Юрий Юрьевич опять был близок к слезам. Хороший сентименталист пропадал в начальнике пионерского лагеря. Трудно поверить, но именно эта несоразмерность существования, несправедливое сочетание места, времени и достоинств тайно радовали Юрия Юрьевича, — радовали неизбывностью карт-бланша.
На кухне Юрий Юрьевич насыпал в стакан с густым холодным чаем четыре ложечки сахара, так как половина его все равно не растворится и заляжет на дне, и устроил себе завтрак из этого стакана чая, ломтя хлеба и кусочков колбасы, нарезанных беспорядочно, с торопливостью слуги голода. Зубы счастливо вгрызались в толстые бутерброды, особенно в слой копченой колбаски с жиринками. Запах был волшебный. Глотки были огромные, подгоняющие друг друга, как пехотинцы на марше. Настой горьковатый, подслащенный: с вечера заварили и даже не притронулись. Конечно, прелести горячего чая отсутствовали, зато плотность была такая, какой невозможно было насытиться, как будто сам аромат превратился в пленочку. Жена укорительно выверяет, уменьшает горсточки заварки, но вчера, кажется, хотела доставить ему праздник живота. А он, неблагодарный, даже чашечки не выпил. Свалился. Зато сейчас какое удовольствие! Юрий Юрьевич и рыхлый сладкий осадок со дна стакана вычерпал ложечкой, налил еще чая и запил бережливо эту кулинарную приманку жизни.
А вы говорите, какой исторический позор! “Чайку” продали, Россию продали. Не хотите ли чайку, как Юрий Юрьевич?
Между прочим, он еще в школе, в четвертом классе, намертво начертал свой светлый путь, оканчивающийся мрамором и гранитом. С Ульянчиком и Колькой Андреевым, как истые российские мальчики, они мечтали, что Юра, самый умный и политически грамотный среди них, станет Генеральным секретарем ЦК КПСС, Ульянчик (в силу своей мстительности и преданности) — председателем КГБ, а Колька (лопоухий, сильный и незлой) — председателем ВЦСПС. Остальные посты оставались вакантными, потому что больше эту мечту нельзя было доверять никому.
Они вырыли землянку в самом неподходящем месте, недалеко от их дома с замурованными печками, посреди зеленого насаждения между встречными полосами пригородного шоссе, и проводили в ее глинистом сумраке после уроков свои первые партийные съезды. Они задыхались от счастья, представляя себе будущую славу этой землянки; конечно же, ей было уготовано будущее ленинского шалаша; конечно же, на этом месте будет воздвигнут (как бы вокруг нее, она сохранится в неприкосновенности) всесоюзный музей в честь основателей партии новокоммунистов, ради чего пригородная дорога слегка отступит в сторону или совсем прекратит свое существование, превратившись в подъездной путь к величественному архитектурному ансамблю. Брежнев и политбюро им не нравились потому, что были очень старыми, старее и бессмысленнее их дедушек и бабушек.
Слава богу, землянка продержалась недолго, как и интерес к большой политике, может быть, одно лето; шоссе стали расширять и перешеек между встречными полосами заасфальтировали. Где теперь Колька Андреев и лучший друг, хитрый и рыжий мальчик Ульянчик?
...Около девяти утра Юрий Юрьевич, несмотря на субботу, направился с портфелем в канцелярию. В воздухе звякала какая-то пружина. Оставалось одно обузное дельце, которое заставляло шагать Юрия Юрьевича размеренно, чуть ли не вразвалочку, что он делал не так часто, а выражение лица сохранять скучным или беспечным. Поначалу он помахивал пустым портфелем, держа его на крючке указательного пальца, но, немного пройдя, внезапно зажал ручку портфеля в кулаке и нес его теперь с нескрываемым усилием.
Этому странному маневру в такую рань вряд ли кто мог воздать должное, кроме садовника Ивана, мокроволосого, поднявшегося на линейке от клумбы, чтобы поприветствовать начальника почтительным кивком и безмолвным движением рта. Для Юрия Юрьевича так и оставалось загадкой, за что его не любил любвеобильный садовник.
— Здравствуй, Иван. Бог в помощь, — ответил Юрий Юрьевич и поднял над головой не занятую поклажей руку, что обычно делал для либерализма или радушия.
Иван, стесняясь склониться в работе до тех пор, пока Юрий Юрьевич не отошел от линейки на достаточную дистанцию, в одних шортах, с коричневым суховатым торсом, с млечной улыбкой, думал не о портфеле Юрия Юрьевича, а о том, что вот и Юрия Юрьевича погнали паршивой метлой, как и предыдущих начальников, а он, садовник Иван, непьющий и молчащий в тряпочку, всегда был и будет нужен со своими золотыми руками, кто бы сюда ни пожаловал, финны или шведы, или наш брат торгаш.
Он смотрел на цветы с тревогой, вопреки утешению, может быть потому, что эти астры и особенно розы совсем обнаглели: на живость и краски скупятся, а почву под собой превратили в труху, всю высосали, несмотря на подкормку и золой, и известью, несмотря на его раболепие перед ними.
Юрий Юрьевич, так никого и не встретив на территории, кроме отрешенно работающего Ивана (еще у ворот мелькнула полосатая, в тельняшке, спина сторожа Пети), закрылся в канцелярии изнутри. Народ, размышлял Юрий Юрьевич, имея в виду немногочисленных работников “Чайки”, так ничего и не понял. Они думают, что продажа лагеря — шутка, так пожурили немного с похмелья и вернули все, как было. Нет, они думают другое, они думают, что начальство вышвырнут, а они сохранятся, кто же, мол, без работяг обойдется. Ошибаетесь. Я уже вам вчера сказал, что крупно ошибаетесь. Сначала я вас всех уволю, а потом сам уйду. Я вас породил, я вас и убью. Здесь не будет ни лагеря, ни базы отдыха, здесь построят отель для иностранцев. Нужны ли вы в этом отеле со свиным рылом, госпожа Фрида или господин Максимыч, или милостивый государь Володя-менингитный? Или спортсмен-алкоголик Толик с шишкой во всю шею (“Что вы понимаете? у меня все мозги в голове не помещаются, поэтому шишка выросла, как запасная голова”)?
Юрий Юрьевич прислушался, есть ли ли шум на пищеблоке. Ему показалось, что кто-то толстый и тихий, как кот, бродит за стеной канцелярии, к которой примыкал обеденный зал. Может быть, Шурка, шеф-повар?
Воспоминание о шеф-поваре у начальника лагеря не проходило без таинственной усмешки. Все воруют, все тырят, — вздохнул Юрий Юрьевич и стал выдвигать нижние глубокие ящики письменного стола. Здесь покоились остатки не вынесенных за прошлую неделю продуктов. Обычно Шурка, корча независимость и послушание одной гримасой вечно мятой и поцарапанной рожи, доставлял их в канцелярию через внутреннюю дверь, а дальнейший вынос своей доли Юрий Юрьевич осуществлял собственноручно в пресловутом портфеле из зеленого кожзаменителя. На этот раз в него вошло четыре пол-литровых банки острого томатного соуса, кулек килограмма на два карамели, две бутылки уксуса, матерчатый мешочек с рисом, шесть коробок кускового сахара и штук десять изжелта-оранжевых апельсинов в пористой, легко отделяемой кожице. Даже перегруженный, старый портфель легко сохранял свою тощую фигуру: широкий снизу, он элегантно вытягивался кверху, и даже боковые складки провисали так, как будто в них бултыхалась канцелярская пустота. В письменном столе, еще оставалось десятка три банок сгущенки и китайской тушенки, которые Юрий Юрьевич, налюбовавшись, прикрыл скоросшивателем и с чувством выполненного долга задвинул тяжелые ящики восвояси.
Он стал припоминать, где и что в кабинете лежит из лично ему принадлежащего. По совести говоря, на вынос напрашивался любой предмет, даже шкаф, имевший свойство становиться родным, даже кресло-вертушка, даже пыльный и залапанный телефонный аппарат канареечного цвета, ваза с засохшими тигровыми лилиями, письменный прибор “Харьков”, пачка бумаги, выставка детских работ из соломки, пепельница в виде сумки кенгуру. Ничто не должно переполнить чашу присвоения. Теперь это называется не нагреть руки, не прикарманить, не нахапать, а хорошим русским словом — приватизировать. Каждый имеет право на долю расчленяемого государственного имущества. Каждый решает сам, какую часть он в силах унести. “Вот такая реклама, вот такой исторический позор”, — думал Юрий Юрьевич.
Юрий Юрьевич взвесил портфель в правой руке, затем перекинул в левую с должным напряжением. Ничто не булькало, ничто не волновалось, не билось о края. Портфель еще больше вытянулся на весу, фурнитура его заскулила, дно немного отвисло, но эта отвислость была видна исключительно с земли.
С достоверностью стыда или страсти вспоминал Юрий Юрьевич тот момент, когда портфель, подарок тещи начинающему инженеру (еще первой тещи), превратился в кормильца, — тот почему-то морозно-алый вечер (хотя это было начало лета), когда Юрий Юрьевич впервые принял от смущенного шефа Шуры сверток в шуршащей бумаге, холодящий изнутри, как потом он разобрался, не пучиной ада, а шматком мясной вырезки, тонким краем, кажется. Кусок сливочного масла, который неведомо как притерся к тому тонкому краю, холодил руки Юрия Юрьевича на порядок меньше мороженого мяса, и мягкость его была на полпорядка больше, почему уже тогда, в свой первый раз, Юрий Юрьевич, не заглядывая под бумагу, априорно определил приятную увесистость содержимого.
Трудно сказать, почему сами собой руки Юрия Юрьевича откликнулись на пугливую мольбу Шуры, шеф-повара. Ничего убедительного в Шуре не было, так — одно мычание и какое-то прокаженное кривляние. Не улыбка, а боль; не глаза, а горе, полное влажного мучения. Не осанка, а какой-то неизлечимо врожденный полиомиелит со сколиозом. Как же мог Юрий Юрьевич оставить без участия такое живое искривление, такую просьбу не губить?! Не мог. Хоть и показался себе чересчур сговорчивым. Надо было бы потянуть, помучить, может быть, разразиться, может быть, похохотать. Ан не смог. Опыта не хватило. Выслушал Шурин лепет без всякого выражения, если не с благодарностью. Мол, там (то есть в кульке) и нет ничего, Юрич, так осталось немного, ты же и не обедал сегодня, дома жена что-нибудь приготовит, не голодным же ходить, да нет там ничего, бумаги больше навернуто, лучше в портфель положить, Юрич, вот так, и защелкнуть, всем жить надо.
Почему-то с радостью освобождения зашагал тогда Юрий Юрьевич, чувствуя мышцами новую полноту портфеля. Ясность в голове была такая чистая, морозная. Зачем большой оклад, когда есть маленький склад. Воровство в России заложено в смету. И ничего никому не надо объяснять, только должность свою назови, а собеседник сам смекнет, быстрее компьютера, а, мол, так вы начальник пионерлагеря, понятно, понятно, или, мол, вы инженер простой, тоже хорошо, или вы депутат, гм-гм, или в ларьке сидите, как в подводной лодке, и не говорите, конечно, трудно, даже пописать не сходить, в баночку писаем, а муж ваш где? так, в одной фирме, в коммерческой структуре, ага