Как избыть человеку неотступную мысль? Надо или позволить мысли этой прикончить себя, или самому мысль прикончить. Подошел такой день, когда Велико, не раз и не два слышавший толки всяческие про оба закона, заявил; «Не будет ни против того, ни против другого», не на шутку всполошив плазгазчан.
По малом времени все пришло в ясность, и нескольких месяцев не прошло, как разнеслись по Плазгазу Великины слова. Он подал в отставку и развелся с женой. Если перед разводом просачивались о нем скудные слухи, то потом, как развелся, ничего. Тут и припомнились кое-кому прежние домыслы про черную кошку, пробежавшую меж Велико и Добричкой, может, и не такие уж они пустые были, эти догадки, может, и вправду на Великиной совести лежал грех какой-то, заставлявший его молчать да бросаться в самое полымя?
Как бы то ни было, снежный завал был расчищен; расчистил его Велико своими руками.
Видом он был приметный мужчина, из таких, что не то с Балкан спустились, не то из степи явились, тонкий и крепкий в стане, с широкими плечами и грудью, волосы русые и густые, а глаза серые. Как глянут эти глаза на человека да как поймут, что человек этот не совсем чист, принимаются буравить его насквозь, словно бы говоря: «Ну-ка, дружище, давай ходу домой, пораскинешь там на досуге мозгами, тогда снова придешь. Ну, чего ты еще дожидаешься, топай». Крупные мужчины ходят малость развалисто, иные даже покачиваются при ходьбе, Велико же выступал, точно на смотру, и не потому что военный, он и парнишкой так же ходил, а тогда он или босой был, или в опорках, — одним словом, справный парень.
Он тоже явился в Плазгаз вечером перед свадьбой, но не с Георгием и доктором; днем он в свое село наведывался и приехал другим поездом, один. Ступив на главную плазгазскую улицу, ведущую от станции к центру, он точно в воздухе самом почуял что-то новое, особенное какое-то напряжение. Не было ни враждебности, как к чужаку, ни радушия, как к гостю, а был интерес — к человеку, от которого ждут чего-то неслыханного и невиданного. Он сразу понял, что напряжение это сродни тому любопытству, с каким мужичонки, подпирающие стены домов, оглядывают прохожих: поглядим-ка, дескать, не случится ли вот с этим какой истории. Одним хочется, чтобы прохожий как шел по улице, так и грохнулся бы во весь рост, а другим желательно, чтобы как грохнулся, так сразу и вскочил на ноги, да еще и примолвил: «Экие вы, сглазили меня, подали бы лучше водички родниковой напиться». Все это Велико видел в глазах встречных приятелей и знакомых, угадывал в их приветствиях. Слышал он, как по пятам за ним следует молчаливое, но лихорадочное ожидание того, что должно случиться завтра, хотя ни с одних губ не сорвался вопрос: «Неужто взаправду, товарищ полковник?» или «Велико, дружище, много ты битв выдержал, как с этой-то будет?»
Остановился он у своих родичей. Хозяин умер два года назад, в доме была только вдова его с одним из сыновей, холостым; другой, старший, отсутствовал, а куда делся, Велико даже и не спросил. Легли спать, и во всю ночь он глаз не сомкнул.
В доме своем, в старенькой хатенке, приютившейся за калиткой с раскидистым вязом, что тянет и тянет ввысь жилистые ветви, этой ночью ни разу не проснулась Добричка, и случилось такое впервые за много лет. У Старого затеплилась в груди крохотная радость, но он не смел ею поделиться ни с Георгием, ни с его женой; Старой уж не было, два месяца как померла она от стыда и муки, а кабы жива была, первой бы ей сказал. Всю ночь он сидел перед очагом и молчал, хотя и Георгий был тут же, рядом. Только где-то к третьим петухам, когда заря заглянула в окошко, Старый промолвил:
— Сынок, как думаешь, прок-то какой-нибудь будет?
Вопрос этот всю ночь вертелся у него в голове, заставляя верить то в истинное чудо, исходящее от каких-то высших сил, то в другое чудо, приготовленное заезжим доктором. Но наступали минуты, и всего его затопляло отчаяние, он-то ведь лучше других знал кошмарные Добричкины дни и ночи, да и беготню эту помнил по врачам да до больницам, ни к чему она тогда после войны не привела… Сердце его начинало прокалывать острыми шипами, что-то тянуло его книзу, к пеплу угасшего очага, глаза закрывались, тело деревенело, принималось раскачиваться, точно подхваченное свирепыми налетами студеного ветра. Но вскоре Старый вспоминал, что возле него Георгий, а в одной из комнат ночует доктор, и приходил в себя, и мысль про последнее, спасительное средство, явившееся, когда уж и веры ни во-что не осталось, про эту негаданно свалившуюся свадьбу, возвращала его к действительности, к несмелой надежде, что теперь-то хоть, может, дело пойдет на поправку. Робкая эта надежда не давала угаснуть искорке радости, затеплившейся в его груди оттого, что Добричка в эту ночь не вставала. Радость то крепчала, то сникала, словно бы таяла на мгновение, но и тогда он ощущал в груди оставленный ею след: может, радость до конца и не тает?
И так может быть. Конечно, может, почему же нет?
Он сидел и молчал. Потом вдруг заговорил.
— Георгий, — сказал он, — вчера, как мы ужинать сели и ты про свадьбу про эту беспокоился и Добричке про нее сказал, заметил ты что-нибудь, потому как я-то заметил, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, ведь дело-то, может, на лад пойдет! Эх, кабы на лад пошло, я бы, кажись, парнишку этого, доктора, прямо озолотил. Ты погляди-ка, она спит, когда такое с горемычной случалось? Сколь уж лет не бывало такого.
— Батя, — ответил Георгий, — я тебе про одну вещь не говорил до сих пор, никто про нее не знает, потому так и дивятся люди на эту свадьбу, только Велико знает да доктор, тебе вот тоже скажу: слово это — «свадьба» — я от Добрички услышал. Раз только его услышал и тут же Великино имя. Я ничего не понял тогда, подумал, от человека вроде нее чего не услышишь. А как стали мы с доктором говорить и я ему про это рассказал, он так на меня и уставился, глядел минуту-две, а потом аж подскочил. Ты думаешь почему?
— Откуда мне знать? Я вот при ней все время, а такого не слыхивал.
— Совестилась тебя, должно быть. — И Георгий опустил голову. — Безумные тоже свой стыд имеют, только не важно все это, важно, завтра как повернется. А еще я тебе скажу, доктор этот не нуждается, чтоб ты его золотил, да у тебя на такое и золота не станет. Коли в бога веришь, молись, чтобы помог, я вот не верю. А про свадьбу я ей сказал, как же не сказать, ведь она же должна знать, понять, сколько разумения хватит, так мне этот самый парень велел, какого ты озолотить собираешься.
— А ведь она вроде бы поняла, Георгий, а? Ведь она небось поняла и поуспокоилась, и не гложут ее теперь эти проклятые нервы, вот мы тут с тобой сидим, а она спит себе, пускай спит. Значит, ты говоришь, настоящая будет свадьба? Ну конечно, так оно и полагается, а музыка будет?
Георгий молчал, ничего не ответил. Старый так и остался сидеть у очага на табурете, измученный тяжким горем. Густые поседевшие брови свесились воробьиными крылышками над покрасневшими от непрестанного бденья глазами; уставился на очаг, в котором не было ничего, кроме сивого пепла, но он ни пепла не видел, ни самого очага, перед глазами его расстилался густой туман. Уснуть он не мог, нет, он не спал и все же словно во сне находился, потому что видел Добричку: когда что было, как, с кем росла она, на какие стороны света умчал ее потом злой ураган, отчего впала она в кроткое свое безумие, от которого больнее всех было ему.
Когда он доходил до этих мыслей, то мигом отгонял их, туман перед глазами редел, с неба спускались золотые лучи, теплые и радостные, будто в весенний день, да и вправду была весна. Перед ним появлялась бабка, принимавшая Добричку, протягивала ему ребенка, шамкая беззубым ртом: «Возьми свою доченьку, Добри, на радость тебе родилась: вырастет дитятко — старость твою пригреет, счастливый ты человек, да не оставят твой дом мир да согласье». Всякому ли отцу удается увидеть первое свое чадо омытым такими золотыми лучами? Может, и всякому, он это так просто, к слову, и не это ведь самое главное, главное — как твое чадо растет. Одни, к примеру, с овцами в хлеву, другие на поле, к одним ум приходит в пору да без поры уходит, к другим припаздывает или вообще не является; с Добричкой-то было не так, а как же было? Он пытался вглядеться в нее теперешними глазами — нет, не росла она ни с овцами, ни на поле; долгим было время, какое она росла, а ему показалось совсем коротким: может, оттого что тянулась она за вековым вязом? Попробуй-ка заметь, как растет такой огромный дряхлый вяз, ребенок — дело другое, он по минутам растет; и Добричка тоже. Да и в разум она, почитай, вошла очень рано, такое лучше всего по игре вызнается, детишки всегда ведь играют во что-то или с чем-то: кто в курятник заберется к цыпляткам, кто вертушкой для навоза забавляется, кто какого-нибудь Шарика гоняет или Барона. У них во дворе ни одной из этих игрушек не было, вот Добричка вязом и занялась, а какое дите может играть с деревом? Ясно какое — умное. Когда грело солнышко и пора стояла погожая, вяз помалкивал, поглядывал зелено на укрывшуюся в его густой тени девочку. Странное дело: примечал тогда Старый, что и она ему отвечала, словно взглядами с деревом пересылалась. В том, если рассудить, ничего мудреного не было, иначе оно и быть не могло: ведь этот оглупевший от своих годов вяз вспоминал небось давнее, когда был он молод, каждый год наливался свежими соками, что тянули его ввысь, к небу. Перебирал он былое в памяти, и очень ему хотелось поведать девочке, чего он нагляделся и в молодые годы, и потом, когда много их собралось на его горбу. А девочка, похоже, полагала, что это не простой вяз. Старый замечал иногда, как черные ее глаза, глядевшие на дерево, вдруг наполнялись слезами: с чего бы тут слезы? Он и в голову тогда взять не мог, что для ребятенка вяз из большого мог становиться маленьким, из дерева в зеленой короне превращался в куклу с золотой короной, видела Добричка такую в доме у одного богатея, Абрашевым прозывался и жил в городе; такой у него дом был, что и во сне не увидишь. Старый ходил туда иногда и однажды взял с собой дочку. Вошел он к Абрашевым, а когда вышел, из его глаз тоже слезы капали. Может, девочка, переглядываясь со с