— Давай, Матей, начнем с самого начала, — предложил я. — Ты знаешь, мы несколько раз договаривались о встрече. Из этого ничего не вышло. Я хотел… Но если бы мы встретились, я сообщил бы тебе много нелестного о своих коллегах. Я бы не мог не рассказать, как они мстительны и неприятны. И наш разговор получился бы фальшивым. Я — сторонник принципа: или говорить все до конца, или молчать. Но сейчас, после случая с Ивановой, я хочу тебя предупредить: они опасны. Не связывайся с ними. Конечно, не все так уж плохи. И это не потому, что должно существовать определенное равновесие, а в силу того, что так называемые хорошие люди стоят в стороне: или они напуганы, или не желают ввязываться, или не верят, что от их вмешательства будет прок. Может, я не совсем точен, но так или иначе они предпочитают оставаться в стороне. Плохие — это прежде всего Колев; знаю… ты сейчас думаешь о том, что я ел и пил в его доме… но то, что я закусывал у него, не делает его лучше. Что касается моей собственной персоны, сейчас это — не тема для разговора. За ним идут четыре женщины: Иванова, Попова, Тодорова и Линда. Особенно Иванова. Я из тех, кто, стоит ему начать, не может остановиться. Словно мяч, катящийся по наклонной плоскости. Поэтому выслушай меня! Много лет назад в каком-то захолустном и забытом богом местечке жила Иванова, которая хотела стать врачом. Вся ее родня, можно смело сказать — вся деревня, желала того же. Но нашелся человек, предположим не очень хороший человек, неподходящий для той должности, которую он занимал… но от него зависело, кто поступит в университет, а кто нет. Он отказал Ивановой. Прошло двадцать три года. Этот человек умирал. Иванова к тому времени уже работала у нас санитаркой. Оставив своих свиней, бросив все, она села в поезд, восемь часов ехала на нем, потом пересела на автобус и через два часа была у больницы; она вошла в нее, надела белый халат, отыскала кровать смертельно больного и сказала ему: «Ну что, умираешь? Умирай… поделом тебе!» И опять два часа на автобусе и восемь часов на поезде. И это спустя двадцать три года!
— Откуда такая осведомленность?
— Думаешь, придумал? Мне самому не по себе стало от этой милой истории. Нет, такое не сочинишь. Один человек рассказал. Кто именно — неважно. Именно ее ты и решил уволить.
— Не уволил, а перевел. Кстати, в зарплате она выиграла.
— Пойми ты, диетические столовые были царством Ивановой. Ты лишил ее трона.
— Очень сожалею. Но я был вынужден.
— И все же не стоило тебе с ней связываться.
— Советуешь переиграть? — Матей усмехнулся. — Ну уж нет, если бы я и сейчас поймал ее с полной сумкой, поступил бы так же. Иначе я не могу. Это мой долг. Иначе какой я руководитель?
— Они сделают все, чтобы тебя убрать.
— Каким образом?
— Уберут с поста, на который ты назначен, и все тут!
— Они так сильны?
— Сильны. Потому что идут до конца, обладают неиссякаемой энергией и не остановятся ни перед чем. Ты один у них на языке, и они повсюду твердят, что ты раздражен и мрачен; они так часто повторяют это, что даже я начинаю верить… и, наконец, за их спиной — Тотев.
Матей задумался. Потом посмотрел на меня. На какой-то миг он показался мне таким, каким я знал его когда-то. Неповторимое лицо, упрямый подбородок, рот мягкий, нос — словно клюв хищной птицы, а глаза добрые, умиротворяющие. Он приводил людей в смятение. Человек не знал, что о нем подумать.
Размышлял он долго. Затем сказал:
— Заранее знаю, что потерплю поражение.
Я заерзал в кресле. Мне нужно было время, и много времени.
— Послушай, — промолвил я, — если заранее известно, что бой будет проигран, зачем в него ввязываться? Объясни, пожалуйста.
Матей улыбнулся. У меня по телу поползли холодные мурашки.
— Потому что… не будем говорить громких слов… единственное сражение, которое заслуживает усилий, — это то, которое проигрывают. — Он стиснул челюсти. — Но после поражения, там, среди пепла, останется нечто более ценное, чем победа.
— Интересно, что же?
— Например, я.
Лицо у Недялкова просветлело, когда я пересказал ему разговор с Матеем и его ответ. В сущности, ради таких вот мгновений и стоит жить. Передо мной тот же человек: бесконечно усталый, с опустошенным взглядом; и вдруг на какую-то долю секунды он преображается. Все тот же — и как будто другой. Стоит жить и ради людей, не только тобою любимых, но и тех, кто тебе интересен; и я многое бы отдал, чтобы увидеть, что с ними станется через десять — пятнадцать лет. Но есть и такие люди, из-за которых просто жить не хочется. К их числу я отношу Колева. Никогда и ничем не удивит он меня. От него веет смертельной скукой. Беспросветной, как полярная ночь. Как-то я сформулировал для себя: он подлец. Но то, что он негодяй, знают и другие; все, кто знаком с ним, скажут в один голос: да, им известно, кто он есть на самом деле. И сказано это будет безобидно, как будто извинительно. Мол, что делать, он таков. Люди забывают, что Колев опасен. В нем бездна энергии. Умение мобилизовать свои силы. Дойти до победного конца. Да, подлец, но… шагает рядом с тобой. И говорит. Говорит без умолку, разглагольствует до первого перекрестка, потом до второго, третьего, до своего дома, до вашего, возле твоей кровати, в ванной, через дверь. Вещает, ораторствует. Говорит не о чем-то важном и не о себе, а о каком-то звене в цепи; потом с еще большей активностью кует языком следующее звено. Теперь их уже два. И так, пока не получится замкнутая цепь. Именно это потрясает и пугает меня в нем. Люди же, которых я считаю добрыми и честными, вообще предпочитают не говорить о Колеве, они лишь улыбаются с сожалением или бросают: «Оставьте его!» И все оставляют его в покое. В этом его хитрость и его сила. Да и к чему шум поднимать, если Колева нельзя обвинить ни в одном серьезном проступке. Заурядный подлец, которому никогда не стать большим негодяем. А коли он заурядный, не стоит обращать на него внимания и воспринимать всерьез. Колеву это только и нужно. Он благодарен: перед ним открываются необъятные просторы деятельности.
После того как я выплеснул на голову Колева очередную порцию обвинений, можно спокойно продолжить беседу. Да, но я забыл упомянуть о его щечках — пухлых, мягких, подкупающих своей сладостью. И о его взгляде. Во время заседания я наблюдал, как он смотрит на Тотева. Взгляд, полный любви, восхищения и восторга. Взгляд, вдохновляющий Тотева: даже косноязычный стал бы оратором. Колев буквально пожирает докладчика глазами. Тотев — это вершина, предел мечтаний, желаний, успеха. Так почему бы и не подождать, сидя в машине у его подъезда час-другой, собственную супругу, пока она не появится, утомленная, но помолодевшая, подождать, чтобы отвезти домой.
— Давай-ка порассуждаем, — предложил Недялков и запер стоящий у него за спиной огромный сейф, который был нам ни к чему, как и мы, вероятно, — белым халатам. Сейф был высотой с первый этаж нашей поликлиники, выкрашен зеленой масляной краской и увенчан блестящим замком. Его откуда-то привезли и тут же забыли о нем. Интересно, как прозвучит эта фраза применительно к нам: их взяли откуда-то и забыли.
— Мы должны поговорить с Матеем — ты или я, можно и вдвоем. Мы обязаны предупредить человека о том, что его ждет. Я в курсе дела. Ты рассказал мне об этом. Знает и он. Но мне кажется, он знает в самых общих чертах. Воспринимает лишь как угрозу. — Недялков показался мне необычайно деятельным. — Прежде всего возглас Линды «о ужас!» станет не только приветствием. Они постараются внушить Матею, что интонации его голоса всем известны. Более того, различают даже тембр его голоса. Он человек прямой, нетерпеливый, и тон его резок. Именно этим они и воспользуются, примутся раздувать, внушать, втолковывать. Вот почему, в какой бы кабинет он ни вошел, он должен широко улыбаться. Пусть от него исходят лучи радости и спокойствия.
Я собирался возразить Недялкову, но он напористо продолжал:
— Он весь в напряжении и знает это, но его стремление спрятать свои чувства лишь усугубляет внутреннюю напряженность. Немногие способны заметить, как много энергии и сил тратит он на то, чтобы казаться спокойным и ровным. Да, его усилия заметны немногим, тем, кто способен их разглядеть и у кого есть на это время. Прочие же истолкуют желание Матея скрыть свое состояние как признак подавленности.
— Не бывать этому! — прервал я его. — Матей вправе задать вопрос: какой смысл лебезить и притворяться перед ними? И что я ему отвечу?
— Скажешь, именно в этом его уязвимость, за это его и будут бить.
— Но версию о нюансах напряженности и нервозности Матей может отбросить, не посчитать своим слабым местом. Разве по нюансам настроения судят обо мне, а не по работе? — спросит Матей. Не думай, что он так прост!
— Именно об этом и надо говорить, — настаивал Недялков. — И ты, и я, и Матей понимаем, что это никакая не слабость. Но именно поэтому мы и обязаны его предупредить — не то удар будет для него неожиданным. Уж они-то сумеют из мухи сделать слона. И такое тогда начнется!.. Ты слышал, как Линда вопила: «О ужас!» — и кидалась наутек, словно ей померещился призрак. И скоро всем, стоит появиться Матею, будет мерещиться всякая чертовщина. Попробуй потом оправдаться! Коллектив не принимает его, и все тут.
— Какой коллектив? Ты и я — вот коллектив.
— А они будут утверждать обратное, — произнес усталым голосом Недялков. — В нашей паршивой поликлинике коллектив составляют люди деятельные.
— Но ведь правы мы.
— Ты знаешь Колева. Он будет говорить и говорить, до тех пор пока тебе не станет дурно и ты не сдашься. Какой прок в том, что ты прав, если поднимаешь лапки кверху?
Я вижу Колева. Он улыбается мне. В ответ я накидываюсь на него. В конце концов изрекаю: «Чего тебе надо от меня, ты мне надоел…» Он идет рядом со мной. Я сдался уже наполовину или на четверть и готов выбросить белый флаг. Чем выше я его поднимаю, тем большую победу одерживает Колев. Неужто это я, который ежедневно мысленно награждает Колева порцией злых эпитетов?