должно быть дополнено так: указал в гущу жизни, Ингеборг, в жизнь.
А почему я завел об этом разговор: чтобы освободить тебя от ощущения вины, проснувшегося, когда знакомый мир для меня исчез. Чтобы освободить тебя от него навсегда.
Ты должна, ты обязана мне написать, Ингеборг.
51. Ингеборг Бахман — Паулю Целану
Мюнхен, 28. 10 1957
Я СЕГОДНЯ НАПИШУ ОЧЕНЬ ТРУДНО ПРОСТИ ИНГЕБОРГ.
52. Ингеборг Бахман — Паулю Целану
Понедельник, 28 октября 1957 года
Мюнхен
Пауль!
Десять дней назад пришло твое первое письмо. Я с тех пор каждый день собираюсь ответить и никак не соберусь, все веду с тобой многочасовые, полные отчаяния разговоры.
Сколь многое мне приходится вычеркивать в письме! Поймешь ли ты меня, несмотря на это? Прибавишь ли ты к нему те минуты, когда у меня перед глазами только твои стихи, или только твое лицо, или «Nous deux encore»?[60]
Ты ведь знаешь, мне не у кого попросить совета.
Я благодарна тебе, что ты все рассказал жене, ведь «уберечь» ее от этого — значило бы стать еще более виноватым и унизить ее. Ведь она есть то, что она есть, и ты ее любишь. Но ты догадываешься, какое значение имеет для меня то, что она все приняла и поняла? И какое — для тебя самого? Ты не имеешь права бросить ее и вашего ребенка[61]. Ты мне ответишь, что это, де, уже случилось, что она уже брошена. Но я прошу тебя, не бросай их. Надо ли мне приводить какие-то доводы?
Если мне придется думать о ней и о твоем ребенке — а мне придется думать о них всегда, — то я не смогу обнимать тебя. Больше я ничего не знаю. Ты говоришь, что продолжение означает: «в жизнь». Это годится для пригрезившихся во сне. Но неужели мы — всего лишь пригрезившиеся? И разве какое-то продолжение не случалось всегда, и разве мы уже не разочаровывались в такой жизни, не разочарованы в ней и сейчас, когда считаем, что все дело в одном только шаге — за порог, в ту сторону, вместе?
Вторник: я снова не знаю, что еще написать. Я не могла уснуть до четырех утра и все пыталась заставить себя писать дальше, но не могла больше прикоснуться к бумаге. Мой самый любимый Пауль! Если бы ты сумел приехать в конце ноября! Я мечтаю об этом. Вправе ли я? Нам надо сейчас увидеться.
В письме к принцессе[62] я вчера, чтобы не отмалчиваться, написала несколько слов о тебе, слов «сердечных». Раньше мне это, несмотря ни на что, давалось много легче, потому что я была счастлива, когда произносила твое имя или писала его. Теперь же мне приходится чуть ли не просить у тебя прощения за то, что не сохраняю твое имя для себя одной.
Но мы оба знаем, каково это — быть вдвоем среди других. Только теперь это больше не будет нас сковывать.
Когда неделю назад я приехала в Донауэшинген, у меня вдруг возникло желание сказать все, необходимость сказать все[63] — как тогда, в Париже, и тебе пришлось сказать все. Но ты должен был сказать, а мне такого даже не позволили, я ведь свободна и потеряла себя в этой свободе. Понимаешь, что я имею в виду? Однако это всего лишь мысль, выхваченная из длинной цепочки размышлений — одной из тех, что сковывают меня.
Ты сказал, что навсегда примирился со мной, я этих слов никогда не забуду. Следует ли мне теперь полагать, что я снова делаю тебя несчастным, снова несу раздор и разрушение, ей и тебе, тебе и мне? Для меня непостижимо, как можно быть настолько проклятой.
Пауль, я отсылаю письмо в том виде, в каком оно написалось, я очень хотела бы быть гораздо более точной. — Я еще в Кёльне хотела тебе сказать, попросить тебя еще раз прочитать «Песни на путях бегства»[64]; той зимой, два года назад, я была у последней черты и приняла твой отказ. Я больше не надеялась, что буду оправдана. Да и к чему?
Ингеборг.
Вторник, вечером:
Сегодня утром я писала тебе: нам надо сейчас увидеться.
В этом есть большая неточность, и я ее уже ощущаю, ты мне ее должен простить. Ведь мне не отмахнуться от моих же слов: ты не имеешь права бросить ее и вашего ребенка.
Скажи, считаешь ли ты несовместным, что я хочу тебя увидеть и все же говорю тебе такие вещи?
Там, во мне, глаза твои — окна
в тот край, где живу я при ясном свете.
Там, во мне, грудь твоя — море,
что влечет в глубину, на самое дно.
Там, во мне, твои бедра — пристань
Для моих кораблей, приплывших
Из дальних рейсов.
Счастье вьет серебряный трос —
Я на привязи прочной.
Там, во мне, рот твой — пухом выложенное гнездо
Для птенца-подлетка, моего языка.
Там, во мне, твоя плоть,
словно плоть светоносная дыни,
Сладостна бесконечно.
Там, во мне, жилы твои — золотые,
И я золото мою слезами, однажды
Оно принесет утешенье.
Ты получишь высокий титул, обнимешь владенья,
Дарованные отныне.
Там, во мне, под ступнями твоими — не камни дорог,
А навечно мой бархатный луг.
Там, во мне, твои кости — светлые флейты,
Я из них извлекаю волшебные звуки,
Что и смерть околдуют…[65]
53. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
<Париж> 31 октября 1957 года
Сегодня. День с твоим письмом.
Крушение, Ингеборг? Нет, конечно нет. Но: правда. А она, даже в нашем случае, есть нечто противоположное: потому что она — основополагающее понятие.
Перепрыгивая через многое:
Я приеду в Мюнхен в конце ноября, числа 26-го[66].
Возвращаясь в перепрыгнутое:
Я — да, не знаю, что все это означает, не знаю, как мне это назвать: предопределение, может быть, или судьба и призвание, поиск названий не имеет смысла, я просто знаю, что это так, навсегда.
Со мной — как с тобой: я отваживаюсь произносить и писать твое имя, не ропща на озноб, который меня при этом охватывает, — что меня делает счастливым, вопреки всему.
Ты ведь знаешь: ты для меня была, когда я тебя встретил, и тем и другим — и чувственным, и духовным. Это никогда не разъединится, Ингеборг.
Вспомни «В Египте». Каждый раз, читая это стихотворение, я вижу, как в него входишь ты: ты для меня основа жизни, между прочим, и потому, что была и остаешься оправданием моего говорения. (На это я намекал, может быть, и тогда, в Гамбурге[67], сам не подозревая, насколько я правдив.)
Но дело не только в этом, не в говорении, я ведь хотел и молчать с тобой.
Другое пространство в темноте:
Ждать: я и такую возможность обдумывал. Но разве это не означало бы, среди прочего, ждать, что жизнь каким-то образом пойдет нам навстречу?
Нам жизнь навстречу не пойдет, Ингеборг, ждать такого — это был бы, наверное, самый неподходящий для нас способ быть здесь.
Быть здесь: да, это мы можем и имеем на это право. Быть здесь — друг для друга.
Пусть всего несколько слов, alia breve, одно письмо раз в месяц: сердце сумеет этим жить.
(И все-таки один конкретный вопрос, ответь на него быстро: когда ты едешь в Тюбинген, когда — в Дюссельдорф? Меня туда тоже приглашали.)
Знаешь, что я теперь снова могу говорить (и писать)?
Ах, я еще много чего должен тебе рассказать, в том числе и такое, о чем даже ты едва ли догадываешься.
Пиши мне.
Пауль.
P.S.
Как ни странно, по пути в Национальную библиотеку я купил «Франкфуртскую газету». И наткнулся там на стихотворение, которое ты мне прислала вместе с «Отсроченным временем»[68] — написанное на клочке бумаги твоей рукой. Я много раз пытался истолковать его для себя, и вот теперь оно снова ко мне приходит — и при каких обстоятельствах!
1. XI.57.
Прости, Ингеборг, прости мне глупую вчерашнюю приписку — я, может, никогда больше не буду так думать и писать.
Ах, я был несправедлив к тебе все эти годы, и приписка, возможно, — рецидив, который хотел прийти на помощь моей растерянности.
Разве «Кёльн. На Подворье» не красивое стихотворение? Хёллерер[69], которому я недавно дал его для журнала «Акценте» (был ли я вправе?), сказал, что это одно из лучших у меня. А все благодаря тебе, Ингеборг, благодаря тебе. Разве оно появилось бы вообще, не заговори ты о «пригрезившихся» во сне. Одно лишь слово от тебя — и я могу жить. А ведь теперь у меня в ушах снова звучит твой голос!
55. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
As Lines so Loves oblique may well
Themselves in every Angle greet:
But ours so truly Parallel,
Though infinite can never meet.
Therefore the Love which us doth bind,
But Fate so enviously debarrs,
Is the Conjunction of the Mind,
And Opposition of the Stars.[70]
<Париж> 5 ноября 1957 года
Одно короткое сообщение, Ингеборг, которым я, вероятно, опережаю твой ответ: сегодня пришло письмо из Тюбингена[71]