ло, сквозь поле промчался, заскочил в лес.
Там, задохнувшийся и взмокший, остановился под старым деревом, очень похожим на огромный вяз перед Добричкиным домом. Нагнувши голову, стоял до тех самых пор, пока до слуха его откуда-то издалека не долетели нежные, никому не слышные звуки, птичьи голоса. Но ему казалось, что это Добричкин голос, только для него раздававшийся в этом старом лесу темными, канувшими безвозвратно ночами. «Лю-лю-лю! — щебетала птаха. — Цир-цир-цир!» И мало ли, много ли времени проходило, из лесной чащи раздавался ответ: «Яо-лю-лю, яо-лю-лю, яо-лю-лю, при-и-туп, при-и-туп, при-и-туп!»
Теперь-то он мог без помехи побыть с Добричкой наедине, не надо было прятаться за лесинами, он глядел на нее и слушал.
Душа его наполнялась восторгом, никогда с ним такого не было, ему хотелось так и остаться здесь до конца жизни. Но у всякой радости свой конец, даже у такой; подошел миг, когда она провалилась куда-то, исчезла, и место ее заступила черная мука, опалившая его, когда увидел он падающую Добричку, и снова принялась его подпекать; он бежал от нее, спастись хотел, а она настигла его и тут. Высокое темное небо опустилось над ним, придавило мельничным жерновом, внизу под ногами словно бы заколыхалась земля, принялась, качать его то вправо, то влево. Он прислонился к дереву, вгляделся перед собой и задышал, как те рыбы, которых вынимал он из воды живыми и бросал на берегу, а они — что же им оставалось делать? — дергались, в муках умирали. Ужели и ему умереть придется?
Сунул руку в карман за сигаретами и нащупал что-то твердое: он собирался рыбу сегодня глушить взрывчаткой, в кармане была взрывчатка..
Как стоял он, на дерево опершись, так и оторвался рывком, сделал первый шаг, а дотом уже было легче. Помчался тем же путем, каким прибежал сюда, только теперь он не как олень бежал, а как волк. Поглощал темноту вприскочку, ему показалось, что поле он одолел в несколько скоков. Вбежавши в деревню, он почувствовал страшную тишину, точно это была пустыня, куда не ступала человеческая нога. Ему теперь полегчало, но дыхание его все еще смахивало на звериный рык.
Вскоре он был перед старой читальней.
Зал светился, как раньше, но когда Цонко к дверям подошел и заглянул внутрь, то остолбенел: зал был пуст, в нем стояла та же жуткая тишина, какая нависла над всем селом. Чем-то потаенным и страшным веяло от этого дома, он таращился, будто чье-то око остекленевшее, — сущая смерть. Цонко разъярился безмерно, душу его тоже пустота заливать стала, но не такая, как на деревне или в этом зале, другая — весь мир ему вдруг показался врагом, стерегущим удобный миг, чтобы забить острый нож ему в шею. Что сделать, чтоб спастись?
Он пощупал взрывчатку рукой, погладил ее, потом, вынувши из кармана, разглядывал секунду-другую: коли уж не мог он обидчикам отомстить, особенно этому Велико, надо было выплеснуть свою месть хотя бы в пустоту эту, что залила его душу, надвинулась с темного неба, придавливала село, сжигала зал.
Он вынул фитиль, чиркнул спичкой, зажег и, пока фитиль испускал свой змеиный шип, пинком отворил дверь — в глаза ему глянула пустота. Он метнул шипящую смерть туда, где, как казалось ему, пригвоздили его к самому страшному из крестов, — надо было отгвоздиться.
Зал затрещал, затрещал в стократ сильнее, чем при рокотах огромного барабана, хотевшего напугать село, а оно, и не к таким громам привыкшее, не боялось глупого барабана. Но теперь и село задрожало, колыхнулись домишки, сердца чуть не повыскочили — то-то наконец испугались.
Один Цонко не слышал грохота, он стоял у дверей, всматриваясь в зал, любовался, как в сером дыму цепенела ненавистная свадьба; потому, видать, и на сердце у него стало легче. Сердце его ликовало: там в клубах серого дыма он увидел Добричку, она улыбалась ему и что-то говорила. Грохота он не слышал, зато слышал, что говорила Добричка, она говорила: «Лю-лю-лю! Цир-цир-цир! При-и-туп, при-и-туп, при-и-туп!»
Словно там, в старом лесу, среди птиц.
Если бы кто из плазгазчан, весь этот Петров день слушавший перестук огромного барабана, порешил бы вдруг разгадать Цонкин грохот, к какому бы он заключению пришел? Коли целый день тебе в уши каким-то «бум-бум-бум» тарахтели, а потом вдруг взяли да оглушили этаким громом, тут ведь чего не подумаешь? Может, это последний вскрик барабана, перед тем как погибнуть ему от руки барабанщика, а может, клич боевой — дескать, коли уж не проймешь плазгазские уши барабаньими стуками, пришло время громыхнуть деревеньке прямо в сердце.
Откуда было знать плазгазчанину, что на самом деле случилось?
А после узнал, все узнали: этим страшным грохотом завершилась неслыханная и невиданная скорбная Добричкина свадьба.
Лиляна МихайловаПОЗДНИЕ ДОЖДИ
Лиляна Михайлова
КЪСНИ ДЪЖДОВЕ
Пловдив, 1978
Лиляна Михайлова, 1978
c/o Jusautor, Sofia
Перевод. И. МАРЧЕНКО
Редактор Т. ГОРБАЧЕВА
Никто не предупредил меня, что придется писать доклад. Я знала только, что берут меня пока на четыре месяца — новой службе назначили нечто вроде испытательного срока, — что начальником будет доктор Шойлеков, что подано семнадцать заявлений. Если б начальником службы стал кто-то другой, я бы, скорее всего, отказалась. Не потому, что в поликлинике мне так уж хорошо — просто я трудно привыкаю к новому месту, к новым людям. А Шойлеков был первым врачом, с которым я начала работать. Я, тогда совсем еще неопытная медсестра, делала такие ошибки, что до сих пор диву даюсь, как он выдержал и не выгнал меня. Но и мне многие удивлялись — как выдержала я. Доктор Шойлеков был самым молчаливым человеком, какого я когда-либо знала. Бывало, за день он произносил не более сотни слов, и то половину из них по-латыни, в зависимости от количества больных, приходивших к нему на прием. Спустя год я привыкла и даже оценила преимущества его сдержанности: если мне случалось опоздать, Шойлеков не спрашивал почему. Однако, если я приходила на работу раньше, он и не хвалил меня. Требовал он только одного: чтобы ко мне не бегали сестры из других отделений. Это в некотором роде облегчало мою жизнь — я осталась без подруг, и мне ни с кем не надо было «делиться»…
Спустя восемь лет Шойлеков ушел из поликлиники. Я так и не узнала почему. Работая все в том же кабинете, я привыкла к новой врачихе, но у меня постоянно гудела голова от ее болтливости. Врачиха эта злословила обо всех, исключая разве что главврача и того, кто в данный момент был ее собеседником.
Поэтому я и согласилась — сразу, как только узнала, что начальником моим будет доктор Шойлеков. Позднее кто-то рассказал мне, почему выбор пал на меня. Когда зашел разговор о том, что для новой службы необходима медицинская сестра, доктор Шойлеков назвал мое имя. Ничего больше.
Даже и сейчас, спустя четыре месяца, служба наша все еще не имеет точного названия. Кто называет ее филиалом отдела социального обеспечения, кто — обслуживанием одиноких стариков на дому, а в объявлении, дважды напечатанном осенью в областной газете, было сказано так: «Обслуживание на дому нуждающихся…» Вообще объявление было составлено очень деликатно, в нем не упоминались такие слова, как «старость» или «старики», а вместо «одинокие» было написано: «Без помощников в хозяйстве». Мне сказали, что автор этого объявления — доктор Шойлеков.
Сначала поступило семнадцать заявлений. Я их получила уже подшитыми в папку. Семнадцать разных листков: шестнадцать написанных от руки и один — на машинке. Может быть, последнее, что остается у человека, — это его почерк. Я давно заметила: рука стареет, а почерк не меняется, словно какое-то внутреннее сопротивление удерживает пальцы в привычном ритме, и они хоть что-нибудь еще могут делать так, как в прежние годы, когда человек был в расцвете сил.
Я несколько раз перечитала заявления. Они все были почти одинаковы — сдержанные, без подробностей. За долгую жизнь старики, вероятно, написали бесчисленное количество заявлений и знали требования канцелярского стиля. Только один выбился из общего ряда, добавив в конце: «Желаю Вам успеха в новом высокогуманном деле, в котором давно нуждаются такие, как мы, пожилые люди». Я запомнила его имя и фамилию — Димитр Шахынов. Постаралась запомнить и других, чтобы облегчить себе дальнейшую работу. Если медицинская сестра с самого начала знает фамилии своих пациентов, это внушает им доверие. Однако мои усилия оказались напрасными. По телефону и в коротких учтивых письмах, присланных к нам, десять человек вскоре аннулировали свои заявления. Ведь обслуживание на дому не бесплатное. Наверно, старикам необходимо было время, чтобы хорошенько все обдумать и решить, за что они будут платить свои деньги.
— Все в порядке, — сказал по этому поводу доктор Шойлеков. — Они правы.
Четырехмесячный испытательный срок было решено начать с двадцатого сентября, но два раза его откладывали из-за отсутствия машины. Обед и ужин нашим старикам должны были привозить на дом, а нигде, ни по какому параграфу нельзя было достать машину. О заведующим диетической столовой доктор Шойлеков договаривался тоже в своем стиле. Несколько дней подряд я видела, как он прижимает телефонную трубку к уху и подолгу молчит. Потом он говорил мне:
— Разговаривал с заведующим диетической столовой.
Но вопрос с машиной все не решался. Наконец больница выделила нам на два часа в день расхлябанную «скорую» — и то лишь при условии, что после каждого рейса наша уборщица будет протирать кузов.
Сегодня воскресенье. Завтра утром я должна представить доклад доктору Шойлекову, а я не написала ни строчки. Неделю назад он сказал, что от этого доклада будет зависеть, будем ли мы дальше продолжать работу или нет. Я тогда спросила, не лучше ли ему самому написать доклад. Бесспорно, однако, ему необходимо видеть вещи и моими глазами.
Моими глазами… Я видела себя бегущей по городу с полной сумкой лекарств, стучащей в двери, поднимающейся по лестницам. Но лучше всего запомнились мне дожди. Тогда они казались нескончаемыми. Затяжные осенние дожди — обычно такие идут чуть ли не до середины декабря… Хорошо хоть, что большинство моих стариков живут в центре города.