тому что не вкусный он, кисло-терпкий, даже если в него сахара набухать. Так что со склянкой быстро не получалось. Пока каждую вишенку оторвёшь и в ведёрко положишь…
— Эй, пацан на дереве!
Я был так занят склянкой, что не сразу понял, — зовут-то меня.
— Ты чё, не слышишь?
Я посмотрел вниз. За калиткой стоял мальчишка, загорелый, в майке-тельняшке и тёмно-синих штанах, уже заметно коротковатых. Рост и возраст его сверху определить не получалось, но постарше меня. И я его не знал. Я никого в посёлке не знал, времени не было знакомиться. Как привезли меня родители две недели назад, так и впрягся в работу.
Пацан увидел, что я смотрю на него, спросил:
— У тебя двадцать копеек есть?
— Нету.
— Не свисти.
— Правда, нету, — не знаю, зачем, но я вроде как оправдываться начал. Провёл руками по спортивным штанам и футболке: — Не видишь, у меня и карманов нет.
— Тогда из дому вынеси, — тут же предложил пацан.
— Мне что, с дерева слазить, чтобы тебе за деньгами бежать?
— А чё, трудно слезть?
— А я должен, что ли?
— Ты чё, пацан, заборзел? Деньги гони!
Это уже слишком! Конечно, у нас в школе тоже такие водились — сшибали мелочь у младших. Но то в школе. А здесь я был на своей территории, в своём дворе.
Страх и злость — они всегда возникали во мне одновременно. Драться я никогда не любил, не мог заставить себя ударить первым. Вообще ударить, расчётливо и хладнокровно. Потому был страх — страх физической боли, страх перед насилием. И злость — на себя за этот страх, и на того, кто стал его причиной. Злость всегда оказывалась сильнее.
— Не дам я тебе никаких денег.
— Ни фига себе! Пацан, тебя чё, с дерева скинуть?
— Попробуй!
Он всё не решался отрыть калитку, войти во двор. Возможно, и не решился бы? И все его угрозы были просто запугиванием? Не знаю. Внизу живота растекалась противная слабость, и хотелось, чтобы он вошёл и полез, — скорее! Чтобы закончился страх, и осталась одна злость. Чтобы накатило, как обычно. Чтобы не думать, не бояться, а только бить, бить, бить — куда попало. Я всегда дрался исключительно так, не чувствуя боли и не жалея противника. Потому второй раз ко мне никто никогда не задирался.
— Геня, к нам кто-то пришёл?
Бабушка шаркала по дорожке, стелящейся через весь двор от летней кухни. Пацан оглянулся в её сторону, презрительно цыкнул сквозь зубы:
— На улицу теперь не выходи, поймаю…
Разумеется, на улицу я вышел на следующий же день. Бабушка хотела идти за хлебом и сливочным маслом, но я и эту работу на себя взвалил. По большей части затем, чтобы доказать самому себе — не боюсь я ни чьих угроз.
Вчерашний пацан встретил меня на площади, перед магазином. Он оказался по крайней мере на голову выше меня, остроносый, тонкогубый. И стразу видно — злой. Человека легко определить, злой он или нет, — по глазам. По тому, как смотрит на тебя.
— Я же предупреждал вчера, чтобы со двора не высовывался. Опять скажешь — денег нет?
Сегодня деньги у меня были, а врать — значит бояться, трусить.
— Есть, но тебе всё равно не дам. У меня на хлеб и на масло сливочное.
Это страх говорил во мне, пытался оправдываться. Со страхом я ничего не мог поделать. Но вслед за ним просыпалась злость.
— Сдачу отдашь. — Пацан будто не услышал моего отказа.
— Не отдам.
— Чё, борзый? Пошли поговорим.
Он кивнул на клуб, стоявший по другую сторону площади. Вернее, на сквер за клубом. Сквер был неухоженный, заросший. И совершенно безлюдный. Какого типа «разговор» предстоял, сомнений не оставалось.
— Чего я должен с тобой идти?
— Ссышь? Так я тебе могу и здесь врезать.
Вряд ли он решился бы исполнить свою угрозу. К площади сходились три улицы, и по двум из них шли люди. И люди были в продуктовом магазине, и из окон близлежащих домов могли увидеть. Затевать драку средь бела дня посреди посёлка, это полным дураком надо быть. В сквере за клубом — другое дело.
— Сам ты ссышь… — прошептал я почти не слышно. И повернул к клубу.
— Чё ты там вякнул? — пацан поспешил следом. — А? Не слышу?
Наверняка расслышал он всё прекрасно, просто собственную злость распаливал. И надо было повторить — смачно, с оттяжечкой. Но духа на это у меня не хватило.
Мы обогнули клуб, прошли мимо памятника — солдата с опущенным знаменем, — мимо густых кустов сирени, и оказались на небольшой аллейке с двумя облезшими, давно не крашеными лавками. Тут противник мой и остановился, огляделся по сторонам, удостоверился, что с площади нас не видно. Цыкнул под ноги, шагнул ко мне.
— Так что, борзый, да?
— Сам ты борзый!
— Я⁈ Да, я борзый…
— Фитиль, ты зачем на малого наезжаешь?
Откуда они появились⁈ Я и не заметил. Четверо. Тот, что впереди — парень почти. Ростом как мой противник, но в плечах шире и крепче, в брюках со стрелками, в рубашке клетчатой. А светлые волосы вроде даже расчёсаны! С ним ещё трое. Толстяк, смуглый крепыш, а третий — обыкновенный пацан, ничем не примечательный.
— А чё он мне деньги должен и не отдаёт? — обернулся к подошедшим мой противник.
— Не свисти. Я же предупреждал, чтобы ты на малых с моей улицы не наезжал. — Блондин взглянул на меня. — Ты ведь на Щорса живёшь? В четвёртом доме?
— Да.
— Врёт! Городской он!
— Ну и что? Значит, у него бабушка на Щорса живёт. Всё равно наш.
Тот, кого назвали Фитилём, зло цыкнул в сторону, но возразить не посмел. Блондин продолжал меня разглядывать.
— Давай знакомиться. Я — Грин. Это Жир, потому что жирный, но он не обижается. Турок, Пашка, а тот, что денег с тебя требовал — Фитиль. Ты ему не давай, это он борзеет.
— Назовёшь Фитилём — в зуб получишь, — хмуро пообещал мне мой недруг. Но как его можно называть, не уточнил.
— А тебя как зовут? — спросил парень.
— Гена.
Не знаю, что в моём имени могло показаться смешным, но пацаны заржали. И Грин улыбнулся. Протянул руку:
— Так что, Гена, по петухам?
Оказывается, руку не пожать нужно было, а звонко, с размаху шлёпнуть ладонью по ладони. С первого раза у меня не получилось, промазал, и пацаны опять захохотали. Но ничего, наловчился. Когда здоровался с последним — с Пашкой, — шлёпнул уже вполне уверенно. А Фитиль мне руку так и не подал. Злой. Единственный злой в этой компании.
— Гена, а ты чего на улицу гулять не выходишь? — поинтересовался Грин, когда со знакомством покончили.
— Он даже на ставке ни разу не был, — заметил Пашка. И добавил ехидно: — Плавать, наверное, не умеет.
— Получше тебя умею, — возмутился я. — Я в плавательной секции занимаюсь.
— Это чё, в этом, как его… в бассейне да? Чё там плавать! Там же мелко.
Ох, деревня! Пашка представления не имел, что такое бассейн. Но Грин посмотрел на меня уважительно.
— Ты плаванием занимаешься? Давно?
— Три года. У меня второй юношеский.
— Ого! Молоток. — Грин насмешливо взглянул на моего противника: — Фитиль, а он спортсмен. Побил бы тебя.
Фитиль с готовностью повернулся к нам, сжал кулаки.
— А давай проверим.
Внизу живота у меня опять проснулась гадская слабость, опять — страх и злость. Грин что-то такое заметил в моём лице, пожал плечами:
— Перебьёшься. Гена, тебя в магазин послали, да? Беги, а то бабушка ругать будет. А вечером гулять выходи. Мы тут, возле солдата, собираемся.
— Приходи, у нас весело. Музыка есть своя, — тут же поддержал Пашка, очевидно, мой ровесник. — С нами даже девки гуляют. И никто не дерётся. У нас один Фитиль дурак.
— Ты чё⁈
Фитиль дёрнулся в его строну, замахнулся, но Пашка проворно юркнул за спину Турка. Тот хоть и был моего роста, но от одного вида его квадратных плеч желание драться пропадало у любого. Фитилю осталось только в очередной раз цыкнуть себе под ноги. Нет, он не пользовался здесь уважением. И от этого ребята понравились мне ещё больше.
В тот день я, против обыкновения, работать закончил пораньше. Тщательно смыл в душе трудовые пот и грязь, переоделся в праздничное. Пусть мои брюки и не топорщились такими стрелками, как у Грина, но клетки на рубахе были не хуже.
— Ба, можно, я пойду погуляю? К клубу. Там ребята собираются, звали меня.
Бабушка не возражала, ещё и денег дала — на кино. Только попросила, чтобы возвращался не поздно.
Компанию я застал в указанном месте — они оккупировали лавку слева от каменного солдата. Были почти той же компанией, что и днём, только Жир отсутствовал. Зато посреди лавки восседали две девочки, почти взрослые, сверстницы Грина или Фитиля. Одна — со светло-русыми, распущенными по плечам волосами, с правильным овальным личиком, наряженная в бело-зелёное цветастое платье на тоненьких длинных бретельках. Вторая — с двумя тёмными короткими хвостиками, торчащими за чуть оттопыренными ушами, вздёрнутым острым носиком, круглыми щёчками и большими, чуть выпученными глазами. Эта вырядилась в юбку и жёлтую футболку с короткими рукавами. О музыке Пашка тоже не наврал — в руках сидящего на краю лавки Турка поблёскивал антрацитово-импортным пластиком транзистор с длиннющей антенной. Турок блаженно улыбался и медленно проворачивал колёсико, отчего в приёмнике шипело, кряхтело, а иногда из него вырывались невнятные обрывки фраз.
— О, а вот и Гена пришёл, — заметил меня Грин. Он сидел рядом со светловолосой, и рука его лежала то ли на спинке лавки, то ли на плечах девушки. — Знакомься. Это — Лена, а то — Чебурашка.
— Меня Ирой зовут, — поправила тёмноволосая. На лавке дружно засмеялись. Девочка недовольно хмыкнула, но, не удержавшись, тоже улыбнулась. И щёчки её стали кругленькими румяными яблочками. — Чего ржёте, как лошади?
Почему-то она мне показалась красивее, чем подруга. Хотя, конечно, не прав я был. Как раз у Лены личико было симпатичное, а у Иры — просто забавное.
— Я думала, он постарше, — смерила меня взглядом Лена.
— Ага, мелковатый, — согласилась Чебурашка. — Гена, ты в каком классе учишься?