Ну, пожили-пожили, а через полгода Глафира с Петькой сбежали. Да, так вот разом и сбежали, а куда — бог их знает. Оставили записку, мол, поехали в столицу, подзаработать, и пропали без вести. Ни писем от них не было, ни посылок. И уж поговаривать стали в деревне, что и в живых-то обоих давно нет, учитывая их дурость общую и неспособность к работе, но тут объявился кто-то из московских с сообщением: вроде Глашка с Петькой по заграницам ездят, какой-то у них бизнес в Китае.
В ерунду такую никто не поверил, почесали языки и забыли. А тем временем Васька-то, старший брат, в армию ушел, и через год службы в той армии пришло бабке известие, что внук ее стал жертвой несчастного случая. В общем, помер Васька.
Осталась Александра одна. Правда, временами сынок ее наведывался и… забирал что-нибудь из дома с собой. Хозяйство, само собой, развалилось, один огород остался да куры. Александра после смерти Василия чахнуть стала. Хоть и двужильная была, а тут и глухота у нее непонятно откуда взялась, и ноги стали распухать. А уж когда слепнуть начала, тут вообще страх божий: как дальше-то жить? И в то самое время явилась Глафира со своим муженьком.
Поначалу ее и не узнали. Прикатила на машине — на огромной, черной, хоть и едет тихо, что удивительно. Таких в Калинове еще не видели, уж потом понаехали на самых разных, а тогда в диковину было, да… И вышла Глафира из той машины не пойми в чем: то ли шубейка, то ли кофтенка — в общем, пузо прикрывает, а задница вся, прости господи, голышом. Ну, не голышом, в штанах, но вид срамной и неприличный. И штаны-то так ее обтягивают, что аж трещат на заднице, и ни сесть в них, ни пернуть по нужде никак нельзя: развалятся. Так Катерина Ивановна рассказывала, а уж что там на самом деле было… Может, и можно по нужде это самое дело, неизвестно.
И мужик Глашкин такой же. Вот его и вовсе никто узнать не мог: уезжал — за вилами мог спрятаться, а приехал — в ворота пройти не может. И ведь не то чтобы толстый стал или распух сильно, а будто раздался во всех местах, и стал не Петька Рыбкин, а незнамо кто.
А бабка-то как внучке обрадовалась! Хоть и не особо ее любила, да ведь родная душа, и можно старости не бояться. И тут Глафира огорошила: папаша ее, оказывается, умер — подобрали его где-то на улице уже мертвым и тому три дня как похоронили. Как матери не сказал никто, непонятно. Но, думается, Глафира тут руку приложила, потому как дальше выяснилось еще больше. Она, оказывается, с ним виделась перед смертью, и не только виделась, а еще и заставила бумагу написать, завещание, по которому весь дом с хозяйством отходил дочери его, Глафире. Дом-то был, оказывается, на Митьку записан, а никто и не знал, думали — Александра хозяйка. Ан нет. В общем, рассказала Глафира бабке все новости и обрадовала: приехала она в деревню окончательно, дом будет перестраивать, а бабке прямая дорога к сестре ее троюродной, что под Воронежем где-то. Живите, мол, там вместе две старухи, а на мое имущество не зарьтесь.
Рассказала это все Александра людям в магазине, пока в очереди за хлебом стояла, подошла к прилавку, а выговорить уж больше ничего и не может. Руки трясутся, глаза выкатились, и понесла: «Ах, Митенька, что ж ты наделал!» Пошли деревенские к Глафире, пристыдить и усовестить, а та, как увидела бабку, посадила ее в машину и увезла в неизвестном направлении. Ни сама, ни Петька даже разговаривать ни с кем не стали, словно и не знакомы вовсе. И пропала с тех пор Александра.
Потом уж узнали: Глафира ее, оказывается, отвезла в больницу, и пока бабка бормотала про своего Митеньку беспутного, объяснила, что та тронулась, буйная стала и на людей бросается. Александра и не слышала. Стали ее спрашивать о чем-то, она только плачет и руками машет, а сказать толком ничего не может. Оставили ее в больнице, полечили недельку, и что уж делали с ней — неизвестно, а только через семь дней стала Александра совсем ненормальная. Может, Глафира что доктору пообещала, может, что другое, а только был человек — и не стало человека.
Ну, тут Глафира с муженьком засуетились и определили бабку в дом престарелых где-то в Подмосковье. Она там и сейчас живет. Катерина Ивановна как-то уговорила зятя съездить туда на машине, так когда вернулась, только руками махала и слезы утирала. Все, говорила, Степанида, нет больше Александры. Свечку поставь перед богом за нее, чтобы скорей забрал тело к себе, а душа уж давно у него.
Потом еще выяснилось, что, оказывается, завещание было неправильным, и бабку свою Глафира никак не имела права турнуть, потому как та старая была и немощная. И вроде бы доля какая-то у нее была в доме… В общем, сейчас уже не разберешься, а Глафира со своими деньжищами кого хочешь может подкупить. Они с Петькой так тут и остались, только дом весь переделали, и получился у них страх божий: балкончики какие-то, гараж не как у людей. А одно время еще на огород работников привозили из райцентра, чтобы, значит, за них картошку сажали, но тут их совсем засмеяли, и они весь участок свой травой и кустами засадили. Петька не пойми чем занимается, в Москву ездит каждый день, а Глашка ничего не делает. Так они, считай, уж лет пять живут. Но из деревенских, из тех, кто знает про бабку Александру, с ними никто не разговаривает и дел никаких не имеет. А соседи их, с обеих сторон, такую вещь сделали: на забор между участками повесили сетку маскировочную, чтобы, значит, и к соседям не заглянуть было, и их самих не видно. Глафира бесилась поначалу, а после рукой махнула: не хотите, и черт с вами. Но черт-то у ней в голове живет, у ней! Прости нас господь, грешных…
И вот у этих самых Глафиры с Петром пришлось Тоне просидеть целых два часа. После рассказа бабы Степаниды она представляла себе женщину злобной и некрасивой и была удивлена, увидев невысокую тетку лет тридцати пяти с мелкими, совершенно незапоминающимися чертами лица: носик коротенький, губки собраны «уточкой», мелкие глазки сильно подведены и накрашены, а брови выщипаны и нарисованы заново где-то посередине лба. Образу злодейки, нарисованному Тоней, внешность Глафиры никак не отвечала.
И супруг ее тоже на злодея не тянул, правда, в Петре все было слишком: слишком крупный, слишком медлительный, со слишком ровными желтоватыми зубами, слишком покатым лбом. Одно у них было похожее с Глафирой — глаза: неопределенного цвета, то ли серые, то ли карие, почти без ресниц.
— Ну ты, Петр, раздался! — заметил Виктор с усмешкой.
— Кормлю хорошо, вот и поправляется, — затараторила Глафира. — И правильно, хорошего человека должно быть много. А вот ты, Витя, почти не изменился, только поседел. Что, семейная жизнь довела?
И она захихикала.
Виктор отшутился, сказал пару комплиментов Глафире, и они пошли осматривать дом. Бросив несколько взглядов на жену, он сразу понял, что вечером будет скандал, сам же испытывал искреннее удовольствие, наблюдая за Рыбкиными и внимательно разглядывая их жилище. Хохоча про себя, внешне Виктор оставался серьезным, внимательным, слушал бред, который несла Глафира, и вставлял время от времени вопросы, побуждавшие ее с еще большим пылом распинаться перед ними о прелестях пребывания в деревне, о том, каких трудов им стоило декорировать дом по своему желанию, об их коте и о десятке других столь же неважных вещей. Она не умолкала ни на минуту, и Виктор, ожидавший расспросов о его работе, о жизни, понял, что ошибался: их пригласили исключительно как зеркало, способное в полный рост отразить счастье семьи Рыбкиных. «Совсем тяжело вам здесь, голубчики, — подумал он. — Старые деревенские с вами не общаются еще с тех пор, как бабку Александру отдали в дом престарелых, а новым вы со всеми вашими бордовыми портьерами не нужны. То-то вы мне так обрадовались!»
Тоня устала уже через пятнадцать минут. Дом был жуткий, со множеством безликих картин на стенах в тяжелых золоченых рамах, с зеркалами в самых неожиданных местах, с огромной кроватью под балдахином, которую им с гордостью продемонстрировала хозяйка. Виктор заинтересованно осмотрел ложе и обратил внимание на большую золоченую букву «R», выгравированную на спинке кровати из красного дерева.
— «Эр» — это в смысле «Роялти»? — поинтересовался он. — Ее королевское величество? Знак королевы в Англии, — объяснил он Тоне, вопросительно посмотревшей на него. — Ну да, правильно, если все выдержано в английском стиле, то почему же кровать должна быть исключением?
— Никакое и не «Роялти», — ответил Петр.
— А что же?
— Догадайся, — хихикая, предложила Глафира. — Попробуй, ты же умный. Ну, ведь так просто!
Виктор постоял, наморщив лоб, потом сказал:
— Сдаюсь. Ну, расшифруйте.
— Рыбкины, — внушительно произнес Петр.
— Не понял…
— Что не понял? Фамилию нашу забыл? Рыбкины мы, а «эр» — первая буква фамилии.
Виктор перевел взгляд с ухмыляющейся Глафиры на спинку кровати, и в глазах его что-то промелькнуло.
— Ах Рыбкины! — медленно проговорил он. — Ну конечно, как же я сразу не догадался!
Рот его начал странно подергиваться, и Тоня с тревогой посмотрела на мужа.
— Рыбкины, значит… — широко улыбаясь, повторил он. — Вот это да, ребята! Вот это мысль! Слушай, Тонь, давай и мы с тобой на кровати букву «че» напишем, чтобы все серьезно было, а? Вообще-то нет, в английском алфавите такой буквы нет, а две писать…
— Ну, значит, не судьба тебе! — довольно заметил Петр. — Свое что-нибудь придумай, а не воруй идеи у других.
Тоня, понявшая, что муж издевается почти в открытую, ожидала его следующей реплики, но Виктор промолчал.
— Тоня, а вы что же ничего не говорите? Вам нравится наша скромная спаленка? — светски осведомилась Глафира.
— У вас, наверное, детей много, — негромко сказала Тоня, глядя на огромную кровать, размером почти со всю комнату.
— Каких детей? — удивилась Глафира, высоко подняв нарисованные брови.
— Ну, как каких — ваших, конечно.
— А при чем здесь кровать и дети?
— Ни при чем? — в свою очередь удивилась Тоня. — Не знаю, мне казалось, что это как-то связано.