к исламистам. Я еду, чтобы попытаться составить его психологический портрет, более полный, чем у нас есть. Я пообещала Ружару, что сделаю это. А когда я вернусь, посмотрим.
Амель хотела что-то спросить и повернулась к Жан-Лу, но он опередил ее вопрос:
— Я уезжаю в конце недели. За границу. — Глядя на девушку, он угадывал за темными стеклами очков зелень ее глаз. — Вернусь не раньше следующей среды или четверга.
— Не раньше чем через неделю.
— Да. Обещай мне беречь себя.
09.11.2001
Абли, в провинции Ивелен. Обычный серый автомобиль без номеров припаркован на углу улиц Мэрии и Акасьа. Прямо перед мостом, так что его невозможно увидеть со стороны жилого квартала, выстроенного на месте бывшей городской железнодорожной станции. А тем более из квартиры Нурредина Харбауи. С ним вместе временно проживал и его младший брат Халед, подрядившийся без оформления поработать на стройке. Оба они трудились по ночам и уже давно не возвращались домой спать.
— С этими парнями мы только время теряем. Я их нутром чую. — Сидящий за рулем Менье зевнул.
Понсо сидел на пассажирском месте, упершись лбом в стекло.
— Похоже, Нелатон думает иначе. По их мнению, парни помогают по снабжению.
— За три недели мы не видели и не слышали ничего особенного, так? Уже не в первый раз они так вляпываются.
На заднем сиденье лежал Зеруаль. Он приподнялся и просунул голову между креслами:
— Я думал, их вычислили по списку звонков парню из страсбургской группы?
— Так говорят наши коллеги.
— А как насчет зала для молитвы в Манте, того, куда ходит этот самый Мустафа Фодиль?
Понсо подавил зевок.
— Это ничего не дало. Или почти ничего. Нам уже известны бородачи, которые стоят за ним, и мы знаем, что они не слишком приветливы. Но они здесь не одни. В задержании Фодиля задействован Тригон, так ведь?
Его помощник кивнул, немного подождал и рыгнул.
— Вот и все, что эта история у меня вызывает.
— По крайней мере у добрых людей создается впечатление, что их деньги удачно расходуются. — Зеруаль снова улегся. — Разбудите меня, когда начнется.
— Что там в двадцатом?
— По последним сведениям, уши от старого зайца, о досточтимый шеф.
— Что мы там имеем?
— Видео со скрытых камер из мечети, из бара и у Момо Туати. У Сесийона все по-быстрому демонтировали и отрапортовали коллегам из тридцать шестого.
— А по Мессауди?
— Ты сам сказал не лезть туда. К тому же у нас людей маловато.
— Как они меня достали. Пора кончать. Все это ни к чему.
В наружном зеркале заднего вида Понсо заметил какое-то движение. Он взглянул на часы: без десяти шесть.
— Гляди-ка, похоже, им надоело ждать.
Когда он произносил эти слова, с двух сторон обогнув их машину, пробежала большая группа полицейских в штатском, с капюшонами на головах, в бронежилетах и с автоматами. Далеко позади, в конце улицы, занимали позиции, чтобы блокировать проход, фургоны групп содействия полиции.
Менье усилил звук радиоприемника.
— Вот и цирковая труппа.
Понсо открыл дверцу машины со своей стороны:
— Быстро забираем и сваливаем, остальное нас не касается.
Во время их первого телефонного разговора мать Лорана Сесийона плакала. Зная, что скоро встретится с ней, Амель немного нервничала. Она с трудом переносила зрелище человеческого горя. В почти пустой вагон вошел новый пассажир. Скоростной поезд, вагон первого класса. Ружар неплохо к ней относится. Хотя и поручает тяжелую работу, которой не имеет ни малейшего желания заниматься сам.
Прежде чем отважиться снова поговорить с плачущей матерью покойного Сесийона, Амель выработала линию поведения и повстречалась с отвечающей за работу с населением чиновницей из мэрии Во-ан-Велена. Журналистка рассчитывала из беседы с ней почерпнуть какую-нибудь информацию, в частности уточнить сведения о семье Сесийон и предотвратить возможное отторжение.
Мысль, что Ружар поручил ей грязную работу, вновь пришла Амель в голову. В данном случае комфорт предстоящей поездки не имеет никакого значения. Журналист оставил за собой право выбора. А ей бы тоже хотелось присутствовать на встрече с сирийцем. Ей бы полагалось там быть. След был там, возле этого человека.
Того, кого ей помешали увидеть.
Ружар был в менее затруднительном положении, поскольку… Смутные воспоминания о туалете в баре положили конец кризису ее гордыни и пробудили в ней чувство вины и отвращение к самой себе. Совокупление — другого слова не подобрать — было кратким. Он очень быстро кончил, и она тоже. Разумеется, назавтра Ружар хотел продолжить. Но Амель осталась дома с Сильвеном, а общение с Ружаром свела к строгому минимуму, продиктованному производственной необходимостью. Кое-какие электронные письма, несколько звонков, и ничего больше.
И все это совершенно впустую — ее положение не изменилось.
Утром муж хотел заняться с ней любовью, но она уклонилась. Он ничего не сказал, старался выглядеть понимающим и терпеливым, чувствовал себя виноватым. Да, он был виноват, но и она тоже, и ее отказ не имел ничего общего с первым инцидентом. С той ночи между ними не было секса. Амель размышляла, как долго эта комедия может продолжаться.
Во вторник при прощании Сервье дал ей правильный совет. Он сказал, что ничто не может вечно держаться на недомолвках или, хуже того, на лжи. Все, что пытаются скрыть, в конечном счете, так или иначе, всплывает на поверхность. Он попробовал пошутить, высказав предположение, что журналисты, занимающиеся раскрытием преступлений, сами должны быть в высшей степени безупречны. Но прозвучало это неискренне. В его голосе слышалось сожаление, возможно даже, угрызения совести. Впрочем, у Амель и в мыслях не было, что Жан-Лу может оказаться обманщиком.
Если хорошенько подумать, она вообще не понимала, что он за человек. Чем чаще она с ним виделась, тем меньше понимала. Это был не тот робкий мальчик, что повстречался ей как-то дождливым вечером. Образ бабника и игрока, уверенного в себе и цельного, продемонстрированный при второй встрече, тоже не подходил ему. Он почти ничего не выражал явно, разве что радость от встреч с ней. Впрочем, может, это не совсем так. Их свидание во вторник завершилось странным образом. Когда они расставались, у Сервье был отстраненный и отсутствующий вид, словно ему передалась часть ее тоски.
Поезд тронулся. Амель прикрыла глаза.
Быстро позавтракав, Амель отправилась в кабинет чиновницы. В комнате, где ее принимали, голоса звучали гулко — следовало говорить громче. Она находилась в обществе женщины лет сорока, рисующей перед ней идиллическую картину местной жизни.
— То, что вы говорите, меня удивляет. Перед встречей с вами я навела справки, и мне представляется, что статистика опровергает ваши слова. Даже если, по понятным причинам, мы не говорим о ваших «требующих особого внимания» жилмассивах, как и о девяностых годах.
— Мне было бы любопытно взглянуть на эти цифры. — Сотрудница муниципалитета засомневалась. — Но ведь преступность выросла повсюду, не так ли? Мы не можем брать на себя ответственность за общую, по всей видимости, тенденцию. Мы рассчитываем на добрую волю многих людей как на муниципальном уровне, так и на уровне общественных организаций…
— Разумеется.
— И потом, что мы можем поделать? Региональные власти и государство опустили руки, а средства общины ограничены.
— Значит, на самом деле в Во-ан-Велене не все так спокойно? У вас тоже обострены межобщинные и межрелигиозные отношения?
Наступила тишина. Женщины молча сверлили друг друга взглядами.
Ответственная работница оглянулась на дверь зала заседаний, чтобы убедиться, что она заперта, и наклонилась к Амель:
— То, что я сейчас вам скажу, должно остаться между нами, идет? Что бы мы ни делали, ничего не помогает. Больше ничего не помогает. Всем плевать, а кому не плевать, у того нет поддержки — ни политической, ни финансовой. Денег больше нет, и в любом случае теперь мы сомневаемся.
— В чем сомневаетесь?
— Знаете, о нашей области забыли, нас больше не берут в расчет. Одно время мы положились на верующих, не обращая внимания на их речи, и, субсидируя их, обрели спокойствие в городе, но дорогой ценой. В течение долгих лет эти люди распространяли злобные, антиреспубликанские обращения. Политики влипли и теперь не знают, что делать.
— А откуда взялись эти люди?
Уловив напряженные нотки в голосе Амель, чиновница предпочла не отвечать на ее вопрос.
Зияд Махлуф жил в высотном здании в конце улицы Мар в двадцатом округе. Прибыв на место, Ружар обнаружил приличный дом, подошел к входу и набрал сообщенный ему код.
После электрического щелчка в громкоговорителе раздался старческий голосок:
— Здравствуйте, кто там?
— Бастьен Ружар.
— Я вас жду. Сейчас спущусь, не уходите.
В ожидании журналист отошел от застекленного тамбура, чтобы осмотреть сад социального жилмассива. Высаженным на аллеях деревьям не удавалось скрасить печальный вид гниющих перекладин четырех жалких турников, которым было лет по семьдесят.
Неподалеку две группы оспаривали друг у друга клочки этой последней отвоеванной у бетона территории. Первая состояла из мальчиков, родившихся от североафриканских иммигрантов второго поколения, называемых черно-белыми арабами.[168] Они наглядно иллюстрировали собой образ потребительской Франции, нарочито выставляя напоказ свою одежду известных марок, одна вульгарнее другой. Этих разноцветных и крикливых парней нельзя было не заметить. С другой стороны тихо переговаривались, не переставая следить за происходящим, трое юных уроженцев Магриба, едва ли старше представителей первой группы, в нарядах, которые Ружар мог бы назвать традиционными.
Присутствие журналиста не ускользнуло от их внимания, и настороженные взгляды быстро дали ему понять, что он здесь непрошеный гость. Может быть, они догадались о причине его визита в их квартал, а возможно, приняли за любознательного представителя какой-нибудь администрации или, того хуже, за легавого.