«Давайте послушаем другую сторону!» Это было немаловажно, хотя Велева не ставила далеко идущей цели. Зато она напомнила собравшимся, что есть и другая сторона, в той же степени заинтересованная. Мы не можем разойтись, не выслушав обвиняемого. Именно это имела в виду седовласая добропорядочная Велева.
Наступила очередь Матея. Он направился к столу, покрытому красным сукном. Задумчивый, спокойный. Я пристально вглядывался в него. Светлые глаза, подбородок, губы, голос — все в нем было сама невозмутимость; не внешнее, нарочитое спокойствие — а идущее изнутри, на которое не в состоянии повлиять окружающая обстановка.
— О медицинской сестре Ивановой мне сегодня… — Матей на секунду умолк, — не хотелось бы говорить. У нас еще будет время. К этому случаю мы еще вернемся — не оставим без внимания. Как бы он ни взволновал кое-кого, случай этот заурядный. Более важен случай со Станкой. Она — хроник, страдает сердечной недостаточностью второй степени, и, судя по всему, состояние ее ухудшается, и вскоре мы столкнемся с тем, что у нее будет декомпенсация третьей степени. Работа, которой могла бы заняться больная, исключает всякую физическую нагрузку. Прежде чем отказать больной в бюллетене, я поинтересовался, в каких условиях она живет. Разобраться было нетрудно. Фабрика, где она работает, небольшая, там все ее хорошо знают. Получив очередной больничный лист, Станка не соблюдала постельный режим, покупала таблетки, всевозможные лекарства, принимала их, а сама целыми днями убирала чужие квартиры. Деньги же, которые она зарабатывала, отдавала пьянице-мужу. После такой тяжелой, для нее слишком тяжелой, работы она возвращалась на какое-то время на фабрику, но вскоре снова приходила к доктору Колеву, и тот выдавал ей новый бюллетень. Получается замкнутый круг, ведущий больную к гибели, и я решил разорвать этот порочный круг. Пока я здесь, не позволю, чтобы все шло по-прежнему.
Вопрос серьезный. Не один год Станку лечат неправильно, и ухудшение ее состояния — в значительной степени следствие равнодушия лечащего врача, а именно товарища Колева.
Что должен был предпринять доктор Колев? Не только выписывать бюллетени и лекарства. Столкнувшись с подобным хроническим случаем, он был обязан, да, обязан, не сидеть у себя в кабинете, а пойти на фабрику и заняться трудоустройством больной. Почему, позвольте вас спросить, на этом же предприятии, в проходной, сидит цветущая, здоровая женщина — жена шофера директора, а не Станка? На фабрике есть партийное бюро, есть профком и, наконец, местное руководство. О состоянии Станки там всем известно, и полагают, что ее лечат правильно. На самом деле это не так. Если бы к ней отнеслись с должным вниманием, ее давно положили бы в больницу. Давно. Но поскольку дело это хлопотное и сложное, сопряженное с волокитой, с необходимостью проявить настойчивость, Колев не сделал того, что ему следовало сделать.
И еще. Один промах ведет ко второму, затем к третьему.
Если бы Колев поинтересовался, в каких условиях живет Станка… а он мог бы это проверить, не вставая даже со стула… спросить, например, соседку… конечно, если бы его всерьез беспокоило здоровье пациентки, ему стало бы известно, что она работает на чужих людей, и он, я уверен, тут же поместил бы ее в больницу.
И потом, что это за практика — подписывать больничный после того, как он уже подписан лечащим врачом? На этот счет имеется специальное распоряжение. В нем говорится, что это — обязанность комиссий. И это не случайно. Если бы собралась комиссия — я имею в виду не только случай со Станкой, но и другие, подобные ему, которые мне предстоит еще вскрыть, — наверняка ее трое членов призадумались бы, надо ли выдавать бюллетень за бюллетенем или предпринять что-нибудь другое. Поэтому в дальнейшем прошу вас не приносить мне на подпись больничные. Ими будет заниматься комиссия. Времени у нас достаточно…
— Есть еще желающие выступить?
Стояла гробовая тишина.
— Григоров, тогда закрывай собрание.
Григоров поднялся и объявил:
— Собрание закрыто.
Я догнал Недялков а уже в бухгалтерии.
— Ну что, видел? — Я закрыл дверь и прислонился к ней спиной.
Недялков покрутился у стола. Потом сел. Хотел было схватиться руками за голову, но вместо этого повернулся ко мне.
— Ты, видно, разбираешься в футболе.
— Да, конечно, — переведя дух ответил я.
— Так вот… это был не матч, а собрание.
— На этом свете никому нельзя угодить. Полная и окончательная победа!
— В том-то и дело. Окончательная. Но… давай-ка прогуляемся!
Мы вышли из поликлиники. Дошли до бульвара Сливница, свернули на Волгоградский и очутились под каштанами Русского бульвара. Стоял теплый осенний вечер, ради которого тоже стоит жить. Нет ничего прекраснее таких тихих, словно спрятавшихся под высоким невидимым навесом, безветренных и все еще теплых вечеров. Есть и другие вечера, промозглые, притаившиеся вон за тем холмом. Они действуют угнетающе, и ты мечтаешь о доме и друге. Но сегодня было тепло, холода хоронились где-то, время их не наступило. В такую погоду не надо плотно закрывать ни окон, ни дверей; надо выходить на улицу и долго бродить по городу.
— Ну что, видел? — снова спросил я и попытался придать своему голосу восторженную, победную интонацию.
— Видел, к сожалению. — Недялков говорил спокойно, взвешивая каждое слово. — Когда Матей атакует, он не знает меры.
Какое-то время шли молча. Потом Недялков продолжил:
— Почему там, позвольте вас спросить, на проходной, сидит здоровая жена шофера? Станку неправильно лечат. Сто раз он повторил. Но если ему хочется быть таким точным, то следовало бы сказать: не комплексно лечили. Матей увлекся. Он растоптал Колева.
На этот раз молчание затянулось. Недялков заговорил вновь:
— И наконец… если бы собралась комиссия, то этого промаха не случилось бы; а ведь есть и другие ошибки, которые я еще найду… Неужели он не понимает, что запугивает людей? Создает у них чувство неуверенности.
Мне уже было не до прекрасного осеннего вечера. Захотелось возразить Недялкову.
— Ты придираешься к нему. Мелочишься. Рассматриваешь все в лупу. Матей должен был обороняться. «Давайте послушаем и другую сторону», — сказала Велева. Ты забыл ее слова? И он объяснил, доказал, что не ущемляет Станку. Что он — не какое-нибудь там чудовище, отнимающее у нее бюллетень. А ты знаешь, что бы произошло, не защити он себя? Его бы обвинили во всех смертных грехах. С криками набросились бы на него и смяли. На кого ему опереться? На Беловского? Тот никогда никому ни в чем не отказывает. Рецепт, больничный, отпуск, бальнеологическое лечение или курортное — все к вашим услугам. Таков его принцип — идти всем навстречу. Если нужно отказать — пусть это сделают другие. Его нет. Не существует, когда требуется произнести горькое слово. Говорить правду в глаза надо уметь. Такова уж наша профессия, и такова жизнь. Она далеко не розовая.
— Тебе стало легче? — спросил Недялков.
— Ты обо мне не беспокойся.
— Я и не беспокоюсь. Просто спросил, легче ли тебе стало.
— Уж очень формальный у нас сегодня разговор. Придираемся к каждому слову Матея. Что из того, сколько раз он повторил фразу: «Неправильно лечили»! Лечение должно быть правильным — это значит комплексным.
Недялков остановился под каштаном.
— Я хочу тебе высказать то, во что верю, в чем действительно убежден. — Он довольно долго молчал. Ему казалось, я слишком возбужден, чтобы запомнить то, что он собирался мне сообщить: — Забота о человеке, любовь к человеку должны проявляться постоянно. А не время от времени. Как в случае со Станкой, так и с Колевым.
Наша беседа прерывалась долгими паузами.
— Ясно? — спросил Недялков.
— А если ясно… «Закрывай собрание!»
— Нет, за это я его не порицаю, — покачал головой Недялков. — Я тоже заметил, все видели, как он приказал Григорову. Он не имел права так говорить. Хотя вышло по-человечески: распалился, увлекся. Кроме того, каждому не терпелось поскорее уйти. Никто не хотел выступать.
— Но ты не посмеешь отрицать, что мы разглядываем Матея под сотней прожекторов, в лупу, и любое его движение… я как сейчас его вижу… словно боимся что-то упустить… таким ли образом надо оценивать человека? А может, по чему-то главному?
— Руководителя — именно так. С него большой спрос. Он как звезда в небе. Возможно, мы его разглядываем чересчур старательно, но вместе с тем и доброжелательно. Завтра ты увидишь, что произойдет…
Вроде бы ничего и не было. Но и я увидел. Матея разглядывали не «старательно», а зло и придирчиво. Как будто в его выступлении не было ни единого верного, справедливого замечания в адрес Колева. А вот Колеву сочувствовали. Его считали оскорбленным. Над ним, видите ли, учинили расправу. Для Колева наступил один из тех моментов, когда так сладостно ощущать себя гонимым. Никогда до этого его не любили так! И вот сейчас, стоило главврачу выступить против него, он вдруг стал всеобщим любимцем. И не просто любимцем, а человеком, которого любили тайно и скрытно.
В этот день я больше обычного бродил по коридорам. Обошел почти все кабинеты. Кое-где варили кофе. Выпил две-три чашки. Все были настроены против Матея. Раздражение, неприязнь. И испуг. Коли он начал… неизвестно, где остановится.
Я снова зашел к Недялкову. Мне хотелось схватить его за лацканы пиджака.
— Скажи мне! Где же правда? Вчера вечером я поверил тебе и свернул знамена. Ты прав: между матчем и собранием есть разница. Но что ты думаешь о сегодняшнем дне? О сегодняшнем. Колев стал «несчастненьким», а Матей — «и откуда он только взялся на нашу голову!»
— То, что происходит сегодня, — следствие вчерашнего, — заключил Недялков, и я пожалел, что не схватил его за грудки сразу же.
В последующие дни и недели я несколько поустал от всех этих передряг. В принципе людям они необходимы. Одни устают от распрей, других они тяготят, третьих будорожат, а деятельных делают еще более активными. С их помощью каждый достигает своей цели.