конец-то мог доказать, что достоин доверия. Конечно, и у Ангела не все шло гладко, но не сравнить с теми воплями, которые неслись из Зеленкова, где действовал Желязко. Ангел тоже добивался своего — по списку, но дела свои устраивал ловчее иного адвоката: не кричал, не стучал по столу кулаком, жизнерадостная улыбка никогда не покидала его лица. И люди тянулись к нему. Упирались, спорили, не соглашались. Ангел не мешал, знал, что все равно и тут, и в Зеленкове всем до одного придется добровольно вступить в кооперативное хозяйство. Тина каждый вечер ругала Желязко, что тот рассорился со Стояном Чико и взял в союзники сына Костадина Толума. Слова ее застревали в груди, душили во сне. Но что он мог сделать, на кого опереться? От него требовали обеспечить коллективизацию — а помощь, а люди? Да тут еще Стоян Чико тоже подался в лес — каждый вечер можно было ждать, что он выскочит откуда-нибудь на Желязко. Ножи, пистолеты — Желязко непрерывно чистил, заряжал их, шагу не мог сделать, не чувствуя на теле холодной стали. Родные осуждали его: можно ли с горсткой людей выполнить такое трудное задание? Машины тоже не спешили прибыть, чтобы показать сельчанам обещанное чудо. С голыми руками стоял он один против всех — ожесточенных, безжалостных. Даже Воевода и тот скрылся в горах с теми, кто выслеживает его, кто собирается с ним разделаться. Желязко знал, он должен во что бы то ни стало выполнить порученное ему дело. Вот почему он не позволял никому и пальцем тронуть Ангела Костадинова. Никто не мог надеяться, что он остановится перед чем-нибудь. Пусть его повесят на первом же дереве, прикончат где-нибудь украдкой — все равно, пока жив, он будет честно выполнять поставленные перед ним задачи. Никаких иллюзий относительно Ангела Костадинова у него не было. Желязко знал, почему тот слушается его, советуется, почему взвешивает, словно на весах, каждое слово, почему женился на младшей сестре Димчо. Все он знал, но Ангел Костадинов был ему нужен. Дорого расплачивался за это Желязко: все удары — и слева и справа — сыпались исключительно на него. Все почему-то оказывались ни при чем, один он оставался в роли насильника. Он терпел. Всю жизнь. Ради других. Говорят, кто не встретил радости на своем собственном пути, не сможет оделить ею других. Отсутствие нежности сделало жестким выражение его лица. Желязко утешался лишь тем, что на самом деле он совсем другой — ведь именно лицу приходилось скрывать и слезы, и ужас, которые у него вызывало любое проявление жестокости и грубости.
Об этом думал Желязко, взбираясь по крутому склону. Насчет Ангела все было ясно, тот хотя бы не осрамился, не отрекся от отца, как это сделали многие сыновья сельских богатеев. И, женившись на младшей сестре Димчо, зажил с нею дружно и весело. Вот чего Желязко не понимал и не поймет никогда. Тина бесновалась, называла Ангела его «лучшим другом» — какое там «друг», просто дело у них было общее, но попробуй объясни ей это — она и слушать не желала никаких объяснений. Упрямая, неуступчивая, Тина возненавидела всех, замкнулась в себе, ничего не прощала мужу — попрекам, выдумкам, угрозам не было конца. И что им дался этот Ангел, рассуждал Желязко, зачем нужно обязательно отлучать его, человек он нужный. Сколько их было в городке, коммунистов, когда пришла победа, — не больше сотни. Остальные, слишком молодые, растерялись в хаосе топочущих сапог, выстрелов, ликования; в цирке проводились митинги, и пули хлестали по полотняным стенам — зал рушился на головы людей среди стонов и криков животных; легко ли было найти таких, кто, как Ангел, по первому зову мчался выяснять, кто стрелял, какого черта.
И это ржание, этот визг среди ночи — где-то подстрелили жеребца или недорезали кабанчика, — и воздух, гудящий от возгласов: «Свобода, революция, ура!» А он, вместе с хрупкой, испуганной Тиной забивался в угол в околийском управлении около узкого оконца, сжимая пистолет взмокшей ладонью. Что делать — бросаться в толпу, во мрак ночи, добивать того недостреленного коня или кабанчика? В цирк бежать или в какой-нибудь постоялый двор на развилке дорог? Все равно — не могли же они поспеть сразу повсюду. Люди ныряли лицом в мостовую, призывали к ответу, рвали на себе волосы; хотели знать, мстить за все свои раны — и вновь сыпались искры из камней мостовой. Кто и куда гнал коней в те зловещие ночи!.. Неужели Тина забыла все свои тогдашние страхи? Забившись в угол, они думали, что вот-вот случится самое страшное и все их усилия, кровь Димчо, надежды — все, все пойдет прахом. Как могла она, пройдя через все это, попрекать его дружбой с Ангелом, очень скоро ставшим товарищем Ангелом Костадиновым, которому уже совсем не просто было сказать: «Давай-ка, Ангелчо, слетаем туда-то…»
Огонек со львом на воротах все звал и звал его к себе; кто-то там вскрикнул; двое на крыше размахивали руками, гонялись друг за другом по самому краю, пока оба не рухнули во мрак. Погас уголек, блуждающий огонь, прожектор, сомкнулся великаний глаз Полифема. И сразу же остановился бег его мысли.
Не слишком ли много он думает о таких, как Стоян и Ангел? Стоят ли они того? Борьба захватывала его целиком. Позже, когда он женился на Тине и родился мальчик, Желязко решил ко всем чертям послать свои тайные муки, жестоко наказывал себя за всякое воспоминание — ведь каждое вело за собой и другие, — и рана постепенно затянулась.
Потом он понял, что такие раны не заживают. Как те сливенские старые девы, он обратился внезапно к своему годами подавляемому внутреннему миру. Свившись в клубок, на самом его дне, невредимый, укрылся змееныш. Все, что было упущено и подавлено, вновь поднимало голову, и Желязко понял своих товарищей, которые — с седыми-то головами! — вдруг начали бегать за девчонками. Неужели и его ждет то же самое? Он давил растущий изнутри гнев, змееныш жалил, яд проникал в каждую клетку: почему он вечно должен быть к себе жестоким и безжалостным, ведь ему так хочется немного радости.
Пасть лицом в пыль и выбросить белый флаг? Но перед кем? Кто он, его противник? К чему вся его сила, его жизнь, его смерть?
Лес зашелестел сильнее. Закапал дождь. Желязко протянул руку, поднял вверх лицо, но ни одна капля не достигла его. Он с новой силой рванулся сквозь кусты, всем своим существом устремившись навстречу дождю, душа его жаждала прохлады — иначе он был не в силах идти дальше. Но и под большими деревьями дождя не было. Где-то внизу уже явственней загрохотала вода. Желязко знал, что у него есть где приютиться на ночь. Воевода взглянет на него сверху вниз, помолчит. И выслушает его, склонив голову, опустив на колени руку с то и дело гаснущей трубкой.
«Сноха?»
«Хорошо», — соврет он, потому что знает: Воеводе сейчас не до Тины.
«А Горчо?»
Отец заглянет ему прямо в глаза, ни словечка не упустит. Заметит самую легкую дрожь в голосе, в бровях, которые с годами стали похожи на непоседливых сороконожек, перевернутых вверх лапками.
«Внук-то как, хорошо?» — спросит еще раз Воевода.
«Прошлый месяц стал чемпионом».
«Знаю», — перебьет он, не дослушав.
«Второе место в округе…»
«Мы такие — за что ухватимся, держим».
«От доски не оторвешь. Разыгрывает всякие партии, о шахматах даже во сне говорит. Ненормально».
«Чего ты от него хочешь? Дурного ведь парень ничего не делает…»
«Сам против себя идет».
«А кто этого не делает? У тебя в жизни все, что ли, было как следует?»
«Не понимаешь ты меня», — возразит ему Желязко, потому что старый вечно хотел настоять на своем.
«Оставь парня в покое, пусть идет своим путем, ты о себе подумай! Добро ли, зло ли — пусть сам разбирается. А ты не вмешивайся».
«Сын он мне все-таки».
«Я в твои дела вмешивался?»
Еще как! А кто ночи напролет втолковывал Желязко о всех бессонных ночах, которые его ждут, о ночах, когда он должен быть вместе с родом своим, с именем своим; там и так, где и как это нужно его товарищам. Или он уже забыл логово в заброшенной шахте, откуда вытащил его Желязко, прокопченные порохом лица сверстников, лишившихся дома? А его бегство из города, из квартиры сына — на смех всей родне и всему кварталу? Разве Желязко утеснял его в чем-нибудь? Знал Воевода, где лежат деньги, чем набит холодильник, ни работы, ни помощи от него никто не требовал, по целым дням мог пропадать на море; от него ждали лишь доброго слова да благодарности судьбе, не давшей им погибнуть от взаимной ярости и злобы. За что они тогда стреляли друг в друга? Как собаки, грызли друг друга — зачем?
В лесу на соседнем холме внезапно зашумел в листве крупный дождь. Желязко перевел дыхание. Может, он просто утомлен, напуган — все его страхи сегодня преследуют его, словно сговорились. А может, это шум бушующей крови или просто ему до смерти хочется, чтоб именно сегодня ночью хлынул крупный летний дождь, который омыл бы его благодатной прохладой.
«Ну а ты как?»
«Инженер говорит, если не пройдут дожди, будет плохо. А дождей выпадает все меньше».
«Засуха?»
«Свели лес, говорит. Не может он больше удерживать тучи. Еще слышал я от него, будто вы собираетесь здесь строить какой-то большой завод. Сталелитейный, что ли. Ты должен знать. И мясокомбинат. Никак собрались скотиной здешние леса заполнить?»
«Оно так».
Воевода еле заметно усмехнется: значит, все идет, как он и предсказывал.
«А людьми вы горы заполните?»
«Найдутся и люди. На каждое дело есть свой мастер».
И Желязко расскажет ему об открытом выращивании скота с электропастухами — огромные стада на огражденных участках.
«Для этого не потребуется много народа, обойдемся считанными людьми».
«Не верится мне что-то. Снова через себя перепрыгнуть хотите?»
«Придется поверить».
«Ты ведь еще когда говорил об этом, а что получилось? Днем с огнем в лесу живой души не сыщешь».
«В лесу теперь и волков-то нет».
«Признаешь, значит?»
«Не того я хотел. Не совсем так все вышло. Что поделаешь, назад дороги нет. Что было, то было».
«Нечего меня агитировать. Я сам все знаю».