка, что русская женщина, которой она рассказывала о своей любви и трагедии, может быть, лучше всех поймет ее. У Натальи Ивановны был муж, горячо любимый человек, коммунист с 1918 года, который в 1929 году погиб во время конфликта на КВЖД. С тех пор она жила всегда одна, одиноко, а на груди носила медальон с его портретом.