— Я всю неделю знал, что он в питомнике. — Капитан пытался подбодрить себя смехом, но, кроме того, ему хотелось слегка подольститься к остальным, потому что не исключалась возможность провести с ними еще некоторое время. — И вы все это знали. И вообще, выходит, что все мы его охраняем…
Всей компании понять бы его намерение, и тогда они, конечно, поддержали бы его игру, но им показалось, что капитан хочет встать вровень с ними и ищет себе спасения, произведя их в соучастники своих преступлений. Как по команде, все пятеро отпрянули от него, как от прокаженного, и шаг за шагом стали отступать назад, лица их замерли в трусливом отчуждении, в них не было и тени былого восхищения, они застыли перед призраком мертвеца, а где-то под этой застылостью ощущался второй пласт — облегчение и предвкушение расплаты.
— Вы, конечно, понимали, что мне нетрудно было бы найти его. — Капитан Стоев наступал на них, как будто танцевал медленный старинный танец по натертому до блеска паркету, под светом хрустальных люстр, и пластичность его движений нелепо контрастировала с неуклюжими фигурами гостей.
— Так почему же я его не искал? Почему не арестовал, а? Почему? Почему вы не спрашиваете меня об этом?
Его вопросы отскакивали от стены, к которой прилепилась вся пятерка, не вызывая у нее интереса и не разрушая плотной неподвижности группы.
— Может быть, так мне легче будет расправиться со всеми вами, не правда ли? — Капитан по всем правилам своего «театра» переходил от вопля к шепоту, и где-то на самых глухих и низких нотах у него пробудилось осознанное желание разыграть оскорбление, а потом и убийство. Впрочем, может быть — кто знает, — это был не только фарс, который он хотел доиграть до конца, но и расчет: если возникнет свалка, он успеет незаметно скрыться… С вызывающе злым смехом, бравируя умением мгновенно фиксировать все вокруг, Стоев оглядел комнату — мама в позе недоуменного отчаяния, я, хнычущий в углу, два солдата со штыками наперевес, между ними рыжий Кольо в расстегнутой на груди рубашке и с непокрытой головой, а в двух шагах от него Мичка, всем своим существом устремленная к любимому, перед ними фельдфебель, стоящий «вольно», и пятеро, скорчившиеся у стены, — немая сцена, в которой, право же, смешного было больше, чем грустного, потому что статичность в этих условиях делала смешным даже самый трагический жест.
— Не-е-ет… — зашептал капитан, переходя из одного «состояния» в другое, как настоящий актер. — Нет! Я так не уйду! Сначала я расстреляю вас, всех вас расстреляю!
Для пущей убедительности он расстегнул кобуру, выхватил пистолет и выстрелил в потолок.
— Вперед, всем выйти! Я перебью вас во дворе, чтобы не изгадить дом!
Оба солдата и фельдфебель, воспринявшие слова своего командира как приказ, нацелили оружие на людей. Все пятеро сжались еще больше, каждый норовил спрятаться за спину другого. Вдруг от них отделился отец, какая-то волна — это были и еще не отшумевший алкоголь, и только что прозвучавший выстрел, и затаенная ненависть, вдруг бросившаяся ему в голову, — подняла его и поставила перед капитаном, беззащитного, одинокого.
— Хватит кровопролития, господин капитан, — глухо проговорил он. — Неужто вы не устали!
— А вот тебя я расстреляю первого, господин хороший! — Капитан раздавал приговоры со свирепым удовольствием, словно это были награды.
— Ступайте вперед, я отправлю вас к праотцам во дворе!
И хоть свой приказ капитан произнес, насмешливо сморщив нос, оба солдата и фельдфебель, не раздумывая ни минуты, штыками принялись подталкивать людей к двери.
— Никто отсюда не выйдет! — закричал отец. — Пока еще я здесь управляющий!
Рыжий Кольо проскользнул между солдатами назад и приготовился к прыжку, но отец не видел этого. Он сделал шаг в сторону капитана и оказался совсем рядом с ним. Сильное тело отца пахло алкоголем и по́том, оно надвинулось на тощего капитана, и тот вынужден был отступить, на его лице появилась гримаса брезгливости и отвращения, он театрально простонал, делая вид, что его теснят, и с укоризной обернулся к своим подчиненным. Отец подставил свою грудь под их винтовки — это была удобная мишень, — как будто знал, что за этим последует.
Лицо его давно отметила печать жертвенной отрешенности, вознесшей его в небесные селения прежде, чем все случилось. Один из солдат автоматически размахнулся — если бы этого не сделал он, наверняка сделал бы другой. Штык сверкнул, вобрав в себя блеск люстр, и, раз навсегда покончив с идиллией у Главных ворот, тихо погрузился в человеческую плоть. Отец упал без стона, как человек, уверенный в том, что хорошо сделал свое дело, и печать жертвенности сошла с его лица. Мама отделилась от стены, страшно закричала что-то непонятное и упала на тело отца, как будто она уже проделывала это много раз в своем воображении.
— Идиот! — выругался капитан Стоев. И тут он, по-настоящему испугавшись и сознавая, что произошло непоправимое, бросился по лестнице вниз.
Вслед за ним ринулись все, я был последним, с плачем катился я по лестнице, всеми брошенный, я спасался от крови и разрушения, перила задерживали мое стремительное падение, поворот лестницы на бельэтаже сбил инерцию движения, я спасался от страшной картины разрушения, от штыка, винтовки и заката, дом за моей спиной притих, мрачный, одинокий, брошенный британский замок, а я спасался…
Уже рассвело, видно было, как капитан Стоев мчался к малиннику, а за ним бежал, размахивая шашкой, поручик Чакыров — это была классическая картина «охотник и дичь», капитан бежал слишком долго, не убегая, а поручик замахивался слишком долго, не нанося удара, в конце концов капитан запутался в кустах, упал и растянулся на земле, больше ничего не было видно, послышался лишь жалобный писк раненого зайца, Чакыров наклонился, вынес вперед правую ногу и чуть согнул ее в колене, все его существо выражало жестокое опьянение победителя, шашка равномерно опускалась и подымалась — достойный финал душераздирающей оперетки. Рыжий Кольо успел отнять у одного из солдат винтовку, тот отдал ее без всякого сопротивления, фельдфебель и оба солдата уже стояли перед ним с поднятыми вверх руками, поп из Налбантларе спохватился и повернул к дому, бормоча сквозь зубы ругательства и молитвы, а смотритель минеральных ванн Славчев глупо пялил глаза.
Я хотел убежать в другую сторону, спастись, рванулся к Главным воротам, над которыми уже не было никакого сверкающего штыка, — и попал в объятия человека, который позже назовется Недковым, а сейчас он, прихрамывая, шел к нам. Я врезался ему в грудь, мне хотелось пробить ее насквозь, оторваться от нее, я царапался, кусался, брыкался, ревел от ужаса, и злости, не отдавая себе отчета, что восстаю против кошмара своих будущих мучений, а человек гладил меня по голове и ласково шептал:
— Ишь какой звереныш… Ну, успокойся, тихо… тихо…
Из-за кустов, из виноградника и сада — будто они до сих пор прятались там — валом валили работники. Впереди шел дед Петр из Чаирлия, его белая библейская борода развевалась на ветру, от него исходили уверенность и покой, которые чувствовали все вокруг.
— Спокойно, малыш, спокойно… Чему быть, того не миновать, а теперь спокойно…
От рук Недкова, обнимающих меня, шла, лилась теплота, она притупляла, гасила мое горе горькое, я ослабел, обмяк, инстинктивно уткнулся лицом ему в грудь, прижался к нему и, свернувшись в комочек, притаился. И снова услышал над собой, как долгожданную ласку, как знак конца всем ужасам, как свидетельство выстраданного доверия:
— Ну, ну… тихо, малыш, тихо…
Недков, держа меня на руках и крепко обняв, медленно и осторожно двигался к людям, а там нас ждал поручик Чакыров в разорванном мундире, с лихорадочно блуждающим взором и опущенными, как в плаче, углами губ, из которых вылетало патетичное и неприлично веселое, не вяжущееся с обстановкой:
— Товарищи, я убил его! Убил кровопийцу капитана Стоева! Я его убил, товарищи…
Похоже, он единственный не понимал, что игра окончена, он все еще был паяцем.
От беседки отделился Савичка, глаза у него были заплаканные, он бегом пересек тропинку и юркнул в дом — внезапно выздоровевший, деятельный, почувствовавший, что он здесь необходим. За ним прокрался дед, он помедлил в доме, потом появился снова, сгибаясь под тяжестью трех огромных чемоданов — они были связаны веревкой, переброшенной через плечо. Дед огляделся по сторонам и, хрипло дыша, скрылся в саду… Сидя на руках у Недкова, я наблюдал за дедом, видел очень ясно все подробности его бегства, чтобы никогда больше не вспоминать о них.
А поручик Чакыров все кричал в исступлении:
— Я убил его! Я, я убил его!
С нежностью человека, никогда не имевшего детей, Недков передал меня на руки деду Петру из Чаирлия, ласково приговаривая:
— Ну, успокойся, малыш, тихо… тихо…
Белая борода мягко поглаживала меня по лицу, надо мной склонились косынки женщин. Огрубевшие руки бережно прикасались ко мне, сгорбленные от тяжелого, труда люди защищали меня своей непобедимой жизненной силой, а за ними стремительно двигалась фигура Недкова, от которой я не отрывал глаз, и слышался резкий его голос:
— Возьмите оружие и будьте наготове! Этих заприте куда-нибудь, чтобы не сбежали. Теперь нам предстоит самое главное!..
Любен ПетковВОРОТА СО ЛЬВОМ
Любен Петков
ПОРТА С ЛЪВЧЕ
Пловдив, 1977
Перевод Л. ЛИХАЧЕВОЙ
Редактор И. МАРЧЕНКО
1
«С добрым утром!» — зазвенели по городку Б. воробьи, ранние пташки. Заскрипели двери, суставы, сердитые голоса. Добрые слова еще дремали в тисках снов и видений. «Самое время для больших дел», — прошептал Желязко. И вздохнул: до чего же коротка жизнь, а смерть — она надолго. Но горькая эта мысль распалась, едва бритва коснулась его левой щеки. Дьявольщина! Попробуй тут забыть о своей перекошенной физиономии. Даже двоюродный брат, Костадин Буков, не узнал его, столкнувшись с ним как-то на улице. Желязко был потрясен. Из зеркального стекла витрины ему ухмылялась чья-то чужая, словно намалеванная на его лице, рожа. Даже не ухмылялась — просто чуть не лопалась со смеху. И люди вокруг — тоже. А какое уж тут веселье! С одной стороны, нет сил оторваться от проклятой витрины, а с другой — не станешь же объяснять всем и каждому, что ничего смешного здесь нет, что он, Желязко, не имеет ничего общего с возникшим в стекле уродцем и что вообще внутри у него все кипит и вот-вот взорвется, снесет крышу, перебьет черепицу — может, тогда станет ясно, что он не паяц, за которого все они его принимают.