[459]. Возможно, своим письмом он просто хотел несколько сгладить то негативное впечатление, которое могло создаться у советских руководителей после рассказов А. Ч. Чапчаева о его не слишком любезном приеме в Лхасе.
Чем объяснить неуспех миссии Гомбодчийна — Чапчаева? По прогнозам НКИД ситуация в Тибете благоприятствовала советским планам. Донесения военной разведки в начале 1926 г. также свидетельствовали об утрате англичанами своих позиций в Тибете и переориентации Далай-ламы с Англии на Китай[460]. Строго говоря, последнее утверждение не совсем точно отражает положение дел, поскольку определенное потепление в тибетско-китайских отношениях наметилось лишь в 1930-е годы при Нанкинском правительстве Чан Кайши. Хотя надо признать, что во второй половине 1920-х значительно усилились китаефильские настроения среди тибетского ламства — не только высшего, но и рядового, недовольного отсутствием Панчен-ламы и стремившегося вернуть его в Тибет. Можно предположить, что основной причиной неудачи скорее всего был синдром «красной опасности». Особенные опасения внушали успехи китайской революции, постепенно приближавшейся к границам Синьцзяна и восточного Тибета. Так, Н. Дхондуп в письме к Ф. М. Бейли от 1 сентября 1927 г. писал: «Далай Лама неожиданно позвал меня вчера. Он сказал, что получил информацию о 19 большевистских агентах (имеется в виду монгольская миссия — А. А.). Он выражал беспокойство и говорил: Фэн Юйсян, китайский командир, являющийся другом красных русских, одерживает победу, и он может объединиться с красными русскими и создать неприятности для Тибета»[461].
Фэн Юйсян — главнокомандующий Гоминьдзюня (Национальной армии) пользовался советской поддержкой в годы китайской революции пока не совершил предательство (с точки зрения Москвы), перейдя на сторону Чан Кайши, в лагерь «гоминьдановской контрреволюции», летом 1927 г. На момент прихода экспедиции А. Ч. Чапчаева в Лхасу его северо-западная армия прочно контролировала территории провинций Шэньси, Ганьсу и Западной Хэнани. В ближайшем будущем ожидалось ее дальнейшее продвижение на запад, в направлении Синьцзяна и Тибета. В марте-апреле 1926 г. маршал Фэн, проездом в Москву для консультаций с советским руководством, останавливался в Улан-Баторе, где встречался с П. М. Никифоровым. В то время он вынашивал планы объединения провинций, занятых его армиями, и отделения их от Центрального Китая. П. М. Никифоров, однако, не поддержал этой идеи. «Отделение провинций Англия может учесть как нашу агрессию на Западный Китай, — писал полпред генконсулу в Калгане Фесенко, — и, пользуясь создавшимся положением, усилить свою агрессию на Тибет, что осложнило бы нашу политику в Тибете, которую мы полагаем проводить»[462]. Москва, тем не менее, была заинтересована в наведении мостов между Фэн Юйсяном (и другими лидерами Китайской революции) и лхасским правительством. Так, тот же П. М. Никифоров писал в своем приветственном послании «вождю Народно-революционной армии» Фэн Юйсяну 11 февраля 1927 г.: «Было бы весьма полезно, если бы Вам удалось сговориться с тибетцами о границе. Это успокоило бы их и создало бы на Вашем фланге и [в] тылу спокойную обстановку, что для вас крайне необходимо»[463].
Другим источником беспокойства для Далай-ламы стала религиозная политика Москвы. Так, в начале сентября 1927 г. он получил перевод заметки из Бурят-Монгольской Правды («Бурят-Монгол Унэн») о суде в поселке Агинском над 88 ламами, руководителями и участниками так называемого Борзинского движения[464]. Суть этого движения состояла в том, что в начале 1927 г. ламы Цугольского и Агинского дацанов в Читинской области агитировали своих соплеменников, бурят, проживавших на территории Бурят-Монгольской АССР, за переселение в Борзинский уезд в Читинской области, мотивируя это тем, что как нацменьшинство они не будут испытывать там национального и религиозного угнетения. Согласно Норбу Дхондупу, заметка из бурятской газеты произвела отрицательное впечатление на Далай-ламу и членов Кашага. Некоторое время спустя (предположительно в сентябре) Далай-лама неожиданно получил секретное письмо от Агвана Доржиева, доставленное из Улан-Батора тибетским купцом. «Я старый человек и скоро умру, — писал А. Доржиев. — Монголия — не мирная страна, какой она была прежде. Правительство настроено крайне враждебно против религии и монахов и с этим ничего нельзя поделать. Прошу Вас, избегайте общения с людьми [монгольской] миссии. Я был вынужден написать письмо Вашему Святейшеству под их диктовку, которое эти агенты большевиков взяли с собой, но я прошу не придавать значения этому письму»[465].
Далай-лама показал письмо А. Доржиева Кхенчунгу, который затем пересказал его содержание Норбу Дхондупу, а тот, в свою очередь, Ф. М. Бейли[466]. Далай-лама и Кхенчунг, как кажется, были очень довольны, получив от Доржиева столь откровенное послание, разительно отличавшееся от его письма «под диктовку», в котором он расточал похвалы монгольскому правительству и советовал принять предложения его посланцев. Именно это секретное послание А. Доржиева, по-видимому, и предрешило отрицательный исход переговоров Далай-ламы с А. Ч. Чапчаевым.
Во время их беседы с глазу на глаз, по сообщению калмыка, владыка Тибета дважды заводил речь о гонениях на буддийскую религию в СССР, утверждая, что он «об этом имеет самые точные сведения». О своей озабоченности судьбой российских буддистов он просил довести до сведения советского правительства, в частности Г. В. Чичерина, давая понять, что подобное «обстоятельство» должно быть «устранено» в интересах дружбы между Россией и Тибетом[467]. Особую тревогу буддийского первосвященника вызывал закон, запрещавший бурятам и калмыкам отдавать своих несовершеннолетних детей в монастырские школы. А. Ч. Чапчаев, конечно же, пытался разуверить его в этом, не зная, что состоявшийся в его отсутствие в январе 1927 г. Всесоюзный Буддийский Собор в Москве утвердил, под давлением «сверху», 18-летний возрастной ценз для приема в «хувараки» (буддийские послушники). По возвращении в Москву А. Ч. Чапчаев, естественно, довел пожелание Далай-ламы до сведения советских руководителей. Так, летом 1928 г. в ходе «собеседования» в Восточном отделе ОГПУ по результатам поездки в Тибет он заявил следующее:
«Для того чтобы наладить хорошие отношения с Тибетом, нужно <…> отменить или несколько смягчить закон об ограничении возрастной нормы приема в хувараки, конечно, если исходить из интересов нашей большой, международной политики, а не внутренних интересов. Без этого на Буддийский Восток, особенно на Тибет, хоть не смотри. Тем более, что Далай-Лама мне говорил, что „китайцы и англичане его протекторат в религиозных делах над буддистами признают, а Россия, считающаяся более близкой к Тибету <…> еще не признала“»[468].
Несмотря на безрезультатность переговоров с Далай-ламой, семимесячное пребывание монгольского посольства в Лхасе не прошло даром. Во всяком случае, советские эмиссары немало потрудились, чтобы выполнить остальные «неофициальные» пункты своей тибетской программы. Судя по рассказам М. Т. Бимбаева, он и А. Ч. Чапчаев много общались с тибетцами. Особенно часто посещали дом одного молодого любителя фотографии, где собирались лица, симпатизировавшие Советской России. Очевидно, они принадлежали к представителям «русофильской национальной группы», которой, согласно инструкциям НКИД, следовало оказывать поддержку. Костяк кружка лхасских русофилов составляли торговцы, среди которых, возможно, имелись и индийские купцы. Так, из показаний Ш. Тепкина мы узнаем, что А. Ч. Чапчаев вез от него письмо двум индийским купцам-родственникам. Один из них, Бутта Родна, имевший отделение своей торговли в Калькутте, пользовался расположением Далай-ламы[469]. Таким образом, через этих купцов А. Ч. Чапчаев мог установить связь с индийскими буддистами, что, как мы знаем, являлось одним из его заданий. Любопытно, что тибетцы-русофилы, по сообщению М. Т. Бимбаева, в большинстве своем относились к сторонникам Панчен-ламы и, следовательно, можно предположить, что они, в той или иной степени, находились в оппозиции к Далай-ламе.
Отдельные визиты члены миссии нанесли тибетским министрам и другим высокопоставленным чиновникам, которые, по словам М. Т. Бимбаева, охотно шли на контакте «красными русскими». Эти встречи, скорее всего, состоялись уже после аудиенции А. Ч. Чапчаева у Далай-ламы, на заключительном этапе миссии. М. Т. Бимбаев объяснял это тем, что принимавшие их чиновники были «падки до подарков», которые обычно делались им в таких случаях.
Встречались они и с соплеменниками-калмыками, учащимися монастырских школ-дацанов, среди которых большинство составляли астраханские калмыки. Однако, посещение монастырей было сопряжено с некоторыми трудностями. По заведенному обычаю, гостям следовало заказать ламам молебствие, сделать общее приношение монастырю, затем устроить обед для служивших лам. Все это требовало немалых расходов.
Во время поездки в Дрепунгский монастырь, сразу же по приезде в Лхасу, А. Ч. Чапчаев познакомился с Замбо Хаглышевым (Халдиновым). Довольно неожиданно З. Хаглышев обратился к нему с просьбой — помочь ему вернуться на родину в Калмыкию. Возможно, он слышал об амнистии, объявленной советским правительством калмыкам-эмигрантам. А. Ч. Чапчаев, помня о данном ему НКИД поручении, согласился снабдить З. Хаглышева рекомендательным письмом в советское посольство в Пекине, при условии, однако, что он передаст ему всю свою переписку с Чарльзом Беллом. (Ч. Белл помог З. Хаглышеву выехать в Тибет из Турции через Индию в 1921 г.) В результате состоявшейся сделки З. Хаглышев вручил А. Ч. Чапчаеву письма Белла, пос