— Да не ной ты! На СТО новое стекло поставят. А денег нет — у друга своего попроси, у майора Мазура. У него много! Шалавы ему исправно отстёгивают.
— Какие шалавы?
Обалдел совсем или, вправду, о майорском «бизнесе» не знает? Да мне какое дело? Плюнул я ещё раз, бросил монтировку ему под ноги, развернулся и пошёл. И абсолютно не боялся, что схватит пацан железяку и вдогонку кинется. Не тот человек. Он и когда Ксюшу сбил, также себя вёл — стоял и сопли пускал, пока дружбаны-менты не приехали. А теперь над машиной пусть поплачет!
Вот так я сделал. И по божеским законам правильно, и по человеческим. Пальцем не тронул, грубым словом не обидел. А кататься с ветерком сегодня у него не получится. Пока на СТО поедет, пока стекло поменяют — мои успеют в цирк сходить и вернуться. Первое июля больше не будет чёрным днём, Ксюша проживёт долгую счастливую жизнь. И я, я-другой, проживу.
К цирку я всё же поехал — взглянуть на дочь последний разок. Что буду делать дальше, я не знал. Не думал об этом.
Они вышли из автобуса радостные, будто чувствовали, что ничего страшного в их жизни не случится. Оксана вытребовала деньги, побежала к переходу. Прилежно стояла, ждала, когда загорится зелёный. И ни одна дрянь не неслась по проспекту, уповая проскочить раньше всех, пока она переходила дорогу. И назад шла также спокойно, разворачивая на ходу эскимо. И все машины пропускали её, замерев на стоп-полосе…
…Откуда он взялся? Я не заметил даже. Стоял где-то у обочины, незаметный, невзрачный, поджидал своего часа.
Зелёная, видавшая виды «пятёрка» с криво присобаченной блямбой «такси» над кабиной резко вывернула на проспект. Да что у него, в мозгах переклинило⁈ Почему пешеходов не пропустил? Оксана слишком увлеклась мороженым, не заметила этого дурака. Вздрогнула, лишь, когда тормоза рядом взвизгнули. Отскочить попыталась, споткнулась, упала. Исчезла под колёсами. Идиот за рулём испугался, ударил по газам, рванул с места. Да ведь нечего страшного не случилось, скорости-то не было у него никакой! Ну, толкнул девочку, ну, упала. Несколько ссадин, ребро треснуло — в самом худшем случае. А так…
Под задним колесом страшно хрустнуло. «Пятёрка» умчалась, а Ксюша осталась лежать, растянувшись поперёк «зебры». И вокруг изуродованной, страшно расплющенной головы её расплывалось алое пятно… За что⁈
— Мужчина, вам плохо?
Церковь, о которой рассказывал Мишаня, я нашёл быстро. «Свято-Георгиевский Храм» — сообщала бронзовая табличка рядом с кованой ажурной калиткой. Белые стены с высокими окнами, крест на золочёном куполе, просторный двор, выложенный серой фигурной плиткой с квадратными проплешинами клумб. Слева, за добротными хозяйственными постройками, расположились огороды и виноградники, а в самом дальнем углу двора высовывал из гаража бело-синее рыло «зилок». Видать, крепко стояли на земле божьи служители.
Церковный двор был пуст, но калитка открыта, будто приглашала войти всех жаждущих утешения. Я и вошёл. Пересёк двор, поднялся по ступеням к массивным двустворчатым дверям. Прежде непременно перекрестился бы перед тем, как войти. Не из потребности душевной, а потому что — положено. Обычай, не мной заведённый, не мне его нарушать. Но сегодня у меня были слишком серьёзные счёты к Господу, чтобы обычаи соблюдать.
Внутри церкви тоже оказалось малолюдно. Пара-тройка бабок в тёмном. Совершенно незаметные, прячутся по углам. Я прошёл в центр, под самый купол, поднял глаза к небу. Я должен был сказать Ему всё, что я о Нём думаю.
Десятки, а то и сотни ликов смотрели на меня со всех сторон. Смотрели равнодушно, презрительно, осуждающе. Смотрели сквозь меня, словно сквозь пустое место. Будто спрашивали друг у друга: «А это что за мошка? Чего он сюда явился? Разве его кто-то звал?» От их взглядов сохло во рту, тяжесть наваливалась на плечи. Явственное ощущение наваливалось — мне здесь не место, я чужой в этой давильне человеческой воли. Так вот ты каков, бог?
Я облизнул губы. Хотел спросить громко и чётко, но из горла вырвался шёпот едва слышный:
— Что же ты творишь, а? Разве так можно? Ты же хуже урки, хуже шулера последнего! У тебя же не пять — десять тузов в рукаве! Шельма ты после этого, понял? Шельма, а не бог!
Меня резко дёрнули за рукав. Чёрные женщины уже обступили, смотрели возмущённо, сердито.
— Ты что мелешь, а? Грех-то какой! Пьяный в храм божий явился, что ли? Постыдился бы!
— Мне — стыдиться? Мне — грех⁈ А то, что он творит, не грех⁈ Ему можно⁈ Ему не стыдно жульничать?
— А ну убирайся отсюда, хамлюга! Проспись пойди, алкаш чёртов, — прости Господи! Храм божий языком своим дурным поганишь!
Они взашей меня готовы были вытолкать, глаза выцарапать. Но я и сам ушёл. И дверью хлопнул бы, но не хлопнешь — тяжёлая, стерва, железом окованная.
Выскочил я за калитку, остановился. Кулаки чешутся — так бы и дал в морду. Только кому, непонятно. И непонятно, за что. С богом пришёл потолковать, как мужик с мужиком? Ох, и дурак! Да плевал он на меня со своей высокой колокольни. Если и занимается кто моей проблемой, так самый мелкий ангелок из его канцелярии, шалопай какой-нибудь. И не достучишься ведь, не докажешь. Хуже, чем в исполкоме справедливости искать. Хуже, чем в ментуре даже. Всевидящие, блин, всеблагие… Тьфу на вас!
Мишаня ждал на привычном месте, возле ступенек «Ням-Няма». Едва заметил меня, поспешил навстречу.
— Добрый день, уважаемый!
Точь-в-точь как в прошлый раз, и как в позапрошлый. Те же штаны, рубаха, нос сизый.
— Что, выпить не с кем? — спросил я, скрипнув зубами.
— Дык! Не с кем. Душа, понимаешь, просит, а не с кем. А я же не алкаш, чтобы в одиночку пить.
И в грудь себя кулаком стучит. Это меня окончательно добило. Тут мир лепят, что твой пластилин, я Ксюшу спасти не могу, потому как менты эти небесные мне каждый раз новую свинью подкладывают, а ему хоть бы хны! Душа у него, видите ли, просит!
Сгрёб я Мишаню в охапку и спиной — об стенку тёплую.
— Ты кто, блин, такой, а⁈ Ты что ко мне в душу всё время лезешь? Тебя специально подослали, поиздеваться, да⁈
У мужика глаза на лоб выкатились. Залопотал:
— Ты чего? Да я тебя первый раз вижу. Я спросил только…
— Спросил⁈ Вот и я у тебя спрашиваю — за что бог твой надо мной издевается? Где справедливость, а? Что на земле её нет, я давно знаю. Но там-то, там! Я же всё по заповедям его делал! «Не убий»? Не убивал! «Не укради»? Не крал! Не прелюбодействовал, не лжесвидетельствовал, не завидовал! Простил и возлюбил! И что взамен⁈ Посмеялись надо мной, поиздевались. Лучше бы я на зоне сдох!
— Да я тут при чём? Я тебе что плохого сделал?
— А кто мне о смирении рассказывал? Кто говорил — молись и терпи? Мол, испытание всё это, а? Вранье это, а не испытание, понял⁈ Нет ни справедливости, ни воздаяния за дела наши!
Мужик готов был штаны обмочить. И прохожие начинали останавливаться. Ждали, когда драка начнётся? Бесплатное же представление!
Я разжал пальцы, выпустил ворот Мишани, отступил. Он помедлил секунду, а потом — бочком, бочком… Не верил ещё, что без мордобоя обошлось. А мне полегчало — выговорился-таки. Теперь думать следовало, что дальше предпринять. Для начала, понятно, время опять назад откатить, потому как сегодня ничего не исправишь. Мне снова во вчера нужно…
Глава 1730 июня 2001 года
За богохульство отмщено мне было сразу же, незамедлительно. Это за хорошим чем, за справедливостью у них на небесах очередь длиннющая, на много веков, небось, расписанная. Но если роптать кто вздумает, то они тут как тут. Вот уж точно, всевидящие, не усомнишься.
Вынырнул я, как привык уже — тридцатого июня. На этот раз вечером, довольно поздно — за окном фонари зажгли. Отдышался, потому как начали мне «прыжки» тяжеловато даваться — голова колоколом гудит, пятна цветные перед глазами плавают, во рту вкус дурной. Видно, в этом деле усталость тоже накапливается, как при тренировках чрезмерных.
Отдышался, гляжу — а квартира-то не моя! Нет, квартира осталась та самая, и сижу я на кухне, где сидел. Стол, клеёнкой застеленный, два табурета, плита с засаленными конфорками, мойка с эмалью облупившейся. Даже занавески на окне те самые, что перед «прыжком» висели. А ощущение — изменилось что-то. Вроде нежилой квартира стала.
Поднялся я с табурета, в комнату пошёл. Та же петрушка — койка застелена аккуратно, не по-моему, стул не на месте. Вернее, на месте, а не там, куда я его задвинул. И часы мои, бесполезными оказавшиеся, с тумбочки исчезли. Открыл шкаф — одни пустые плечики болтаются. Ни костюма с рубашкой, ни башмаков, ни сумки, у майора экспроприированной.
Тут я и сел. И в прямом смысле, и в переносном.
Как-то привык я, что квартира с двадцать девятого числа — моя. И тридцатого всё в ней неизменно оставаться должно, что бы там первого не творилось. Эдакий надёжный плацдарм. Не получилось чёрный день исправить — отступил, успокоился, передохнул, к новой попытке приготовился. Но если разобраться трезво, то чем, собственно, тридцатое от первого отличается? Если там всё пластилиновое, то с чего я решил, что здесь мир железобетонный? В который раз вспомнил и купюры «ненастоящие», лотерейные номера «верняковые», и многое другое, на что внимания сразу не обратил. Ведь если логично подумать — когда я в квартиру съёмную раз за разом возвращался, кого я там встретить должен был? Правильно, себя самого, вчерашнего. Да нас тут целая компания собраться должна! И завтра — первого, то есть — на остановке не протолкнуться бы от Ген Карташовых. А было такое? Нет.
Предположим, первого числа я в единственном экземпляре присутствовал, потому как обманку мне подсовывали вместо настоящего. Но тридцатого? Вещи мои всегда на месте оказывались, после каждого «возвращения». Неувязка выходит!
Как ни старался я найти объяснение, толку от этого получалось чуть. Единственное, чего добился, — голова разболелась. В затылке заныло, будто опять кто-то трубой приложил. И от этой тупой, изматывающей боли я вконец перестал соображать, что дальше делать.