— Не унывай! — подбадривает меня Недялков.
Я знаю Недялкова почти десять лет. Редко и очень неохотно рассказывает он о своем прошлом. Он ничего мне не поведал о себе даже во время нашего «путешествия» в его родную деревню, куда приехали Горенский и все руководство округа; я не знал, что Недялков был до Девятого сентября одним из трех руководителей этой революционной области. В тот вечер меня больше занимало удивление на лицах приехавших с Горенским людей, чем мое собственное удивление… «Не унывай!» — подбодрил меня сейчас Недялков, но мне хотелось сказать ему в ответ: раньше, в пору твоей юности, люди переносили куда более страшные испытания, шли на смерть, а чем занимаемся мы — решили учинить расправу над Линдой, которая открывает пухлый рот и восклицает: «О ужас!»
— Справимся как-нибудь… — добавил Недялков и замолк, словно в ожидании ответа. — Справимся… победим… ты должен пообещать мне… — Недялков наклонился ко мне. — Никакой групповщины. Запомни это. Противопоставить их группе нашу? Никогда. Мы не имеем права оскорблять правду.
— Запомни и ты: вы с Матеем — два сапога пара. И как это я набрел именно на вас? — И я со смехом схватился руками за голову, точь-в-точь как Недялков. — Матей заявил мне: единственное сражение, которое заслуживает усилий, — это то, которое проигрывают. А ты утверждаешь, что, объединившись и противопоставив себя шайке негодяев, мы тем самым оскорбим правду.
Лицо Недялкова просветлело. Передо мной был тот же и одновременно совсем другой человек. И я еще раз подумал, что стоит жить ради таких мгновений.
— Мне очень приятно, что мы с Матеем в чем-то похожи, — произнес он и прислонился к сейфу. Сейчас он был сама надежность.
— Откройте пошире рот и скажите: «А-а-а!» Не бойтесь, вас не вырвет, и не поднимайте язык, я ничего не вижу. Вот так! Достаточно.
Пациент закрывает рот.
— Аспирин. Поверьте, великолепное лекарство. Конечно, если вам угодно травить свой организм, я выпишу антибиотики. И ромашка. Да, именно ромашка.
За шестнадцать лет врачебной практики я научился не только вести разговор, но и острить во время осмотра и даже как бы со стороны следить за ходом собственных мыслей.
Я понимал, что имел в виду Недялков. Матей и он в чем-то похожи. Это льстит ему. И если я буду походить на них — ему это тоже будет приятно. Ну а если и другие станут такими же — совсем хорошо. Иными словами, важнее быть человеком, а не стараться быть таковым, чтобы сражаться с другими, и после сражения надо уметь оставаться самим собой.
Все это прекрасно, но у меня другая точка зрения. Находясь в Риме, веди себя как римлянин. Что плохого сделал Матей? Да ничего. Или почти ничего. Во-первых, он согласился стать главным врачом. Это уже проступок, таящий в себе угрозу. Во-вторых, проявил власть — ущемил интересы Ивановой. Не уволил ее, а перевел на более легкую работу, с небольшой надбавкой в окладе, но при этом лишил ее возможности злоупотреблять положением, которое она занимала. Таковы его два основных прегрешения. Других грехов, как ни старался, я не мог за ним найти. Но и этих двух было вполне достаточно, чтобы вызвать девятый вал, способный все разрушить, смести на своем пути. Я прибегал к помощи римского правила, поскольку мне не хватало духу быть до конца справедливым: он слишком мало сделал, чтобы стать объектом гонения. Мягко выражаясь, я был наивен. Те, другие, более тонко все почувствовали и оказались правы.
Затем произошло еще одно событие. Главврач отказался подписать больничный лист Станке. Сначала я не поверил этому. Проверил. Действительно, правда. Матей не подписал больничный. И если кто доселе не слышал хоровое пение, хоровую декламацию, хоровое молчание — мог насладиться теперь. И фразы: «О ужас!» — уже явно было недостаточно.
В каждом лечебном заведении есть так называемые «старые клиенты»; такое прозвище не лишено добросердечия, оно выражает сочувствие хроническим больным, которых часто можно увидеть на скамейках в коридорах поликлиники. Мы все хорошо знали Станку. Работницу с соседней текстильной фабрики, страдающую сердечно-сосудистой недостаточностью второй степени. Стоило ей подняться по лестнице, она уже задыхалась, лицо синело, ей не хватало воздуха, а на щиколотках образовывались отеки.
В то время когда разворачивались события, между врачами полным ходом шло соревнование. Одним из показателей социалистического соревнования была заболеваемость. На фабрике на сто человек приходится пять отсутствующих по болезни, зато на другой — двенадцать. Конечно, нельзя сравнивать литейный цех, где трудятся крепкие мужчины, которые практически не болеют, с текстильной фабрикой, где, как правило, работают женщины, подверженные болезням. Но даже если сравнивать две текстильные фабрики — различия все же существуют. В чем? Возрастной состав, гигиена труда и не на последнем месте — уровень медицинского обслуживания. Положим, на моем участке больше больных, чем у моего коллеги, значит, я хуже его в два раза как специалист. Вот почему наш главврач не дал бюллетень Станке. Чтобы снизить процент заболеваемости. С чем можно его и поздравить. Разве это врач? Причем главный! Разве таким образом нужно снижать заболеваемость? За счет больной, которая не может даже по лестнице подняться!
Дальше. Больничные листы подписывает комиссия из трех человек. Чтобы не было волокиты, эти трое подписывают их по отдельности. Сначала лечащий врач — он же и определяет срок нетрудоспособности, — после чего передает на подпись другому врачу, и наконец больничный попадает в руки главврача, который входит в эту комиссию. Подобная практика говорит о доверии к лечащему врачу, увеличивает его ответственность и одновременно свидетельствует об уважении к пациенту. Тем более к такому, как Станка, болезнь которой ни у кого не вызывает сомнения. Каждый из нас знает, что ее трудоспособность ограниченна и она может выполнять лишь работу, не связанную с физическими нагрузками. Случай очевидный. Диагноз можно поставить на расстоянии пяти метров. Рентген показывает увеличенное, похожее на мешок сердце. Больничный лист ей выдают не в первый раз, на протяжении многих лет и месяцев. И ни у кого из врачей никогда не возникало сомнений. Вдруг главврач — главврач нашей поликлиники! — возвращает ей неподписанный бюллетень. Ставит под сомнение компетентность лечащего врача, репутацию заведующего терапевтическим отделением доктора Колева, бросает тень на тихоню Велеву, поставившую вторую подпись. Полное недоверие к коллегам, с которыми работает. Именно это он хотел показать.
— Я знал, что ты придешь, — произнес Матей и облокотился на письменный стол.
Он улыбался, пребывал в отличном настроении. И казался, как мы отметили с Недялковым, лучезарным. Еще не набрал лишнего веса и выглядел достаточно хорошо.
— Послушай, Матей… я твой друг.
Он улыбался.
— Я знаю. Ты ждешь, я скажу то же самое… но тогда не имеет смысла продолжать разговор. Надо действовать — или рассуждать. Одно с другим несовместимо. Или мы настоящие друзья, или лишь утверждаем это.
Я замолчал и откинулся в кресле, стоявшем перед столом.
— Я хочу сказать, ты необдуманно вступаешь в поединок с Колевым.
Улыбка улетучилась.
— Если ты собираешься обсуждать со мной этот вопрос, не употребляй, пожалуйста, слово «поединок». Я не намерен вести ни сражения, ни войны.
— Если так, то зачем щелкать по носу Колева и не подписывать бюллетень?
К Матею снова вернулось хорошее расположение духа.
— Будь спокоен. Тут все в порядке. Причин для волнений нет: твой друг Матей Василев не оплошал.
— Все в порядке? Да ты что!
Матей пристально посмотрел на меня.
— Знаешь, мое мнение о тебе как о специалисте начинает меняться.
— Так ты… и за меня решил взяться? — изумленно воскликнул я.
— Будь спокоен! — улыбнулся Матей. Нельзя не согласиться, что улыбка ему шла, но он так редко к ней прибегал… сейчас же она была совсем не к месту. — Я знаю свое дело.
— Да пойми ты, есть рентгеновский снимок! — прервал я его. — Сердечная декомпенсация второй степени!
— Ну хорошо. — Он откинулся на спинку кресла, расправил плечи. — А теперь скажи, когда наконец мы с тобой увидимся, чтобы куда-нибудь сходить. Посидим, выпьем. Само собой не получается, как видишь. — И он показал рукой на белый халат, под которым намечалось брюшко любителя пива.
Но выпить вместе нам так и не довелось. Не прошло и недели, как он примчался ко мне домой. Точнее, в мою кухню. Я живу там в результате неустроенности своей личной жизни. Так утверждают другие. Так считаю и я сам. Это один из немногих вопросов, по которым у меня нет ни с кем разногласий. Когда я говорю о кухнях, то прежде всего имею в виду народ, наполняющий их, и не просто народ, а родственников. Там длинные черные печки, на одном конце которых кипит бидон с водой, предназначенной для заварки липового чая, а на другом конце сушатся дрова; дремлет кошка, старуха мать вяжет что-то, а возле печки — лавка; открывают заслонку, и человек, возлежащий на лавке, совсем явственно ощущает тепло с примесью запаха картошки. В результате разнообразных историй и всевозможных ошибок сейчас, в конце своей жизни, я пребываю в такой вот кухне, но только один. Печки уже нет, ее заменяет телевизор. Нет и кошки, вместо нее — телефон.
— Ты один? — спросил Матей.
Он выглядел чрезвычайно расстроенным. Огляделся по сторонам.
— Не волнуйся. Я один. Это мое единственное, прочное и постоянное прибежище.
Матей сел напротив меня. Потом вскочил. Подошел к окну.
— Я пришел из-за Лены. Если я ее потеряю, я покончу с собой.
Я поднялся и решил его прервать.
— Давай не будем испытывать нашу дружбу. С кем этого не случалось! Примерно так я высказывался когда-то. Прошло время, но я помню, перед кем выговаривался, и, вместо того чтобы быть благодарным человеку, слушавшему меня с сочувствием, я не желаю его больше видеть. Избегаю его, делаю вид, что не замечаю его, когда сталкиваюсь с ним. Потому что он напоминает мне о слабости, которую я некогда проявил.