икам один из членов комиссии, совсем еще мальчишка. — Мы и без того нарушили равновесие в природе, истребляя волков, шакалов, майских жуков, птиц. Так больше нельзя». — «А как? Ждать, пока волки истребят нас?» — не сдавались зеленковцы. «Не бойтесь, не съедят же они вас!» — «Но волки уже забираются в дома!» — «Где же они? Покажите нам. Где они, эти страшные звери?» — «Да вон там, в лесу!» — кипятились зеленковцы, но добились только того, что комиссия пустила в ход еще одну книжку штрафных квитанций.
Услышав волчий вой, Желязко каждый раз замирал во тьме, и холодная дрожь пробегала по его телу. Значит, чего-то он все-таки боится? Боится, позже он честно признается себе в этом. Желязко, как в юности, тряс головой, стараясь отогнать кошмарные, терзающие душу видения — казалось, они для того и скапливались в ней, чтобы ожить в этой ночи, в этом вое — вырывались из таинственных, невидимых складок гор, хватали за горло, душили. Он что есть силы вытягивал голову, размахивал руками — гнал их прочь, но те вцеплялись в него еще упорней. Ноги сами собой — он уже перестал их чувствовать — срывались с места, несли его неведомо куда или вдруг застывали, окончательно запутавшись в корнях и травах. И тогда, оплетенный страхами, болью, лесным мраком, он катился в пропасть. А ведь он всюду твердил, что не боится одиночества. И ничуть не удивлялся, как удивлялась Тина или их сын, что Воевода ушел жить в лес — один-одинешенек, словно волк, отбившийся от стаи. Но разве Воевода один? — думал Желязко. В лесу человек никогда не бывает один. С каким удовольствием он поменялся бы с ним местами. И не то же ли самое было с ним на всех стройках? Начинали их обычно в какой-нибудь глухомани — всего несколько человек. Самое лучшее время — мечты о будущем, подернутые легкой печалью. Это потом начинали громыхать грузовики, в жизнь его вливались тысячи судеб, пока еще незнакомых, но уже близких — мужчин, женщин, влюбленных, приехавших на трудовую практику школьников, которые потом долго и с восторгом вспоминают игры и развлечения, прерываемые грохотом взрывов, рыком бульдозеров, кранов и бетономешалок, ревом самосвалов, бешено проносящихся по лесной дороге.
С переполненной душой шел Желязко к Воеводе — не жаловаться, не упрекать. Просто сядет рядом и будет слушать, слушать. Даже если Воевода рассердится, Желязко не возразит ему ни единым словом, ведь он так ждал этого утра, так хотел прийти к нему укрощенным, ласковым, добрым — каким он всегда мечтал быть. Старый регулярно покупал лотерейные билеты, совал в карман, где мирно дремали его деньги, — в надежде на некий внезапный выигрыш. Не для себя — для внука. То-то парнишка удивится и обрадуется, а потом будет хвастать перед девушками — вот, мол, какой у него замечательный дед, бедовая седая головушка; и как же ошибается Желязко, если думает, что с годами старик избавился от этой страсти; ясно же, что не успеет он к нему войти — и в глаза ему первым делом бросится разостланная на столе газета с тиражной таблицей. А может, просто Желязко очень хочется, чтобы все осталось по-прежнему. Чтобы Воевода, как бывало, молча сидел рядом и чтобы они вместе прощали друг другу заблудившиеся где-то часы и месяцы, мгновения и годы, рожденные друг за другом, друг для друга, но разлученные сомнениями, отягощенные чужими бедами — зачем вообще жили они тогда на белом свете, такие близкие, если вместо родственного порыва ими владели лишь злые думы, зачем скитались по дорогам — тайным и явным, по которым может пройти лишь мысль, ощупывая и освещая все на своем пути, чтобы потом возвратиться согретой и оплодотворенной или, наоборот, так и не узнав покоя, ласки, доброго слова, остаться лежать где-нибудь растоптанной и расстрелянной. Обжигающие мысли миллион раз пробегали расстояние от леса до дома, до его рабочего места. Не для того ведь живет человек, чтобы его оглушали одни беды? Сколько людей не дошли до своего конца и, заблудившись в просторах, переложили свой груз на другого, а то и вообще бесследно сгорели, превратившись в пепел, так и не став человеком?.. Сколько времени ни Желязко, ни Воевода не знали, где находится каждый из них — может, для их пылающих мыслей это не имело значения? А скрестить свои дороги не решались — потому что просто-напросто боялись встречи лицом к лицу? Воевода не видел в нем того человека, какого хотел бы видеть, каким он сам был в глазах людей, зверей и деревьев. Не достиг Желязко его роста. Но разве он живет в то же время, что и Воевода? Почему он не в Зеленкове? Почему не стал вторым Воеводой? Да нужно ли отвечать на эти вопросы или Воевода сам уже все обдумал, укрывшись в этих потаенных местах, где не может найти его ни сын, ни старый друг, ни даже внук с его пытливым взглядом?
Желязко окончательно заблудился. Он уже не знал, что теперь и думать об отце. И чем ближе приводили его ноги к месту, где, он знал, его ждут, тем явственней страх этой встречи выползал из самых глубин, давил, душил — казалось, еще немного, и он бросится бежать сломя голову, как в детстве, когда тайные тропы жгли его детские ступни горячим и кровожадным призывом скитающихся по ночам лесных зверей и лесных духов.
В душе Желязко жили разные люди с самыми разными страстями, и все они одновременно тащили его в разные стороны, спорили и ругались с ним, и, когда он думал, что уже вразумил, успокоил их, они вдруг снова срывались с места, исчезали, прятались от его взгляда, чтобы потом так же внезапно вернуться. Но эти горы им у него не отнять ничем: ни упреками, ни постоянными страхами прошлых и будущих прегрешений. И та плотина, которую он все это время ищет, выросла из бессонных его дней и ночей. Желязко возвращался в свой дом, где он оставил что-то очень важное; а может быть, Воевода не случайно выбрал для себя именно это место?
«Старче, — скажет он ему. — Хорошо ты живешь, сразу видно. Почему на твоих руках следы ожогов? Жжешь сухие ветки? Есть, значит, у тебя время расчищать лес, кормить рыб, ждать меня? И бродить по зеленым распадкам, высматривая следы свирепых кабанов?»
Потом Желязко увидел его растянувшимся на кровати в крохотной комнатке — лежит на спине, а Желязко не может отвести глаз от его потрескавшихся пяток. Огромных, черных, вдоль и поперек исходивших окрестные леса и горы. На генеральскую дачу Воевода являлся принаряженным, в городском костюме, в шляпе, но Желязко больше всего запомнились его огромные ботинки, на два-три размера больше, чем у него, — только в такие и можно было упрятать эти нецивилизованные пятки. О его прибытии он и узнавал прежде всего по стуку сброшенных еще в прихожей ботинок. Словно отец только для того и приходил из Зеленкова, чтобы это сделать. Желязко всегда встречал отца смущенной улыбкой, стараясь скрыть за ней возбуждение и неловкость. Говорить об этом он не мог, да и Воевода бы ему не позволил. Вообще в эти минуты он любил побыть один. Однажды Желязко в замочную скважину увидел: отец, с трудом переводя дух, вытянул ноги, посидел так, погладил каждую пятку и только потом опустил их в таз с водой. Желязко казалось, что Воевода никогда не уделял столько внимания своим пяткам, как во время наездов в городок Б. По этому же стуку сброшенных в прихожей ботинок Желязко узнал о его прибытии, как раз когда к ним собрались друзья — отпраздновать его свадьбу с Тиной. Кричали, спорили, шум стоял до небес. Великое было время, и, хоть осталась в живых лишь половина ремсистов, собиравшихся когда-то на генеральской даче, веселились и шумели они так, будто старались и за себя, и за тех, кто не дожил до победы. В почетный президиум, разумеется, были выбраны Сталин, Тито, Димитров. По этому поводу речь держал Стоян Чико, но с ним тут же ввязался в спор Наско Художник, которому так и не удалось попасть в академию. Стоян Чико не возражал — он по-своему видел светлые контуры «сияющего завтра». (В свое время Стоян был исключен с агрономического факультета, после победы продолжил учебу — в то время ему оставалось год или два до получения диплома). Получив известие о свадьбе, он бросил все и помчался в городок Б. Выслушав, что говорит Наско о «сияющем завтра», он вдруг заявил, что через какое-то время наймет его в качестве художника в свое хозяйство. Юный талант вскочил как ужаленный, обозвал Чико отступником и тираном (тогда все очень любили употреблять громкие слова). Вспыхнула ссора. Посыпались упреки в левом и правом уклонах, в контрреволюции. Страсти утихли, когда Наско заявил, что придет время, и он наймет Стояна Чико присматривать за его садом в качестве личного агронома. (И вполне мог бы это сделать — слава художника в последние годы вышла далеко за пределы Болгарии.) И как раз в самый разгар споров Желязко услышал, как скрипнула наружная дверь, а затем, словно бомбы, с грохотом полетели на пол тяжелые башмаки. Воевода и понятия не имел, что его сын именно в этот день собрался жениться. (Но кто в те времена знамен и революционных вихрей обращал внимание на столь «незначительные» будничные детали?) Стоян Чико бросился в прихожую — подготовить старика. За ним — Наско. Отвели гостя в ванную, дали ему новую бритву, мыло, полотенце, сами взбили пену и, когда тому, с намыленным лицом, некуда было податься, смиренно покаялись, что вот, мол, решили они устроить небольшое торжество по случаю свадьбы Тины и Желязко. Воевода чуть не порезался бритвой. Хорошенькое дело — даже отцу не сообщили! А если бы он в этот день вообще не явился в город? Воевода покорно стер с лица остатки пены и про себя решил, что непременно рассердится. «Мир, — сказал ему тогда Стоян Чико, — мир, дядюшка, сейчас разделился надвое, на социалистический лагерь и загнивающий капитализм. Необходимо потепление. Сейчас любить — это подвиг. А ты как думаешь?» — «Во имя мира и добра, — добавил Наско, — я этого парня когда-нибудь возьму к себе личным агрономом. Пусть превратит мой сад в райский!» И хохот и радостный рев молодых глоток. «А я возьму его художником в свое хозяйство, пусть украшает землю, помогает детей воспитывать!» И конечно, не так уж много времени прошло, пока у Воеводы отошли онемевшие от ботинок ступни и он благословил молодых. «Естественно, я за добро, за потепление. Примите и меня на вашу сторону — в лагерь социализма!» И опять крики «Ура!» и «Смерть врагам!». Раскрасневшаяся, со слезами на глазах, Тина целовала грубые руки Воеводы. И снова «Смерть фашизму!» и «Нынче вдвоем, через год — втроем!» ревела на все побережье молодежь, счастливая, что так легко завоевала Воеводу.