Размышляя о супругах Колевых, я понимаю, в чем их секрет, если это можно назвать секретом. Они вообще не хотели понять, пытались изобрести что-то новое, оригинальное, свое. Они оставались верными себе и бесстыдно повторялись. Они считали себя героями и ожидали от окружающих скромного вознаграждения за свое геройство… Да, рассуждали они, это не секрет, что мы пригласили Матея, потому что он главврач, тебя же мы пригласили из-за Матея. Безусловно, мы рискуем, но тот, кто любит, не должен бояться несправедливой обиды.
После ужина были танцы, и мне лишний раз пришлось убедиться, что рубашка, которую я надел, была узковата. Я танцую лишь тогда, когда остаюсь с дамой наедине и не знаю, о чем с ней говорить и как к ней подступиться; но если трое мужчин и две женщины на семейном ужине начинают танцевать на полный желудок — это более чем странно. Раз полагалось, я встал и пригласил Маргариту. Если мне нравится женщина, я никогда не осмелюсь к ней подойти и пригласить на танец.
— А Лена-то — красотка! — восклицает Маргарита. — Ты как считаешь?
Танго — единственный танец, во время которого я позволяю себе разговаривать.
— Да, она очень красива.
— Прекрасно, но не будь таким грустным!
— Всякий раз, когда я вижу красивую женщину, мне становится грустно, — признался я.
— Правда? — Она удивленно вскинула брови. Глаза у нее стали квадратными и слишком большими, чтобы заполнить их мыслью.
— Я готовлю себя к предстоящим страданиям.
— В таком случае рада буду тебе помочь. — Маргарита перешла почти на шепот. Я спросил себя, чем она мне поможет — советом или грудью, которой прижималась ко мне. — Лена — кукла. Кукла, которую можно пеленать, укладывать, переворачивать, но ни за что не угадаешь, когда она скажет «мама», а если и скажет, то обязательно невпопад. Запомни это и не смей думать, что я ей завидую.
— Я знаю, что ты не завидуешь.
Маргарита удивилась моему ответу. Она даже сама не предполагала, что может быть такой благородной. И снова вскинула брови, считая, что это ей очень идет.
— Вы совершенно разные.
Она сразу успокоилась. Только подобного рода откровения она могла принимать с полным доверием.
— Ты не можешь себе представить, насколько она бездарна, — продолжала Маргарита, улыбаясь Лене. Она могла бы послать ей улыбку чуть после, но выбрала именно этот момент.
— Она что, актриса?
— Почему ты так решил?
— Потому что именно об актрисах принято говорить, что они бездарны.
— Актриса? Какая глупость! Сначала работала юрисконсультом в каком-то внешнеторговом объединении. Разумеется, часто ездила за границу. Сопровождала делегации. «Наш юридический советник» — не плохо звучит, верно? Но она всем приелась. Белая кожа — еще далеко не все. Сейчас она работает адвокатом. «Товарищи судьи» не больно-то галантны. И когда она является в городской суд, то требует себе удобное помещение. Никак не может отвыкнуть от заграничных отелей. Улыбнись, пожалуйста, а то люди подумают, что ты не танцуешь со мной, а тебя тащит за собой буксир.
— И какие дела она ведет? — Я сделал еще один шаг, поворот — и танго кончилось.
— Бракоразводные. От чего отказываются коллеги. Стоящие адвокаты не занимаются ими. — Мы сели.
— А Матей? — спросил я, наклоняясь к ее креслу.
Она задумалась. Закурив, сказала:
— Но он же твой друг.
— Конечно… только мы с ним не виделись лет двадцать.
— Неужели? — И опять вскинула брови. Наверно, она подумала: «Зачем же тогда мы тебя пригласили?» Почувствовав, что я угадал ее мысли, она решила еще на какое-то время не лишать меня своего доверия. — Он добрый человек, но фантаст.
— Ты хочешь сказать, фанатик.
— Не поправляй меня. Я знаю, что говорю.
— Откуда такая осведомленность?
— Мой супруг рассказал. Они вместе учились в Праге.
Мне так резанули слух слова «мой супруг», что я забыл и Прагу, и то, что они с Колевым учились вместе. Я растерялся — меня смутил тон, каким были произнесены эти слова, — но дама в кресле оставалась невозмутимой. «Мой супруг!» Слова эти были как прозрачная родниковая вода, как жемчуг, как откровение, надежда, опора, единственная опора. «Мой супруг» — эти слова заставили меня припомнить и ее любовников. По крайней мере тех, о которых она рассказала сама, заехав как-то после обеда ко мне.
Следовало бы подойти к Матею, сидевшему в другом углу гостиной. Но это было самым трудным. Я не знал, что сказать ему, как держать себя с ним; я никогда не задаю себе вопроса: почему я должен вести себя так или иначе? Аналогичное чувство я испытываю в такси. Расплачиваюсь я с удовольствием, на чаевые не скуплюсь, а расслабиться в машине не могу; как сяду, так и сижу, не меняя позы; не могу думать о чем-то своем; поэтому я или подделываюсь под настроение шофера, или слежу за счетчиком, наблюдаю, как он отщелкивает стотинки, и мечтаю — скорее бы приехать. То же неудобство я испытываю и в разговоре с некоторыми людьми. Сам не знаю почему с Матеем, в частности. Может быть, потому, что Матей — мой начальник, а точнее, начальник, с которым мы когда-то гоняли мяч. Возможно, я понапрасну все усложняю и со временем пойму, что сам себе создаю излишние трудности; и если я с грустью констатирую, что число моих друзей уменьшается, то одна из причин тому — пустые страхи, растущие с годами. Именно неоправданные страхи и опасения больше всего отравляли мне жизнь; некоторые кажутся на первый взгляд смешными, как, например, боязнь, что у меня выпадут волосы: ее я испытал в лучшие годы своей юности. Страх облысеть оказался напрасным. Как и прочие мои тревоги. Речь идет не о бедах, больших и малых, они сваливались на меня тогда, когда я их совсем не ждал…
Я опять погрузился в размышления; неудивительно, что меня так редко зовут в гости. Если мне было необходимо побыть наедине со своими мыслями, для этого достаточно было и собственной квартиры, ванной комнаты например. Я заметил, как Колев, поднимая рюмку, сделал мне знак, чтобы я пересел. Он прав: стоит мне сесть в кресло, и я погружаюсь в раздумья. Через секунду я был рядом с Матеем.
— Что у тебя нового? — спросил я в очередной раз.
Он улыбнулся.
— Ты хорошо танцуешь, — сказал он и посмотрел на меня в упор. В его взгляде не было отчужденности. Спокойный, открытый взгляд. И на меня повеяло спокойствием и уверенностью; уверенностью, потому что на этого человека можно было положиться.
— Не мешало бы увидеться.
— Ты мне уже предлагаешь во второй раз, — рассмеялся Матей.
— Это проявление доброжелательности, поскольку более теплые слова мне сейчас не приходят в голову.
И опять мое предложение осталось предложением. Запланированная заранее встреча, во время которой я мог бы намекнуть ему на подстерегающие его трудности, так и не состоялась. На это у меня были веские причины. Что я мог сказать ему, к примеру, о Колеве, если они жили и учились вместе в Праге, — он-то знает его лучше меня. Или по крайней мере — должен знать. Что касается остальных, одни смахивали на Колева, другие походили на меня: нейтральные, иногда сочувствующие, но всегда — сторонние наблюдатели.
То, что я обитаю в цокольном этаже и он мне по сердцу, то, что я выгнал свою медсестру и у меня есть собственные мысли, наедине с которыми быстрее проходит время, как и то, что я не принимаю участия в общем кофепитии и вообще не вхожу в чужие кабинеты, — это мое личное дело, которое наряду с большими преимуществами имеет один-единственный недостаток: я всегда узнаю последним, что случается в нашей поликлинике.
Так, например, спустя почти месяц после назначения Матея главврачом мне стало известно, что он — ужасная личность.
— О ужас! — восклицали одни и прикрывали рот рукой.
Другие, более искушенные, развалясь на стульях, повторяли цитату, которую толком-то не знали:
— Сидели при Александре Первом, сидели при Александре Втором, будем сидеть и при этом…
Думаю, что речь шла о тюрьме, но они представляли себе это «сидение» как отдых на пляже.
Новый главврач — самое ужасное, с чем мы до сих пор сталкивались. Дерганый какой-то. Это первое. Постоянно в напряжении, несговорчив, угрюм, педант и скандалист. Это во-вторых. В больничном коридоре избил своего коллегу. И оба были в белых халатах. Врачи называется! Им помощь оказывать, а они рукоприкладством занимаются! В Поморье это произошло. Поэтому так долго и не разрешали ему вернуться в Софию. В-третьих, он не умеет работать с людьми. Зажимает их. Холодом от него веет. Прямо-таки крепостные стены вокруг себя воздвигает… И, наконец, последнее, самое главное: он отрывается от коллектива.
Я был в недоумении. Стал расспрашивать.
— Да брось ты… — отмахивались от меня.
Я зашел к стоматологам. Они, как и я, предпочитают оставаться в стороне. Беда нашей поликлиники, видно, в том, что приличные люди держатся особняком, командуют же… А Пенева, стоматолог, задумчиво произнесла:
— По всей вероятности, ничего путного не получится. Не любят его.
— Кто именно?
— Коллектив.
— Тогда кто мы с тобой?
Я спустился в лабораторию. Застал там Нинова. Доброй души человек. И тоже избегает скандалов.
— Что он такого сделал?
Нинов пожимает плечами.
— Он с кем-то был груб? — настойчиво спрашиваю я, уверенный в том, что услышу отрицательный ответ.
— Да нет.
— Несправедлив? Оказал кому-то предпочтение?
Тоже нет.
— Противопоставил одних другим?
Опять нет.
— Тогда что?
— Нервный он.
— А ты не нервный? А я? Ты лучше скажи, кто из нас спокойный?
Нинов пожимает плечами.
— Ничего не выйдет, — уточняет он. — Не любят его.
— Кто же его невзлюбил? — вскипаю я. — Причем за двадцать дней! Коллектив?
— Ты сам знаешь, кто. — И Нинов склоняется над пробирками.
И тут меня осенило.
Как я уже говорил, наша поликлиника — старое, заброшенное здание; когда к нему подкатят несколько грузовиков, оно перестанет существовать. Но в силу инерции, сентиментальных соображений и традиции грузовики еще не подъезжали и наш скарб не сгрузили в одном из закоулков Первой рабочей больницы. Поликлиника наша в два этажа и еще цокольный. В цокольном располагаются лаборатория Нинова и мой кабинет. Верхние этажи занимают кабинеты хирурга, терапевта и гинеколога. Там же — стоматологический кабинет; стоматологов двое: