— А что мы можем сделать? — хлопнул себя руками по бедрам поп из Налбантларе. — Ждать!
И снова все повернули головы к двери, а там улыбалась Мичка, наша горничная, улыбалась добродушно и располагающе, а потом спросила:
— Вам что-нибудь нужно, господин управляющий?
Она не забыла о своих обязанностях, наша горничная, она хотела услужить хозяину и гостям и никак не могла понять, почему ее пронзили взглядами, почему накинулись на нее и облаяли, как собаки, не сдерживаясь больше и не изображая вежливость, — наконец-то они нашли, на ком сорвать свою злобу, и сделали это с бессердечным удовлетворением. Уже давно в них вселилась тревога, прокравшаяся в питомник, а сейчас известие о наступлении русских оглушило их — последствия этого события казались им ужасными, особенно потому, что сроки наступления не были им известны, и это обостряло их пассивную жестокость.
— У-у, исчадие ада, яко тать явилась! — стал мелко креститься поп, злясь на Мичку еще и за то, что она прервала его в то самое время, когда он пытался смягчить напряженность момента. — Ничего нам не нужно!
— Скройся и умри! — замахнулся на нее рукой, будто это была сабля, поручик Чакыров. — Скройся и умри!
— Мать твою так, — задыхался от злости смотритель ванн, — нашла время вертеться тут…
Один лишь отец не поддавался общему возбуждению, ушедший в себя, чуждый всему, с печатью гибельного равнодушия, облагородившего его лицо — лицо человека, принявшего мученичество.
Хотя остальные не замечали разницы между ним и собою, он хотел быть таким словно бы ради меня, чтобы таким запечатлеться в моей памяти и преследовать меня в будущей моей жизни неразрешимой загадкой.
Приход капитана Стоева — прежде мы услышали легкий стук в дверь и позвякивание шпор — принес в комнату некоторый порядок и ритуальную торжественность: начищенные до синевы сапоги, выбритые до синевы щеки, чуть надвинутая фуражка, сорванная с головы с подчеркнутой галантностью, поклон маме, целование ее руки, огромная плитка шоколада «Братья Пеевы» мне, щелканье каблуками, развернутые плечи, ясный звонкий голос:
— Я просил вас, господа, собраться сегодня вечером. Благодарю за то, что вы приняли мое приглашение.
Подражая ему, утомившиеся гости попытались распрямиться и привести себя в порядок — пригладить непокорные волосы, подкрутить усы, расправить воротничок, стряхнуть пылинки, — все будто приготовились к параду или торжественному молебну, завороженные блеском капитана, в этой суете на миг поверив в чудо избавления — но не настолько, чтобы забыть свои химеры… Первым очнулся смотритель минеральных ванн и заверещал, как коза, на которую напали волки:
— Все бегут, господин капитан! Только мы медлим! До каких пор?..
— Пока будет уже поздно! — поддержал его дед.
Капитан Стоев расхаживал вдоль стола, сморщившись от шума — все четверо говорили, перебивая друг друга и не слушая его. Шум, очевидно, мешал ему сосредоточиться и выполнить до конца задуманный план, хотя чуть позже выяснилось, что план его преследовал совсем другую цель. С трудом превозмогая отвращение, он тихо, но твердо и четко произнес, обращаясь к маме:
— Мадам, когда я появился здесь в первый раз, вы угостили меня ликером из хрустальных рюмок. Если это вас не очень затруднит, я бы попросил вас сделать то же снова — момент самый подходящий.
Может быть, маме хотелось хлопнуть в ладоши или позвонить в колокольчик — это было бы в стиле просьбы капитана, — но она не была уверена, что Мичка откликнется на зов. Поэтому она встала и двинулась к двери, а я с ней, по-прежнему зарывшись в ее юбку и путаясь у нее под ногами. Мы шли неуверенными шагами — одной рукой она поддерживала и вела меня, а другую уже протянула к ручке двери.
— У вас есть превосходные соленья, — остановил нас капитан Стоев. — В такое время не следует пить без закуски.
Его голос пресек перебранку, в топкой трясине шепота снова заколебались беспокойство, страх и безысходность.
— Мы теряем драгоценное время, — прохрипел дед, взглядом он будто пытался проникнуть через стенку в соседнюю комнату, где под кроватью были спрятаны три его чемодана.
— Русские застанут нас здесь, — простонал поручик Чакыров. — Что мы будем тогда делать?..
— Встретим их хлебом-солью по старому болгарскому обычаю, — с издевкой хохотнул капитан Стоев.
— Но вы, капитан… вы… — Славчев захлебнулся чересчур сильными чувствами.
— Да я, господин Славчев, я!.. — Выпятив грудь, Стоев расхаживал по комнате, сопровождаемый укоризненными взглядами четырех пар глаз.
Задетые его сарказмом, гости почувствовали, что поведение капитана всего лишь чванство экзальтированного маньяка, который и не хочет, и не может им помочь, и они с отчаянием увидели, как уплывает от них последний шанс. Они не решались признаться себе, что капитан ничего им не обещал, и не смели подумать о том, что их ждет, они знали только одно: была надежда на спасение и нет ее, поэтому отчаяние сломило и ошеломило их на мгновение, но сильное опьянение извлекло их из шока, и потекли потоком ругательства, проклятия, стенания.
— Что нам делать теперь? — снова закричал поручик Чакыров. — Ведь русские близко!
— Ты обманул нас! — рокотал дед. — Пропадем ни за грош!
— Ваше здоровье, господа! — капитан Стоев сел наконец за стол. Хрустальная рюмка искрилась у его рта всеми цветами радуги и заливала семицветным блеском его лицо — казалось, капитан идет вдоль реки среди солнечных зайчиков. — Начинаем наш пир во время чумы!..
— Плевал я на твою чуму! — Смотритель ванн оскалил желтые зубы. — Как нам убежать отсюда теперь!
— А разве у кого-нибудь из здесь присутствующих есть необходимость бежать? — спокойно спросил капитан и, так как его никто не слышал, повторил громче: — Что вы сделали такого, чтобы убегать?
Прошло несколько секунд, пока вопрос капитана дошел до сознания сидевших вокруг стола — гвалт свернулся, подбирая свои искромсанные края, теперь на капитана, не мигая, удивленно раскрыв рты, уставились все.
— Вот вы, к примеру, господин Славчев, — нарушил оторопелое молчание капитан, — в каких грехах могла бы уличить вас новая, коммунистическая власть?
— Ни в каких, — неожиданно для себя отчеканил смотритель ванн. — Политикой я никогда не занимался, даже разговоры…
— А вы? — прервал его капитан Стоев, указывая на попа.
— Я русский, — выпятив грудь, заявил поп. — Меня не троньте!
— Ну а вы? — указательный палец перемещался дальше.
— А что я… я купец, — пробормотал дед. — Продавал германцам, так же как и болгарам, буду продавать и русским, если они пожелают…
— И я ни в чем не замешан! — Поручик Чакыров постарался перекричать всех. — Партизан я не преследовал, домов не поджигал! Я только пост наблюдения… а в самом деле, за кем мы наблюдали?.. — Он вдруг испугался своего недоумения, в котором было что-то предательское.
— Чего же вы боитесь тогда? — капитан Стоев благосклонно обошел отца, который не обращал внимания на его жесты. — «Товарищам» нужны будут «хорошие» болгары вроде вас. И я полагаю, вы будете хорошо служить им.
— В России все ели из общих котлов и жены были общие… — неуверенно промямлил смотритель ванн.
— Выходит, только у меня есть основание бояться, — напыжившись и любуясь собой, заявил капитан Стоев. — Я рассчитался с дюжиной шумкаров и столькими же сочувствовавшими. А это не так мало…
Не дожидаясь приглашения, все схватили свои рюмки — не ясно было лишь, собрались ли они пить в память жертв капитана или уже готовы были поминать его самого. Потому что благодаря своим признаниям капитан вдруг отделился от них и оказался в тупике, откуда нет выхода, и хотя некоторые из них готовы были считать его поведение героическим и, провожая его птичий профиль в небытие, испытывали нечто вроде уважения, но тот факт, что среди них есть действительно виновный и он понесет наказание, уже настраивал их против него и придавал смелости. С такой же легкостью, с какой недавно паниковали, теперь они натянули маску шутовской беззаботности — в доказательство того, что их ставка в этой игре была ничтожной и инстинкт не подвел их — такие всегда выходят сухими из воды. Они не договаривались ни о чем, не подавали друг другу тайных знаков, они просто пустились в разгул, прокричали «йо-хо-хо», стали топать ногами под столом и опрокидывать ракию рюмку за рюмкой.
Постепенно их пьяная разнузданность набирала силу, толкала их на глупости, они уже не могли усидеть на месте, издав боевой клич, они повскакали с мест — даже дед, подбоченясь, выбил деревянной ногой «Шуми, Марица», — и затопали кто во что горазд — кто казачок, кто рученицу, кто пайдушко, — не соблюдая ни ритма, ни такта, но и этого было им мало. С треском разрывая и сдирая с себя одежду, бросали ее куда попало: прочь полетели светло-синий костюм, суконный пиджак, мундир поручика, ряса. Компания оголилась до пояса, а поп — тот остался в одних кальсонах с завязками на щиколотках и разрезом спереди вместо застежки; потом они заткнули себе за пояса метлы и веники и стали похожи на каких-то неизвестных зоологии животных, но и этого тоже им было мало, нужно было что-то еще и еще придумывать; с неукротимой яростью, тяжело дыша, они оглядывались вокруг, на пути попался сундук, они распахнули его, разрыли до дна, вытащили бурнус и напялили его на Славчева. Несмотря на старания вытворить что-то особенное, отметить конец всех страхов, ограниченное воображение привело их к старым забавам — они объявили смотрителя ванн мертвецом и засуетились вокруг него, налаживая погребальную церемонию. Поручик Чакыров снова запричитал, изображая плакальщицу, дед принял позу опечаленного родственника и стал тереть глаза, а поп надел поверх кальсон епитрахиль, и началось отпевание. Перелистав псалтырь и откашлявшись, поп завел речитатив:
— «Борись, господи, с теми, кто борется со мной, воюй с теми, кто воюет со мной, возьми оружие и щит и встань мне на помощь, подними и копье, закрывая путь гонителям моим, скажи душе моей: я избавитель твой…»