[13], да побольше, поунять придется боснийских собак». Тоже дает. Торговля дело такое, в корысть — коли ты толковит да горазд рассчитывать, и в большой убыток — коли у тебя мозги набекрень, тут и до нищенской сумы недолго доспеть.
Старый Абрашев с торговлишкой со своей доспел до именьица возле Плазгаза и до большого дома в городе; было это перед самым Освобождением[14]. Свершивши два этих подвига, он зажил себе припеваючи, а когда помер, уже вскорости никто про него и не вспоминал. Да про Радню-то тоже не особенно вспоминали, его все равно что и не было, потому как в чудо-хоромах тотчас по стариковой смерти устроилась чудо-баба, такую себе Радню сыскал супружницу. Хоть и было уже на ее счету мужьев вдоволь: первый попался банкрот один греко-албанского рода, потом добруджанский землевладелец, следом за ним из Южной Болгарии знаменитый мясник, да еще фельдфебель какой-то, — сумела-таки эта ловчиха и Радню не проглядеть, и по недолгом времени не осталось сомнения, что мрачная громадина нашла наконец хозяйку по себе: такой злыдни не упомнят люди…
Не каждый легко догадается, почему Велико сейчас именно вспоминал про все это, а он иначе не мог. Когда исчезало вдруг окружающее неизвестно куда и перед глазами вставало то далекое время, видел он не мертвое чудо абрашевского дома, а живое, радостное и светлое чудо своей первой встречи с Добричкой; чуял ли он тогда, что встреча та станет для него роковой? Мать послала его к отцу, тот садовником служил у Абрашевых, перехватить немного деньжонок, случилось это в то самое время, когда Добричку взяли к Абрашевым служанкой; а он, взявши у отца несколько жалких левов, схоронил в своем сердце и пару прозрачных слезинок, выпавших из глаз маленькой прислуги. Он потом все вспоминал, что им с Добричкой помогли встретиться и найти друг друга богатство и бедность: абрашевское богатство и бедность их отцов. Что дальше из этаких встреч выходит, никому не ведомо, как тут ни толкуй и как ни мудри, время пророков Давно миновало.
А вот же вышло нечто негаданное, и в ту сторону шло, и в другую, пока не обернулось диковинной этой свадьбой. Абрашева давно уж в землю зарыли, и гадюка его не жила больше в огромном доме, санитаркой теперь работала в городской больнице, сделала ей жизнь прикорот, ни ходу ей прежнего не стало, ни ползу. А в большой дом, куда в прежние времена и в мыслях никто не смел зайти, ныне всякий день входили и выходили сотни людей: где найдешь помещение удобнее под комитет партии? Нигде. Там, воротившись с фронта, одно время и Велико работал, потом в армию ушел, полковничьего чина достиг, но никогда не забывал того чуда своей первой встречи с Добричкой: ей, тоненькой и нежной, похожей на царевну-полонянку, было тогда тринадцать лет, а ему семнадцать; коли в такие годы парень с девушкой, взглянувши друг другу в глаза, сердцами не дрогнут, то потом, как ни взглядывай, толку не будет, не повторяется молодая радость.
Музыка играла себе полегоньку, ей подстукивал барабан; свадьба шла своим чередом, и Велико тоже куда-то шел — в тот далекий-далекий солнечный день. Абрашевский двор, залитый ярким светом, вымощенный каменными плитами, обжигал ему ступни — и он, и Добричка оба были босы. Позади за домом раскинулся сад, оттуда веяло цветами. За садом этим ухаживал Великин отец, и был он уже совсем седой. От чувства, поселившегося в душе, на Велико, как волны, накатывали грусть, и нежность, и сладкая мука: казалось, он вот-вот растает от этой нежности и грусти. Ему хотелось взять Добричку за руку и увести в тишину сада, укрыть ее там от злого взгляда Абрашевицы: гадюка стояла, облокотившись на подоконник, и зорко надсматривала за тем, что делается во дворе.
Тут и случилось; как же это было?
Он вспомнил. Тогда, точно как и теперь, яснее ясного он понимал, что полагалось бабе вроде Абрашевицы, знающей свою господскую цену: Абрашевица вихрем вылетела из дома, была она в широком пестром халате, распатланная, еще неумытая и словно бы сонная, глаза у нее были вспухшие. Налетевши внезапно, она набросилась с кулаками на Добричку, принялась яростно в обе руки ее молотить, выцеживая сквозь стиснутые зубы, что не затем она грязную нищенку в дом взяла, чтоб та била баклуши да с хахалями перемигивалась, и еще всякие слова, одно другого паскуднее и злее.
Велико как стоял перед тем, глядя на Добричку, так в два прыжка оказался возле озверевшей Абрашевицы и стал ее отпихивать. Но легко ли справиться с разлютовавшейся бабой, удержу не знающей в своем беззаконии? От злобы совсем остервенясь, Абрашевица вдруг изловчилась и впилась ему зубами в правую руку, из руки тотчас же хлынула кровь. В ответ Велико как толканет змейчиху изо всей мочи, она отлетела назад, споткнулась о край случившейся под ногами плиты и во всю спину растянулась на раскаленной настилке двора. Добричка стояла как потерянная, только черные глаза ее усмехались смущенно; он это заметил, и сердце его радостно колотнулось; приникнув губами к укушенному месту, он принялся высасывать кровь. На губах блеснула большая красная капля: будто любовь, дрогнувшая в Великином сердце с первого взгляда на Добричку, проступила на его губах красным цветом, вестником всего того, что ждало их обоих.
В тот же день отца его выгнали из абрашевского дома.
А Добричка осталась, да, так оно и было; почему именно теперь ему вспомнилось это? Видать, время вовсе не такой уж всесильный целитель, видать, оно наслаивает дни и годы, случаи и события, и хранятся они в памяти свежие, неувядающие, а приспеет им время — всплывают наверх; зачем? Может, затем, чтобы напомнить о чем-то скорбном, но дорогом, объяснить твой тебя же пугающий шаг или чтоб ты вернулся к забытому истоку ненависти или вражды, спустился в неизведанные глубины чувств, а может, чтобы шагнул в новую жизнь — как знать?
Он чуть заметно потряс головой, потянулся к столу за угощением, тихонько спросил доктора:
— Иван, а ну как оплошка выйдет?
Слова эти были сказаны не от страха, зачем же он их сказал? Видно, не отрешился еще от всего, только что промелькнувшего в голове; он не сразу понял, почему доктор посмотрел на него предупреждающе, покосившись на Добричку, и тихо ответил:
— Как тебе сказать? Подождем…
А Добричку, слышала она эти слова или нет, тронуть они сейчас не могли, в ту минуту ее занимало совсем другое: она упорно всматривалась в угощения, выставленные на свадебном столе. Она никого не замечала, даже Георгия и Велико, самых близких ей здесь людей, хоть и можно надеяться было, что они держатся как-то в ее сознании, что она каким-либо знаком отзовется на их присутствие. Ни доктора, ни крестного, важного городского адвоката, ни жену его она с самого утра вовсе не замечала, не интересовали ее ни дружки, ни подружки, она и не слышала, кто что говорит. В ту минуту она напрягала память, стараясь понять, во сне ли когда видела она так много всякой снеди или наяву и видела ли вообще. Однако память ее бессильна была ответить на шевельнувшиеся в голове вопросы; единственное, что могло сойти за какой-то ответ, было связано с ощущением необъяснимо свирепого голода, и она недоумевала, сейчас ли мучил ее этот голод или раньше, неизвестно когда…
Но если бы он мучил ее сейчас, она бы накинулась на еду, ведь ей ничто не мешало; нет, стало быть, не сейчас.
Стало быть, это было когда-то, в другое какое-то время, в какой-то бескрайне далекий и страшный летний день; ей казалось, что стоит сделать еще одно маленькое усилие, и все вспомнится. Она напряглась изо всех сил. В памяти вдруг возникло синее небо, сыплющее огненным зноем, она лежала на каком-то раскаленном утесе, и уже три дня желудок у нее был пуст. Как она там оказалась, какая могучая рука забросила ее на этот горячий камень, притом одну, беззащитную и голодную?
Был Петров день, двенадцатое июля девятьсот сорок четвертого года, теперь она это вспомнила хорошо; с ней тогда что-то случилось, что-то, в чем она сама была виновата, а поправить уже было нельзя. Ну, уж коли случившееся нельзя поправить, нужно было сделать хоть что-то, чтоб не остаться навсегда на этом утесе. Вокруг стреляли, и внизу тоже раздавались выстрелы — с той стороны зеленого луга, в густом тенистом лесу, они ее оглушали, а где-то неподалеку, притаившаяся злобным врагом, стерегла ее мысль о полной беспомощности и покинутости: кто ее мог спасти?
И тут мучительным голодом заявил о себе пустой желудок.
Такой же голод мучил ее и раньше, она помнила, было это в городском саду. Она возвращалась с вокзала, только что проводив Георгия, который явился совсем неожиданно; она ничего не ела со вчерашнего дня, все убирала абрашевские хоромы, и Абрашевица не дала ей ни пообедать, ни поужинать. Георгий спешил, и она решила сперва проводить его, а уж потом, вернувшись, чего-нибудь перекусить. Она спросила Георгия, зачем он приезжал в город и почему так спешит, он не ответил, сказал только, что приехал ее проведать: привет, мол, тебе от наших стариков, вот и все. Тут только она заметила, как он вырос, совсем выглядел взрослым; она даже подумала, не раскрыть ли ему свою тайну и не спросить ли кое о чем, связанном с этой тайной, спрятанной в глубине ее сердца: ей хотелось рассказать ему про свою любовь к Велико, спросить, может, знает, может, слышал что-нибудь, куда он исчез; но постеснялась. Принялась расспрашивать про Старого и Старую, Георгий отвечал с неохотой. «Ты лучше, — отвечал он, — про себя беспокойся, что им сделается, Старому со Старой». — «Ну скажи тогда, что новенького в селе». — «И в селе ничего новенького, жандармов сколько хочешь, и мясников столько же, только и всего».
Он поднялся в вагон. Подождав, пока поезд скроется на западе, куда уже клонилось солнце, Добричка пошла обратно. Надо было спешить, но все же — ведь ей уж семнадцать минуло — потянуло Добричку пройтись по городскому парку. Было как раз то время, когда в парке собиралась городская молодежь, почему бы и ей не заглянуть туда?