Раздрызганное пианино изнемогало под ее пальцами, нотные тетради, заботливо извлеченные из шкафа, где они пылились много лет, громоздились рядом на стульчике — все это еще можно было вынести, пока мама не решилась спеть. Даже капитан Стоев не мог сдержать иронической усмешки, а папа вдруг очнулся от своего безразличия, почувствовал, что вокруг творится нечто неладное, и, потеряв самообладание, расстроившись от необходимости вмешаться, завел разговор на чуждую ему тему, прекрасно понимая, что разговор этот может навлечь на него одни лишь неприятности:
— Господин капитан, когда же наконец вы снимете блокаду? — От смущения отец вложил в свой вопрос больше жара, чем следовало, и он прозвучал почти как обвинение. — Уже шестой день мои люди не могут попасть домой! Не пора ли подумать и о них? Что же из того, что они простые работники?
Капитан Стоев с удивлением повернулся к отцу, но, похоже, удивление его было наигранным, он надеялся услышать подобные слова, даже спровоцировал их, и теперь ему доставляло удовольствие медлить с ответом.
— Дорогой господин управляющий, — начал он театрально тягучим тоном, — неужели вы не понимаете, что я делаю это ради вас?
— Может быть, вам… нравится мое общество? — Отец с трудом соединял слова в предложения, голос его слегка дрожал, в интонации не было и намека на иронию. — И вы хотите подольше… побыть здесь?.. Право, я не знаю… как вы объясните это своему начальству?
— Оно озабочено сейчас только спасением собственной шкуры, — презрительно бросил капитан. — Как видите, и я могу позволить себе хотя бы однажды нарушить приказ.
— Вы так дорожите моим обществом? — Отцу что-то втемяшилось в голову, в тоне его снова не было ни малейшего намека на иронию. — Не правда ли?..
Два шага к окну, два шага к столу — движение, оборванное на половине, эффектная мизансцена, демонстрирующая размышление и усиливающая «драматизм» момента, потом самодовольный, полный сарказма и мрачного презрения голос:
— Это достаточно элементарно, хотя действительно ваше общество мне приятно. Я остался бы здесь подольше, если бы у меня было время. Но у меня его нет.
В тишине неестественно громко зазвучало пение мамы — это была «Форель» Шуберта, — фальшивые звуки весьма отдаленно напоминали о дивной красоте вещи; искаженные исполнительницей и тягостной атмосферой, они раздражали.
— Хватит, — тихо сказал отец, и, так как мама не услышала, он закричал: — Перестань! Довольно заниматься глупостями! Нашла время дырявить нам уши!
Капитан Стоев не счел нужным обратить внимание на его реплику.
— Вы не читаете газет, дорогой господин управляющий, иначе вы бы знали, что русские уже на Дунае! Завтра или послезавтра, самое позднее через два дня они будут здесь…
— Вы хотите сказать?.. — отец запнулся, покраснел и, наверно, почувствовал, что краснеет, отчего еще более горячий румянец залил его лицо, он покраснел как ребенок, до слез и пятен, и ему было стыдно этого румянца и мысли, которую он не мог скрыть, он умоляюще поглядел на маму — почему, черт возьми, она прекратила свое проклятое пение, и, может быть, ему хотелось убежать или провалиться сквозь землю, но он только и смог еще раз беспомощно промолвить: — Вы хотите сказать…
— Разумеется, и это элементарно, господин управляющий. Выходит, вы считаете меня… — Капитан поколебался, лоб его прорезала резкая морщина, в следующий момент он как бы отбросил колебания жестом правой руки. — «Товарищи» знают о моих заслугах, и я не уверен, что совершу по отношению к ним хотя бы одно «доброе дело». Да и, если быть откровенным, я не считаю это «добрым делом»…
Мама поворачивалась на своем стульчике то к одному, то к другому, по-женски надеясь, что они ссорятся из-за нее, и не углубляясь в суть спора, была приятно взволнована, хотя и боялась последствий, и эта боязнь выражалась в ее неудобной позе, расширенных зрачках и в пульсе на висках.
— Я почти уверен, что этот бандит-шумкарин скрывается в вашем питомнике. Я, конечно, могу приказать устроить обыск и в полчаса найду того, кто мне нужен… Таков, в сущности, был мой первоначальный план, — «кротко» заключил Стоев.
Если бы капитан стал пугать отца, тот бы немедленно отступил (безразлично, каким образом), но «кротость» капитана обманула его.
— И почему же вы не выполнили его? — с искренним любопытством спросил он, добродушно прищурив глаза, будто вел откровенную беседу со своим добрым другом.
— Тогда вы окажетесь укрывателем! — Капитан Стоев нанес свой удар, смягчив его шутливым тоном. — Надеюсь, вы понимаете, что означает такая квалификация!
Неожиданным был поворот и возможные последствия…
— Я не… не знал… — И мне показалось, что он заморгал, ослепленный блеском двустволки, как бывало когда-то на «охоте». — Я не мог знать…
В птичьем облике капитана Стоева проглянуло что-то хищное, но тут же улетучилось, смазанное внутренней неуверенностью, на лбу проступило несколько капель пота.
— Не расстраивайтесь, дорогой господин управляющий, — бросил капитан и с показной легкостью перешел прямо-таки на лирический тон. — Не вы причина моего отказа от обыска…
— Не я, да? — Папа вздохнул и, уловив новое настроение Стоева, спросил с надеждой: — А кто?
— Мне трудно объяснить вам, это не столь элементарно. — Капитан Стоев, наверно, был влюблен в это слово и повторял его с наслаждением. — Видите ли, человек мечтал о красоте, об уюте и покое, но разные сложные обстоятельства толкнули его на другой путь. И человек этот хочет в конце концов…
Самолюбование настолько овладело капитаном, что он картинно подошел к пианино и ударил наугад по нескольким клавишам. Мама, подчинившись его порыву, подобрала какую-то мелодию и заиграла едва слышно — и на этот раз в ее музыке была нежность, раздумье, доброта.
— …умереть среди красоты и уюта в покое величественного заката! Тем более что ему не остается ничего иного… — патетически закончил капитан и, может быть слегка устыдившись своего пафоса, добавил с насмешкой: — …как умереть под охраной своих «верных» солдат!
После пережитого испуга отец обрадовался подобным «откровениям», он протянул капитану руку и даже, очевидно, хотел обнять его, но капитан отпрянул с холодной усмешкой, оставив дистанцию между собой и отцом:
— Давайте повеселимся, дорогой господин управляющий! Позовите кого-нибудь из своих людей и побольше женщин — выпьем, споем…
Вскоре Мичка вернулась и сказала, что «людям не до выпивонов» и они идти отказываются. Только рыжий Кольо смущенно топтался у дверей.
— Вот вам пример, господин управляющий, как самые добрые намерения рушатся, потому что нас не понимают! Привыкли только приказы выполнять, толпа предателей!
Он вперился в рыжего Кольо и заорал:
— А ты чего здесь околачиваешься? Ты что, не солидарен со своим классом, а?
— Вы звали, — тихо ответил рыжий конюх, — я и пришел…
— Подчинился, да? Нужен ты очень! Ну да ладно, оставайся, раз пришел.
Откуда-то извлекли и Савичку — он стеснялся, с робкой деликатностью тыркался среди присутствующих и пытался найти место, где нужна была бы его помощь и сочувствие. Настроившись на кутеж, взвинтив себя до крайности, капитан Стоев хлопнул его по плечу так, что бедный маленький человечек осел.
— Ладно, господин Савичка, я знаю, что вы больны, и разрешаю вам уйти.
— Господин управляющий, — Савичка не признавал никого, кроме моего отца, — если вам неспокойно и душа у вас не на месте, я могу вам спеть…
В розовом рассветном тумане, полосами ползущем с востока — оттуда, где шла битва, — Савичка сидел на пороге своей комнаты, неудобно поджав под себя одну ногу, а вторую вытянув вперед; тело его было напряжено, как тетива лука, и близкие выстрелы отдавались в каждой его клеточке. Он видел, как какой-то человек перепрыгнул через ограду, достиг поляны и скрылся среди деревьев. Савичка даже слегка приподнялся, когда тот исчез за стволом, он ждал, когда человек появится снова, чтобы разглядеть его как следует, — Савичка ждал безучастно, не собираясь ни помешать, ни помочь ему. Наконец пришелец ткнулся носом в колени маленькому человечку и поднял глаза — в кармане он сжимал пистолет, кровь на локтях и коленях запеклась, видно было, он собирает силы для последней схватки.
— Кончено? — без всякого интереса и любопытства спросил Савичка, спросил, как спрашивают, который час или какая погода, и в сердце человека заполз холод, он выхватил пистолет и направил его в грудь Савичке, но тот повторил все так же с леденящей пустотой: — Кончено?
Человек подчинился этому голосу и пробормотал:
— Кончено…
Только тогда Савичка зашевелился, выпростал неудобно подвернутую под себя ногу, расправил плечи, потянулся, зевнул — и все это он проделал с тем же рассеянным выражением лица, ощущая почти блаженство, погруженный в себя, будто никого вокруг не было.
— Ты спрячешь меня? — У человека зуб на зуб не попадал. — Ты должен меня спрятать! — Пистолет дрожал в его руке, и он никак не мог направить его прямо в грудь Савичке.
— Убери его, — равнодушно промолвил Савичка. — Ты мешаешь мне думать.
Со стороны Япа-холма нарастал шум моторов, он достиг пронзительной высоты и низвергнулся в тишину. Человека охватила паника — он переполз через порог Савичкиной комнаты, забился в угол и, сверкая глазами в темноте, прошептал:
— Давай сюда, быстро!..
Савичка неохотно поднялся.
— Слушай, — человек изменил тактику, чувствовалось, что он готов был даже схватиться за соломинку, — если меня найдут здесь, ты погибнешь вместе со мной, понимаешь, и ты тоже!
— Я каждый день умираю по нескольку раз, — спокойно возразил Савичка.
От ужаса и беспомощности у человека начался приступ смеха, он хохотал, открыв рот и выпучив глаза, но сквозь хохот он слышал выстрел, который разносит череп этого помешанного, а потом следующий, который пробивает его собственную голову. Равнодушно выдержав его хохот, Савичка сказал:
— А теперь я должен уйти.