Вот теперь я въехал в суть. Молодец, образно разъяснил. Он и учителем был замечательным, умел растолковать, чтобы до последнего тупицы дошло. Вроде меня.
— Калейдоскоп, значит? А в прошлый раз ты мне не так объяснял. В прошлый раз ты мне о трёхмерном времени рассказывал, о «бейдевиндах» всяких.
— «Я прекрасно знаю, что такое время, пока не думаю об этом. Но стоит задуматься — и вот я уже не знаю, что такое время», — улыбнулся Радислав. — Это не мои слова. Так когда-то сказал Аврелий Августин Иппонийский, он же Августин Блаженный, богослов и философ. «Прошлый раз» очень давно был, Гена. Тогда я и сам не всё понимал, больше практикой «путешествий во времени» занимался, чем теорией. Не в размерности пространства-времени суть, а в принципе неопределённости.
— В принципе неопределённости, значит? Понятно, — чёрта с два мне было понятно, но это не важно. Главное я уяснил: — Что ж, буду трясти стёклышки. Пока не сложатся так, как мне нужно. Знаешь, Радик, мне ведь на самом деле пофиг, совпадает это прошлое с тем, в котором я жил, или нет. Я дочь уберечь хочу. Остальное не важно.
Радислав долго смотрел на меня, будто изучал. Будто впервые увидел. Потом покачал головой.
— Гена, ты не сможешь этого сделать, сколько бы ни старался.
— Почему? Думаешь, мне терпения не хватит? Так я упрямый!
— Дело не в твоём терпении. Континуум инертен. Ты ведь не только свою мировую линию каждый раз изменяешь, но и линии многих объектов вокруг, людей. Время пытается этот всплеск компенсировать по мере возможности, вернуть мировые линии в уже существующий конус достижимого будущего. Например, линия твоей дочери должна оборваться первого июля две тысячи первого. Для времени нет никакого резона «наращивать» дополнительные кванты для её продолжения.
— Вот как? А придётся.
— Думаю, смириться с объективной реальностью придётся всё же тебе. Представь, держишь ты в руке эспандер, круглый такой, резиновый. Много усилия нужно, чтобы его сжать?
— Да не очень.
— А чтобы удерживать сжатым изо дня в день, из года в год? Вот и с мировой линией примерно так же.
Молодец Радик, хорошо объясняет. Но я ведь всё равно осел упрямый.
— Если нужно, буду держать. Останусь здесь, в этом времени, и буду беречь Ксюшу, сколько понадобится.
— А себя-другого, который здесь живёт, куда денешь? Два Геннадия Карташова в одной точке настоящего существовать не могут. Если метрика сдвига была невелика, то они сливаются мгновенно и безболезненно — ты ведь никогда с самим собой, тоже путешествующим во времени, не встречался? Иначе — начинают разрушать друг друга. Естественно, быстрее разрушится «пришелец». — Завадский вздохнул: — Но дело даже не в твоём двойнике. Пространственно-временной континуум это ведь не эспандер. Он не позволит, чтобы его мяли по-всякому. И когда его «калейдоскоп» трясут часто, ему не нравится.
Я хмыкнул.
— Ты сейчас так говоришь, будто оно живое.
Радик ответил не сразу. Несколько минут смотрел неотрывно вниз. На что? Не на лупоглазую же квакушку, выбравшуюся на резиновый островок старой покрышки?
— Живое оно или нет, я судить не возьмусь. Но… Гена, ты в бога веришь?
Вопрос меня озадачил. Я удивлённо покосился на Радислава.
— Положим, верю. Это тут причём?
— Если время — это наше восприятие вечности, а вечность — категория божественного, то получается… Ты никогда не задумывался, что может быть Время — одно из имён бога? Всеведающего, всемогущего… и равнодушного. Если бог есть, то он именно такой — не добрый и не злой, равнодушный. Возможно, он и не подозревает о существовании нас, людей, пока мы лишь стёклышки в его калейдоскопах. Но когда пытаемся сами что-то сделать, пытаемся его законам не подчиняться, тогда он нас замечает. И начинает отвечать на наши действия совсем не так, как мы ожидали. Не так, как нам хотелось бы.
Радик замолчал. Добавлять к сказанному уже ничего не требовалось. Убил меня он этим объяснением. Изничтожил. Вот оно как выходит. Стало быть, правильно я о боге понял, никакое не испытание… Это он мне пощёчину отвесил, чтобы не лез я в его дела. Всей пятерней — по роже. Да нет, какой пятерней — кулаком. Или что там у него, вместо кулаков?
Шумели на проспекте машины, птицы в деревьях чирикали, но мне показалось, что тишина на нас опускается гробовая. Та самая, что в межвременье царит. Усилие пришлось приложить, чтобы нарушить её. Но я должен был спросить об этом. Выяснить последнее, в чём ещё сомневался:
— Радик, а ты когда-нибудь видел, как оно выглядит, Время?
Он тут же повернулся ко мне.
— А ты? Видел?
— Не знаю… но что-то видел. Сначала думал — крышу у меня сносит. А теперь, когда ты объяснил… Серое такое, огромное, всё из жгутов состоит. Вроде осьминога, только не восемь у него ног, а фиг знает сколько. И не холодное, не скользкое. Вообще никакое, просто упругое. Оплетает всего, ни пошевелиться, ни вздохнуть. Это оно?
Радислав прищурился.
— Осьминог? Забавно. Своей формы у него нет, разумеется. Это твоё сознание пытается воплотить его в знакомые образы.
— А каким ты его видишь?
— Помнишь мою клетку Фарадея, из проволоки сплетённую? Вот такая клетка, только ею всё затянуто, от горизонта до горизонта. И я в ней подвешен, не вырваться.
— Тебе легче с таким богом.
— Не знаю, не имею желания сравнивать, — губы Радислава сжались в суровую ниточку. — Гена, я это всё рассказывал не ради приятного времяпрепровождения. Хочу, чтобы ты понял: путешествовать во времени — бесполезная и опасная игра. Я жизнь растратил, чтобы осознать это. Прожил её нигде и никогда. Собственно, не прожил даже, вытекла она, как песок сквозь пальцы. Понятия не имею, сколько на самом деле мне сейчас лет. Не хочу, чтобы и ты заплатил ту же цену. Гена, отдай хронобраслет, пока не поздно. Пока ты ещё можешь вернуться.
Я нахмурился.
— Куда вернуться?
— В две тысячи девятый. Конечно, это будет не то самое настоящее, в котором ты уже был, но очень похожее. Постараюсь доставить с максимальной точностью.
— Спасибо, но мне не нужно в две тысячи девятый. В ТАКОЙ две тысячи девятый. Мне там делать нечего. Считай, что там я умер.
— Хорошо, не хочешь туда, не надо. Выбирай место-время по своему вкусу. Лишь бы не сегодня и не вчера и подальше от себя-здешнего. А то ты такую пену поднял! Как он тебя ещё не слопал, «осьминог» твой?
Я подумал, что он шутит — насчёт «слопал». Но Завадский оставался серьёзным.
— Да, да, не смотри на меня так. Со временем шутки плохи. Не заметишь, как переступишь черту, из-за которой не возвращаются. Захлестнёт. Не ты будешь точку настоящего сдвигать, а оно само начнёт тебя в «водовороты» затягивать, вертеть по-всякому. И однажды утопит, насовсем.
— Ты откуда это знать можешь? Про черту, из-за которой не возвращаются?
— Знаю.
Он не стал объяснять. Ладно, его право, переспрашивать не буду.
— Это всё, что ты мне хотел сказать?
Да, аргументы у Радислава исчерпались. Он вновь протянул руку:
— Отдай.
Я посмотрел на украденную когда-то игрушку. Светился циферблат, стрелки показывали «направление ветра» и «углы атаки». Оставалось нажать кнопку, чтобы вновь отправиться… в никуда?
— Знаешь, Радик, наверное, ты прав. Это с самого начала была глупая затея. Как изменить прошлое, если его не существует? Если всё, что случается с нами, — игра узоров в калейдоскопе? А я — упрямый невежественный осел. Но мне ничего другого не осталось в жизни, пойми. Я или переупрямлю твоё упрямое время, или сдохну. Скорее всего, сдохну. Но пока не сдох — не отступлю.
И нажал «старт».
Я уверен был, что он ничего не предпримет. Предупредил и предупредил, дальше — моя забота, как жизнью распорядиться. Но Радик не собирался отступать. Он прыгнул на меня. В тот самый миг, когда я кнопку нажал, он уцепился в браслет.
Оттолкнуть его казалось легко. Даже в молодости был не ровня мне — ни габаритами, ни силёнкой, — а сейчас, когда в старика превратился, и подавно. Я бы и оттолкнул, отцепил его пальцы от браслета… Если бы мы в обычном времени оставались.
Но прибор успел сработать, и серое навалилось на нас обоих, Завадского не унесло, не смыло, как я ожидал. Не знаю, как это у него получалось, но он тоже в фокусе оставался. И сдирал браслет с моего запястья. А мне стало дурно. Кажется, серое на меня сильнее давило, чем на Радислава. Нет, жгуты-щупальца перед глазами не возникали. Но я их чувствовал, они были рядом, везде. Они держали меня, сковывали движения, мешали бороться с Радиком.
Я не смог помешать. Не знаю, долго ли мы барахтались в сером киселе, но браслет он в конце концов отобрал. А потом, размахнувшись, швырнул его на середину подёрнутого туманным маревом ставка. Я только ахнуть успел…
— Зачем⁈
Но и кричать не на кого было. Радик исчез, вывалился из межвременья. А я остался. И что делать дальше, понятия не имел. Кнопку «стоп» не нажмёшь — хронобраслет-то сгинул. Значит, и я не в фокусе, — почему же не вываливаюсь? И почему мне так хреново⁈
Выключилось, когда решил, что загибаюсь. Растаяла серость, выпуская цвета, запахи, звуки, и меня сразу холодом обдало. Вполне реальным холодом, не ознобом. Деревья вокруг голые, сугробы снега, недотаявшего под ногами. Кончилось лето, весна сейчас ранняя. А то и зима, оттепель.
Тонкая ткань тенниски от холода защитить меня не могла, мигом кожей гусиной весь покрылся, аж передёрнуло. Но зато и в голове прояснилось, тошнота отступила. И не держит уже никто. Рыпнулся я было к ставу — за браслетом нырять, помню примерно место, где он в воду упал. И остановился. Во-первых, понятия не имею, в каком времени нахожусь, и в каком браслет остался. А во-вторых — ставок коркой ледяной покрыт.
— Гена!
Я обернулся. Завадский уже ждал меня. Теперь на нём был не джинсовый костюм, а кожаная куртка с меховым воротником. Вторую такую же он протягивал мне.
— Оденься, холодно.
Шагнул я к нему, сжимая кулаки.