В течение нескольких недель после бегства жнецов Нивен в основном оставался в своей комнате, окруженный лишь абсурдным и, вероятно, небезопасным количеством свечей. Я знала, что он скучает по ёкаю или, вернее, по той, кем он ее считал, но я не могла подобрать слов, которые утешили бы его, а бросаться пустыми банальностями я не любила. Поэтому, когда с момента нашей победы пошла третья неделя, я отправилась в Токио и подобрала на улице бездомную кошку. Вернувшись в Ёми, я ворвалась в комнату Нивена и посадила животное ему на колени.
– Что это? – спросил он, немедленно обхватывая его руками.
– Очевидно, кошка.
– И что она тут делает?
Я на мгновение запнулась.
– Ты больше не любишь кошек? – Возможно, я совершила ошибку. Кошки нравились Нивену больше десяти лет назад, но века во тьме, безусловно, могли это изменить.
Он моргнул.
– Ты ненавидишь кошек.
– Именно поэтому она сидит на твоих коленях, а не на моих.
Уголки его губ тронула легкая улыбка. Он погладил кошку, и та уткнулась носом ему в руку. Это была его первая улыбка за несколько недель, хотя длилась она всего мгновение.
Я проверила время, а затем направилась к дверям, жестом пригласив Нивена следовать за мной.
– Идем, – позвала я.
– Куда? – спросил он, хотя все равно поднялся на ноги и направился за мной.
– Время почти пришло.
– Для чего?
– Омагатоки.
Мы поднялись в мир живых перед самым закатом. С того первого раза прошло уже несколько месяцев, и это постепенно превратилось в нашу вечернюю традицию, даже несмотря на то что из-за смены сезонов солнце теперь садилось все раньше и раньше.
В этот раз Нивен уже ждал меня во дворе, стоял, скрестив руки.
– Ты опоздала, – заметил он, хватая меня за запястье и утягивая вперед. Нивен прекрасно знал двор и мог передвигаться по нему даже без фонаря. Он остановился, только когда его ноги погрузились в мягкую почву.
Я взяла его за руку и, крепко сжав ее, тащила нас сквозь землю и корни, воду и ил, пока мы не оказались в предвечерних тенях Идзумо. Солнце опускалось все ниже и постепенно розовело. Люди уже разбрелись по домам, затворив двери, и мир затих, приветствуя сумеречный час. Вода в океане будто застыла, и я задумалась: может, это дело рук Сусаноо, сидящего где-то в холодной глубине.
– Поторопись, мы все пропустим! – крикнул Нивен на бегу, лавируя между редкими прохожими. Я поспешила за ним. Мы вместе устремились к самому большому храму в Идзумо. У него была крыша с опорными балками, которые снизу напоминали ребра гигантского белого кита. Перед храмом висела тяжелая симэнава.
Нивен вскарабкался на перила сбоку, ухватился за край крыши и подтянулся. Мои тени свернулись в веревку, я обмотала ее вокруг руки и подтянулась на ней на наклонную крышу, где уже сидел Нивен. Он оседлал гребень, чтобы не соскользнуть.
Отсюда был виден весь Идзумо: каждая сосна и ворота тории[13], каждая широкая изогнутая крыша и каждый след на грунтовых дорогах. Мир умолк до приглушенного шепота, дневной свет растворился в водах Сусаноо, а солнце окрасило все в красный, словно пролитое вино.
Один за другим стали появляться ёкаи.
Первыми из-за грушевых деревьев вышли гумётё – двухголовые фазаны с перьями цвета чистого золота и лаванды – и принялись вышагивать по пустынным дорогам. Они расправляли крылья широкими дугами и кружили, приземляясь на провода электропередачи: настолько невесомые, что те даже не провисали под ними. Гумётё раскрывали золотые клювы и пели песни о нирване – бессловесные мелодии, захватывающие дух настолько, что их можно было услышать только в святом месте.
При звуке их пения появились и другие ёкаи.
Следующей выбралась котобуки – химера, состоящая из частей двенадцати зодиакальных животных: с бесконечной драконьей шеей, блестящей лошадиной гривой и полосатым тигриным животом, прыгающая вперед на обезьяньих лапах. Она проглотила несколько якитори, оброненных закрывавшими свои лотки уличными торговцами, вылизала палку и поскакала прочь в поисках другой пищи. Из-за деревьев цубаки вышла красивая женщина, усыпанная зимними розами[14], а далеко на каменистом берегу в воде притаился кодзин[15], покрытый черной чешуей и скалящий острые зубы. На этот час – всего на час – мир принадлежал ёкаям, какими бы они ни были: красивыми, странными, голодными.
Нивен улыбнулся и подался вперед. Я схватила его за рубашку, чтобы он не упал с крыши, но он был слишком поглощен наблюдением за ёкаями, чтобы это заметить. В ослепительном свете заката он выглядел гораздо здоровее, чем в сумрачных коридорах Ёми. Возможно, живя на земле, он был бы счастливее, но мое королевство так и останется во тьме, а он по-прежнему будет привязан ко мне, словно та симэнава, что связала меня и Цукуёми. Так что это был наш компромисс.
Далеко-далеко на горизонте, сияя в лучах заходящего солнца, море пересекал корабль. Мне было интересно, остался ли Эмброуз где-то в этих бескрайних водах, уплывая все дальше и дальше. Я хотела довести до конца все, что касалось жнецов, поэтому приказала своим шинигами разыскать его. Несколько недель назад они сообщили, что видели его на корабле, направлявшемся в Россию. Это означало, что он не приполз обратно к Айви, хотя, вероятно, понимал, что после того трюка с рюто она его попросту обезглавит.
Он мог бы остаться – если не ради меня, то ради Нивена, – провести остаток жизни, вымаливая у нас прощение, как Цукуёми – у своей сестры. Но, как всегда, отвернуться от нас для него оказалось гораздо легче. Я не знала, любил ли он когда-нибудь меня по-настоящему, но это и не имело значения. Для него любовь была лишь словом.
Как и каждую ночь, я подняла взгляд на луну. Сегодня вечером это был угасающий полумесяц, совсем тонкая белая полоса. Хуже всего было, когда наступало новолуние: тогда луну нельзя было увидеть ни днем, ни ночью. Мне приходилось просто верить в нее, даже когда ее не было видно.
В моем дворце история о Цукуёми изменилась. Появились новые фрески, на которых изображалось, как луна спустилась на землю и увлекла девушку, одетую в черное, в царство живых, а затем встала между ней и бурлящим морем серебряных плащей на боевых кораблях. На последней панели луна снова была в небе. Она тянулась к солнцу.
Я не ожидала появления фресок про себя и Цукуёми. Я читала мифы о многих существах и знала, что наша история подошла к концу. Я лишь надеялась, что легенды, которые о нас расскажут, будут правдивыми и добрыми, а не такими искаженными, как фрески во дворце Аматэрасу или слова кёринрина. Но, в конце концов, над этим я была не властна. Легенды, в отличие от живых существ, не умирают. Они живут, дышат и меняются еще долгое время после того, как их герои обращаются в прах. Когда-нибудь люди расскажут легенду о Рэн Скарборо, Рэн из Лондона, Якусимы и Ёми, и я надеялась, что она будет звучать как-то так:
Однажды маленькая девочка украла королевство и стала злой королевой.
Она залила реки кровью и окрасила горизонт в красный цвет. С каждым днем она становилась все более гнилой, все более одинокой.
Она была самым могущественным существом на всей земле, и все же никто не любил ее. Ее бросили в одиночестве в огромном пустом дворце, который, как она знала, никогда не будет принадлежать ей по-настоящему. Она долгие годы смотрела в темноту, надеясь, что появится тот, кто, как она думала, уже никогда не возвратится.
Она пыталась жить на земле, где выросла, потом – на земле, где родилась, и наконец – на земле, которую украла. Но каждый раз почва высыхала, звезды тускнели, а приливы отступали, как будто говоря: «Это никогда не будет твоим. Ты ничем не правишь, и ты ничего не заслуживаешь».
Но однажды, как раз когда она начала задумываться о том, не иссохло ли ее сердце так же, как все мертвые души в ее королевстве, Луна спустилась на Землю и протянула ей руку, а ее брат, которого она бросила, выбрался из сердца тьмы, и ее дворец вдруг перестал быть холодным и пустым.
Они взяли ее за руки и остались рядом, когда из ее украденного королевства посыпались звезды, разбиваясь на осколки, сжигая ее деревни и посевы, убивая ее людей. Вместе они поддерживали зазубренные куски расколотого ночного неба.
Но когда в королевстве снова все утихло, она поняла, что оно все равно не принадлежит ей.
Она осознала, что ни царство на Земле, ни Луна, ни Солнце никогда не смогут стать ее настоящим домом. И тогда она построила свой дом в сердцах тех, кто любил ее. Окна этого дома выходили на закатное красное небо Японии, зеленые леса Якусимы, осенние деревья Лондона и ясные лунные ночи.
Там она поселилась, и там она останется до конца всего сущего, пока космическая тьма, породившая Вселенную, не поглотит ее, оставив лишь тишину и бесконечность ясной, прекрасной ночи.
Примечание автора
Говорят, что Тамамо-но Маэ читала стихи для императора Тоба, когда ей было всего семь лет. Она завоевала его благосклонность и положение при дворе. Когда ей исполнилось восемнадцать, ее таланты настолько впечатлили императора, что он сделал ее своей наложницей. Вероятно, вас нисколько не удивит, что все это кончилось для императора Тоба плохо. Эта история случайно не напоминает вам об одной подозрительно искусной во владении катаной императрице-ниндзя?
Как бы мне ни хотелось, чтобы читатели пришли к собственным выводам, я считаю важным подчеркнуть, что императрица Японии, описанная в этой книге, не имеет ничего общего с императрицей Сёкэн (императрицей Японии, жившей во времена, в которые разворачивается действие этой истории), а является, скорее, вымышленной героиней, образ которой взят из легенды о Тамамоно Маэ. Означает ли это, что ёкай подстраховалась на случай, если план А провалится? Так ли она далеко, как думает Рэн? Возможно, мы никогда этого не узнаем.