…Так же таинственно рыжий Кольо обставлял и свои встречи с Миче, несмотря на то что она требовала публичности, «чтобы все люди видели». И так как ее совершенно не удовлетворяло несколько туманное объяснение конюха: «Лучше, чтобы нас пореже видели вместе, а то будут завидовать», — он вынужден был еще горячее выказывать ей свою влюбленность.
Они тоже встречались у ограды, но не возле белого камня — чувство, похожее на суеверие, заставляло Кольо избегать этого места. Они бросались друг к другу, возбужденные и жаждущие, задыхаясь, валились в траву и катались по земле, пока их безумие не истекало из потных тел. Можно предположить, что после пятой встречи у рыжего Кольо уже не было нужды разыгрывать влюбленного — он испытывал к Мичке достаточную нежность, чтобы обнимать ее без насилия над собой, он искренне говорил ей, что любит, и его уже не беспокоило, что он не думает о ней, когда ее нет возле него.
Они лежали рядом, и им было хорошо, и они могли так пролежать до конца света, и, конечно, именно это и хотела выразить Мичка, положив ему руку на грудь, вплетая пальцы в его рыжие космы, переливая в него силу своей безоглядно отдающейся плоти, но рыжий Кольо быстро приходил в себя. Он заправлял рубашку в брюки, застегивал пуговицы и спрашивал у Мички:
— Как идут дела в доме?
Для него это, однако, не был ничего не значащий вопрос, он вкладывал в него совершенно определенный смысл, которого она не понимала, но постепенно привыкала отвечать именно так, как он ожидал.
— Ничего нового, — начинала она лениво, а потом будто пробуждалась и принималась тараторить, пестрая мешанина важного и второстепенного изливалась из нее со странными сладострастными придыханиями, герои ее тирады были всегда одни и те же — мама, папа, Савичка, я и сама Миче:
— Вчера утром сделала им милинки[9], так хозяйка сказала, что они немножко подгорели. Гошенька не захотел их кушать и поднял страшный шум, а господин управляющий закричал: «Другие люди небось стебли от кукурузы едят, а вы милинками швыряетесь!» Но и он не притронулся к ним. Сидит темный как туча и молчит. А потом сказал — надо в город. Это сейчас-то, по таким дорогам в город, а? Ждут его там, как же!
Рыжий Кольо давал ей выговориться, слушал и запоминал, что ему нужно было. Он не надеялся узнать какую-нибудь особенно важную подробность, он довольствовался малым, веря, что и это пригодится его товарищам. А что до ее выдумок, так он поощрял их и даже — мягко и тактично — помогал ей сочинять новые истории, наслаждаясь ими как первый слушатель. Иногда, однако, его одолевали сомнения. Со свойственной ему крестьянской сметливостью Кольо решил, что страх, охвативший обитателей дома, позволит ему свободнее вести свои тайные дела, но активность Мички ставила его в тупик. В самом начале он сказал ей: «Пусть боятся, тогда они не будут трогать нас», и она поняла эту фразу слишком буквально и с еще большим рвением принялась «сочинять».
— Смотри только, как бы у них от страха сердце не лопнуло, — как бы в шутку предостерегал ее рыжий конюх, а Мичка принимала это как признание своих заслуг.
— Сегодня я подкинула им нового ежа, — хихикала она в кулачок, — про танк, который потонул в Тундже, а людей сожрали вампиры…
Скорее всего, это было так или почти так — слова могли быть эти или похожие, — потому что Мичка действительно во всех подробностях рассказывала нам о танке и его экипаже, съеденном вампирами.
Напрасно искала мама предсказание о желтом чудовище в своей Библии на французском языке (книга была в кожаном переплете и считалась поэтому самой ценной в доме). Мама собирала нас после обеда и, запинаясь, переводила непонятные тексты, которые не становились понятнее от подробных объяснений — скудные ее познания во французском, приобретенные у частного учителя и испарившиеся в домашних заботах, никак не могли опровергнуть измышления Мички, а воспитание не позволяло маме неправду преодолевать неправдой.
Было трогательно и смешно глядеть, как моя мама, покраснев от благородных усилий, перелистывала толстую книгу и рассеянно бормотала: «Нигде нет, нигде…» — как будто искала недостающую страницу увлекательного любовного романа — это зрелище было бы действительно очень трогательным, если бы гордость мамы не страдала при этом от неудачи и все вместе не настраивало бы ее против Мички. Мама давно уже поняла, что отец ей не опора и рассчитывать на его защиту не приходится, вот она и решила стать вместо отца главой семьи. Воюя с тенями и призраками, мама нашла в Мичке козла отпущения и срывала на ней все свое недовольство. Мама была единственной в доме, кто действительно сомневался в россказнях нашей горничной, и при каждом удобном случае она изо всех сил старалась уличить Мичку во лжи. Это могло бы создать в доме атмосферу нетерпимости, если бы маму тоже не одолевали страхи. Она должна была скрывать это, ведь она являлась неколебимой опорой семьи и дома, но ее внутренняя неуверенность делала ее раздражительной, вспыльчивой, а следовательно, и неспособной выполнить свою тяжкую миссию.
Проще всего было бы выгнать горничную, расстаться с ней раз и навсегда, а все возражения отца, которые по этому поводу могли возникнуть, сделать козырем в своих руках — например, упрекнуть его в мягкотелости, высказать ему в лицо подозрения, намеки и обиды и вынудить его отступить, — но маму не устраивало это самое простое решение проблемы. Может быть, она чувствовала, что Миче необходима ей, потому что среди хаоса бесплотных теней она была единственной осязаемой и уязвимой, да еще и сопротивляющейся, а может быть, мама надеялась, что присутствие Миче усугубит чувство вины у отца; и кроме всего прочего, выгнать Мичку на улицу было бы несправедливо, а этого мама тоже не могла допустить: она была слишком чувствительна. Короче, мама избрала иную тактику и с подозрительной настойчивостью стала проводить ее в жизнь.
Следуя своему буйному и слегка болезненному воображению, даже не пытаясь сопоставить его с фактами, мама уверила себя, что между отцом и Мичкой что-то есть. Нет, она не ревновала его, как могла бы ревновать любящая женщина, страдая и ненавидя, скорее в этом она находила подтверждение своей давней мысли о том, что брак ее неудачен, и тихо торжествовала, но в то же время ей хотелось использовать создавшуюся ситуацию. Подверженная расхожей истине, гласящей, что жена последняя узнает об измене мужа, и гордясь тем, что она «не из таких», мама постоянно «разоблачала» горничную, надеялась, что и отец в конце концов «выдаст» себя, и боялась этого, потому что лучше утешительное сомнение, нежели неизвестный конец.
— Кольо и Мичка развратничают, — говорила мама и испытующе глядела на отца, помолчав, продолжала: — Развратничают скрытно, за нашей спиной, за спиной всего питомника…
— Они ведь собираются пожениться, — после паузы с досадой отвечал отец.
— Собираться собираются, а не женятся! — злилась мама. — До каких пор это будет продолжаться?!
— Ну, назначь им срок и пожени их, — невозмутимо предлагал отец.
Его спокойствие приводило маму в отчаяние и ожесточало ее, и, так как ей необходимы были какие-то перемены, она пришла к выводу, что Мичка и Кольо — это ширма для отцовских «делишек». Правда, атаковать конюха намеками или прямыми вопросами маме не позволяла ее гордость, папа почти круглые сутки киснул в своей комнатке на чердаке, а Мичка вертелась вокруг нее, как верная собачонка. Энергия ее, не встречая препятствий, свободно проникала сквозь распахнутые двери подозрений. Каждый день после обеда мама продолжала перелистывать свою Библию в кожаном переплете, и все чаще, устав от бесплодных усилий изменить свою жизнь, она переставала обращать на нас внимание, увлекалась чтением, забывая о переводе и не вникая в смысл — ей было достаточно, что она понимала отдельные слова, — и предавалась мелодичному потоку гласных и согласных, увлекавших ее в сказочную страну, где она переживала счастливый сон своей жизни.
— Какая точность! — восхищался капитан Стоев. — Вы говорите на том прекрасном французском, какой я слышал только в Нормандии, то есть в истинной Франции…
Мы торжественно входили в дом: впереди мама и капитан Стоев, он поднял ее руку почти на уровень своих погон, отчего мама вынуждена была слегка изогнуться, за ними — мы с отцом, молчаливое, но необходимое дополнение. Вызывающе позвякивая шпорами, капитан вел свою прекрасную даму к пианино. Расстроенное, оно стояло в углу гостиной, годами к нему никто не прикасался, а теперь фальшивые звуки, похожие на звуки шарманки нищего, раздались среди нашей полинявшей мебели — безвкусного подражания венскому сецессиону, чтобы резче подчеркнуть жалкую претенциозность комнаты, а потом заглохнуть под преувеличенно громкие возгласы капитана.
— Восхитительно! Очаровательно! — кричал он, будто ротой командовал. — Я просто не мог себе представить, что в этой глухомани найду столь великолепную исполнительницу Моцарта!
Один такой миг стоил любых огорчений и неудовлетворенных претензий. Мама разрумянилась, в ее поведении проглянуло еле заметное кокетство — в нем не было подлинной непринужденности, и оттого оно казалось преувеличенным, как жеманство придворной дамы, смех ее был громким, вызывающим, и это сразу выдавало его неискренность.
Мичка обносила ликерами, приготовленными мамой, — отец морщился и выпивал залпом, а капитан Стоев медленно смаковал их и снова восхищался. Вообще он без передышки восхищался всем, однако на четвертый день его восторги несколько поблекли, ими он уже пытался прикрыть накапливающееся раздражение. Бедный капитан Стоев! Ему даже в голову не могло прийти, что за этими пламенными и многообещающими взглядами таится непоколебимое целомудрие, зацементированное чувствительными романами и мещанской средой, — целомудрие, испытанное в семейных перипетиях и вышедшее из них с ореолом самопожертвования. Появление капитана разбередило старые мамины мечты о каких-то переменах в ее жизни, но мечты эти давно потеряли силу и перестали быть стимулом для действия — мама взлелеяла их в долгие часы одиночества и тогда же пережила и даже изжила их до такой степени, что они превратились в воспоминания о несбывшемся — прекрасная почва для лени и апатии. В первый момент появления капитана Стоева она, правда, поддалась на его мнимые восторги, поверила в возможность реально пережить свои воздушные замки, но у нее не было ни смелости, ни опыта, ни умения кокетничать.