На дворе именно стоял серебристый от капель и тусклого, теперь зримого круглого солнца день. Андрей Юрич даже хотел рассказать коллегам, собравшимся в учительской, об успехе с новым жестоким классом. Но все люди были заняты собой или злобой дня. Он сел на диван и закинул ногу на ногу, он любовался своими носками в красную и черную клетку. Теперь солнце было у него в глазах, насморк улетучился, он думал, щурясь, зачем надо убиваться. Ведь теперь раздражение доходит до того, что распространяется даже на еще зеленую траву, и ему кажется, что она в нашей катастрофической стране заражена общим запустеньем, что всякое дерево — горький муляж. А ночью, если высыпают звезды, то мерцают они, как капли вызревшего гноя. Нет, ни при чем сия среда и в ней не может быть окончательной гибели.
Прошедший урок русского языка, конечно же, был посвящен испытанию, но еще и повторению пройденного. Андрей Юрич выполнил, что наметил вчера дома на кухоньке, когда уложили кричащего от счастья мироздания его ребенка, то есть неэрудированные дети из восьмого “г” должны были понять давнишнюю тему о Словосочетании. И им почему-то на первом уроке понравилось в своем большинстве, что Словосочетание отличается от Предложения ясными признаками, а не тем смрадом разницы, который они бессознательно чуяли, и что Слово отличается от Словосочетания. И что есть иные нагромождения для языка человека.
Андрей Юрич поднимал из толщи класса самых надменных лицом подростков, то есть именно тех, кто создавал погоду и был мерзким динамитом. Он не отступал от них с элементарными расспросами по синтаксису, мгновенно и на целое будущее запоминал не только их фамилии, но и имена, первые неудачные происки; он давил их вниманием к ним.
Они стояли растерянно и смирно и почти не хмыкали снисходительно по сторонам. “Вот ты должен ответить на этот удивительно важный вопрос. Костя? Алексеев? Не чешись, ради бога. Итак, Согласование. Посмотри на само слово: “согласуются”, то есть согласны друг с другом во всем, повторяют друг друга. Вот именно. Стоит главному слову “ученик” изменить свое какое-нибудь качество, например, падеж или число, и тут же зависимое слово, “согласное” с ним, меняет свой облик, приобретает ту же форму падежа или числа: “ученику” — “ученику достойному”. Вот посмотри на доске”. Эта манера учителя Андрея Юрича за один прием выжимать из отвечающего все капли смекалки и все виды на будущее желательное поведение была бы, наверно, приятна незнакомому ученику в другие времена и даже теперь, но поначалу очень хотелось остаться в тумане, не высовываться, вообще — кому это понравится, чтобы тебя мигом раскусили. Ученику надо пакостить среди обезличивания полузнакомства, только на уроках, а в остальное время ехидно и заискивающе улыбаться.
Урок кончился быстро, на полуслове, и эта его незавершенность весьма обрадовала обе стороны: детям показалось, что не будет томительности, если что и будет, то нервотрепка для немногих, вытягивания из них хоть подобия знаний. Этот новый учитель, видимо, не любит всеохватности и фронтальности, он интенсивщик, и пока он целыми уроками станет выматывать одних, другие будут отдыхать, в смиренном разгуле ожидать своей очереди на черт знает каком по счету уроке.
Андрею Юричу же понравилось, что все-таки он успел предвосхитить и урезонить оргмомент и положить задел послушанию, и что даже на этом конкретном уроке в сорок пять минут многие губастые недоучки впервые в жизни усвоили заповедный смысл способов связи в словосочетании.
Он вышел улыбчивым, недоуменным, и искры на его лице не могли скрыть от детей “приятную неожиданность”. Он даже сказал в переполненной учительской, что ожидал худшего от нового класса. Но, слава богу, его никто не услышал. Он знал по другому поводу, что дети ничего не анализируют, а действуют по чистому наитию, но, каким оно бывает у этих детей и в этой угрюмой школе на Гражданке, ему никто не дал предугадать. Наверное, он увлекся своей натужной победой, потому что уже рисовал дни неокаянные и думал, что выгодает специально время для нудного, но важного духовного труда. До урока он смирился с другою судьбой — совмещением поприщ. Жизнь не оставляла ему отдохновения воли и часов на толстые тома.
Он шел еще благостнее на следующий урок в новом классе. Это был урок литературы по “Слову о полку Игореве”, он нес в классную комнату “Изборник” с многими закладками на узком участке, он повторял выученные за прошлый час фамилии и отдельные характеры.
Но когда он заново вошел в то же помещение с осенним разгулявшимся светилом и затхлым воздухом, он заподозрил дешевую недоброжелательность. Подростки сели, и некоторые уже не обращали на него внимания, причем самые опасные — дохляки, “шестерки”, мелочь, которая “смеет” лишь за сильной спиной. Он с ужасом понял, что чересчур прибеднялся, что был неестествен, что старался понравиться, что заискивал быстрым запоминанием их фамилий, что дал маху, обнаружил слабинку, но звереть уже нельзя — раздастся свист окончательного разочарования. Видимо, они догадались, что он чудак, а чудаки сильными личностями не бывают, сильная личность — это середняк, возвысившийся благодаря общему положению, общим правилам, общим установкам, но никак не случаю, не таланту, не нахрапу. Разве эти дети дураки, чтобы поверить, что смущающийся молодой человек может быть действительно строгим учителем.
Даже Катя — девочка, которую он первой поставил на место на первом уроке, смотрела оскорбленно, чего поначалу, до перерыва, в ней не было. Когда на прошлом прекрасном уроке он сказал на весь новый класс, что его зовут Андрей Юрич, а вот с ними он мгновенно познакомиться не сможет, она спросила: а почему? Он тогда поставил ее, черноглазую и пугливую, взял за дрожащие плечи, ласково узнал ее имя и фамилию и разъяснил, что познакомиться с тридцатью людьми в одну секунду немыслимо — тому причиной непресекаемое время. С нее началось подобное персональное знакомство на века. Но и она теперь воскресила обиду и дулась: может быть, она размышляла, почему же все-таки тридцати можно познакомиться с одним, а одному с тридцатью — нельзя. Несправедливо.
Они еще не галдели, но уже словно махнули на него рукой, но и это махание было наигранным: они, эти бедные дети, хотели именно, именно только сказать: вот, мол, Андрей Юрич, если вы нас так быстро раскусили, то и мы вас из чувства социальной справедливости так же быстро раскусываем, чтобы вы не зазнавались и не почитали нас житейскими простачками и вашими послушниками. Нет, драгоценный Учитель, наше послушание надо завоевать большой кровью... Конечно, все захлебывающиеся заготовки по структуре урока, по “Слову” рассыпались в прах, и на их месте цвели белые как соль руины. Ему даже казалось, что он мог внутри своего организма лизнуть их соленые осколки. Но он был все-таки упрямый профессионал и вспомнил не о прошлом, а о позапрошлом. Он педагогически сообразил, что в этом состоянии нельзя детскому народу задавать вопросы — это была бы высшая учительская неблагосклонность. И он стал говорить им сразу, в лоб, то, чего они никогда не знали, то, что знали только академик Лихачев и иже с ним, то, что он старательно зарубил на душе.
Он говорил красивым голосом с личным удручением о той истории, не с удручением даже, а с сожалением. Может быть, им показались те русичи живыми, когда о них сказали с чрезвычайно личным сожалением и даже обреченностью. Они слушали некоторую часть урока, как в аквариуме. Неужели они действительно этого не знали? Того, что знает весь остальной мир?
Слушание было прервано их внутренней скукой, которая испепеляла всякую их увлеченность. Откуда она вдруг возникала посреди жизни и как она в сущности называлась — этого они не задавали своим рассудкам. Между прочим, и Андрей Юрич вместе со своим поколением уже захватил начало этой, может быть неизвестной человечеству, скуки без названия. Она течет по чужой воле, уже ставшей родной, она не причиняет зла. Она, как дух томления, как лень, как дебильство, как отчаяние, сковывает члены приятными веревками и мутит желание познавать свежесть, именно свежесть Творца. Да, Андрей Юрич помнил ее и, может быть, все еще подчинялся ей.
Они перестали слушать, они вертели башками на самом интересном и важном для всеобщего просвещения. Воздух в классе опять стал разряженным, пустым, бесцветным, тоскливым, подогретым, обширным. Его необходимо было заполнить — иначе подохнешь от тоски высокой материи. Неужели “Слово” — высокая материя? Почему этим людям не интересно про существо царства человеческого, почему они не слушают о гибели, о досаде, о чести, о безусловных ингредиентах не влачения, но достопочтимого существования? Почему они не думают о нормах жизни? Неужели бездарный возраст? Неужели непреходящее?
Он стал их тыркать, стал метать грозные взоры, ожидать внимания, но народ отключался, народ безмозглствовал. Нет, не проказничал (все-таки они натыкались на его органическую, не придуманную твердь, все-таки видели перед собой крепкого молодого парня, который способен, если чересчур раздразнить, и уши надрать, несмотря на то что интеллигентик (слышали про его свирепость), все-таки помнили, что он уже не новичок в школе). Можно было даже открывать двери настежь, потому что вырвались бы из них только стройный, поверх вертлявых голов, средний голос хорошего учителя Андрей Юрича и так называемый рабочий шепоток. Все это приветствуется. Обоюдное непонимание не вырвалось бы, от него даже стекла не дрожат.
Андрей Юрич использовал последнее средство: он начал задавать вопросы по кромешному изучаемому материалу. Читать им текст было нельзя — это стало педагогическим мучением для словесников текущих лет. Можно только задавать вопросы (вопрос — мышление — ответ) и называть сие беседой или проблемным преподаванием. Жизнь втекала в класс помимо языка.
Детки его новые не любили “Слово”. Они считали умного заумным, а прямые вопросы любили словно кровью, словно на допросе. И он видел их огульную печаль и не успевал разглядеть гениальные особи.