ак раз напротив, будто видел его впервые: широкие плечи, мощная шея, грубо высеченная голова, дед смотрел на него, оценивая, раздумывая, а отец вздыхал, тяготился молчанием, не знал, куда деть руки и ноги, и стул под ним непрерывно скрипел.
— Сейчас мы с тобой наедине, — все еще с некоторой нерешительностью заговорил дед, — этот разговор должен остаться между нами…
Если он надеялся таким началом расположить к себе отца, то это только доказывало, как мало дед знает своего зятя. Необходимость сохранить какую-то тайну свекра, наигранная доверительность в его тоне — всего этого было достаточно, чтобы отец испугался даже самой возможности связать себя каким бы то ни было обещанием. В немом бессилии он покачивал головой, а дед воспринял это как знак согласия и продолжал более резко, скрывая за резкостью все то же смущение и нерешительность:
— Я привез немного денег и сберегательные книжки. Нужно спрятать их где-нибудь, лучше всего закопать в землю. Ты лучше меня знаешь питомник, ты можешь выбрать самое подходящее место…
— Ты с ума сошел! — закричал отец, забыв о всякой почтительности к деду. — Тут негде! Сразу же найдут!
От злости на шее старого торгаша вздулись жилы, но он сдержал себя:
— Да тут нет ничего страшного, немного денег — что особенного! Даже если и найдут, пусть себе пользуются на здоровье!
У отца не было сил возражать, но и включаться в это предприятие он не мог. С отчаянием смотрел он на возню, которая затевалась вокруг, чувствовал, как под ногами у него разверзается пропасть, в которую стремглав летят последние опоры его бытия. Само по себе предложение закопать деньги и сберегательные книжки было не бог весть что, но это лишало смысла его жизненные принципы, привитые и укоренившиеся с детства, и, кроме того, он хорошо знал, что вслед за этим на него обрушится лавина непредвиденных осложнений.
Вместе с кучером дед обошел питомник, потом они отнесли куда-то чемоданы, и старый торгаш вернулся в гостиную, где все еще сидел отец. Целый час оба провели во враждебном молчании, пока наконец явился потный, весь в пыли кучер и доложил, что «дело сделано». Получив доказательства, что ценности его в безопасности, дел попытался приободрить и отца, который от слабодушия мог выкинуть какую-нибудь глупость.
— Перемелется — мука будет, — с преувеличенной беззаботностью заявил дед. — Кто бы ни пришел — русские, французы или англичане, — как придут, так и уйдут, а деньги останутся. Еще понадобятся денежки, вот увидишь.
Как ни старался отец найти в ответ какие-то слова — не мог. Казалось ему, что им распоряжаются силы более могущественные и властные, чем его собственная воля, и ему остается только безропотно подчиняться им. В то же время ему хотелось надеяться и верить, что это дурной сон и он скоро кончится… Однако, странное дело, надежда не помогала ему и не предлагала искать выход, потому что это была утопия, и он чувствовал это, — утопия, возникшая из отчаяния и доведенная до безысходности…
— Все люди одинаковые, — продолжал излагать свою «философию» дед, — всем нужны деньги. По деньгам встречают, по ним провожают, за них и ценят тебя…
С каждой минутой отец все глубже уходил в себя, все больше замыкался. На его бледном лице появилось выражение рассеянной задумчивости — так было проще избежать столкновения с действительностью.
Неизвестно, сколько бы еще дед развивал свои теории, если бы не появление адъютанта капитана Стоева. Тот вежливо передал просьбу капитана всем собраться вечером в гостиной.
— Зачем? — не вытерпел дед.
— Мне не известна цель сбора, — щелкнул каблуками адъютант (это означало, что разговоры излишни) и удалился с непроницаемым видом.
— И зачем только мы понадобились капитану? — Дед сразу же занялся разгадкой «тайны», приобретая таким образом возможность болтать сколько влезет. — Наверно, что-то очень важное, для нас тоже, иначе зачем ему терять время…
Сделав, как обычно, скоропалительные выводы из ситуации, он быстро и легко обосновал свое предположение, что Стоев привязался к нам и хочет нам помочь, остается лишь выяснить как, но и на этот вопрос дед нашел удовлетворивший его ответ.
— В роте Стоева есть грузовики, — придвинувшись к отцу, многозначительно зашептал он. — Что ему стоит посадить нас на один из них и увезти! Он может и за границу перебросить нас!
Дед все больше увлекался своей «догадкой», и самому ему очень хотелось поверить в нее. Чтобы убедить себя и других, он подкреплял ее примерами: уже давно исчез из города начальник жандармерии, а вчера военный комендант отправился куда-то на своей машине, ясно же, все бегут от сумятицы, которая начнется тут через неделю-другую. Ну а потом, потом опять вернется порядок, люди возьмут бразды правления в руки, и жизнь снова пойдет по-старому, нужно только эти несколько недель пересидеть в тени, подальше от глаз жаждущих расправы. Деда «занесло» так далеко, что он видел себя почти спасителем общества и уже предвкушал получение еще одного ордена — за бегство.
Но тут Мичка со своим непомерным любопытством и привычкой совать всюду свой нос внесла новый элемент в стройную систему деда. Не спрашивая ни у кого разрешения, она кинулась к отцу и залопотала, что в конце плодового сада, под дичками, неухоженными яблонями, нашли свежевскопанный кусок земли! Рыжий Кольо считает, что там зарыта бомба, и хочет сообщить об этом капитану, чтобы тот прислал саперов и проверил, так ли это, но она решила сначала предупредить господина управляющего.
— Не нужно, не нужно! — дед вскочил как ошпаренный. — Стой тут, и ни с места! Нет, позови моего кучера!
Вскоре оба, дед и кучер, вернулись с тремя тяжелыми чемоданами и затолкали их под кровать в соседней комнате. Отец смотрел на них с таким страдальческим выражением лица, будто они подложили под дом адскую машинку…
С этих пор единственной заботой дела стали чемоданы.
— Может, так оно и лучше, — успокаивал он себя. — Теперь я возьму их с собой.
Он носился с этой мыслью довольно долго, подкрепляя ее множеством наивных аргументов, подобранных со страстью, но едкий дух сомнения проникал в них и разъедал уверенность деда.
— Много ли места надо для трех чемоданов? — Дед пытался сохранить остатки оптимизма. — Грузовики большие, да и на чемоданы сесть можно…
Необходимость охранять чемоданы поставила перед дедом еще более сложные проблемы. Его бросало от полной растерянности к розовым надеждам, и в этой маете он пытался подступиться к отцу, ходил вокруг и около, чтобы заручиться его поддержкой, но ответом ему было ледяное безразличие. Отец безвозвратно погрузился во мрак отчаяния. Истерика, в которую впали окружающие, уже не касалась его, но независимо от его воли она мучила, теснила ему грудь, и помимо своей воли и желания он шел к тому, чтобы совершить свой героический поступок…
По аллее к дому двигались три фигуры, за ними на горизонте горел кроваво-красный закат с золотистым столбом посредине, похожим на фонтан (Мичка сказала, что завтра будет страшная гроза); на фоне кроваво-красного заката фигуры людей выглядели безнадежно черными, обведенными тонким прозрачным огненным сиянием; трое приближались к дому, кроваво-красный закат неподвижно висел за ними, и в неподвижную траву вокруг меня с неподвижных густых ветвей бесшумно падали мушки, оставляя в воздухе еле заметные следы.
Я зарылся с головой в канавку, почувствовал запах пыли и сожженного жарой пырея и, пока на аллее слышен был скрип песка под ногами, не двигался, не шевелился. Усталые, согбенные спины были мне знакомы — поп из ближайшего села Налбантларе, смотритель минеральных ванн господин Славчев и командир поста охраны поручик Чакыров. Они подошли к кустам малины, не спеша миновали беседку, в их позах и движениях была едва уловимая скованность обреченных, они оказались у входа в дом, и на них — на рясу, офицерский мундир и светло-синий штатский костюм — упала мозаичная тень вьюнка.
Мною никто не интересовался, я был оставлен, брошен всеми среди пустоты и безмолвия, передо мной горел безжалостный кроваво-красный закат, предвещавший страшную грозу. У Главных ворот блестел штык, в гостиной, наверно, уже усаживались за стол, а через какое-то время, когда погаснет закат, в сумерках раздастся легкое позвякивание шпор. День прошел как всегда, и так же как всегда наступала ночь, а меня угнетало предчувствие, нет, даже не предчувствие чего-то определенного, а какая-то безысходная слабость, замыкающая круг, не оставляющая даже надежды проникнуть за его пределы, — убийственно, непоправимо прямые аллеи с колючим гравием, пустота и безмолвие…
Я поплелся к дому, надеясь где-то в комнатах найти маму, которая уже летела навстречу позвякивающим в сумерках шпорам, — она умела одним взглядом, легкой беглой улыбкой успокоить меня, возвратить хоть немного сил и уверенности.
Из гостиной слышался шепот, я приоткрыл дверь, и все повернули головы с изумлением и напряженным страхом, а потом снова продолжали нервный тихий разговор, лихорадочно размахивая руками и произнося слова как заклинания; откуда-то сверху на меня обрушился гнев отца, в котором звучали и униженность, и тревожная озабоченность.
— Где тебя носит? Опять розги захотел!
Штык, ружье, закат, пустые аллеи — все это завертелось у меня перед глазами, окружило со всех сторон, в комнате, которая уже не имела границ, стало невозможно дышать. Я зарылся всем существом в мамину юбку и бессильно затих — я хотел исчезнуть, скрыться с глаз долой, но мужчины тут же забыли обо мне. Все пятеро пили ракию не закусывая, без всякого удовольствия опрокидывали рюмки в рот и морщились, потом вздрагивали от головы до пят, будто ракия щекотала их, они тянулись к ней, противились ей и, наверное, долго могли бы пить, не пьянея.
— До чего мы дожили! — сопел дед. — Из-за бездарности наших правителей дошли мы до жизни такой…
— Искупаем их грешки, — слезливо жаловался смотритель минеральных ванн.
— Что нам надлежит делать, вот в чем вопрос, что нам надлежит делать? — непрерывно, как автомат, твердил поручик Чакыров. — Русские идут сюда…