Тумбочка была похожа на аптеку во время переучета.
— Вы все это пьете? — искренне изумилась я.
— Пью, сестричка, пью. — В смиренном тоне его слышались наигранные трагические нотки. — Кому нужен старик? Приходится самому о себе беспокоиться.
Я никогда первая не спрашивала их о детях. Уж если они обращаются в нашу службу, это так или иначе все объясняет.
Старик проглотил таблетку, не запивая водой, и с довольным видом потер свою круглую плешивую голову.
— Я думаю, это от сырости, — сказала я, приготавливая аппарат для измерения давления. — Как только перестанут дожди, боли ваши утихнут.
— Хорошо бы. В конце месяца у меня два судебных дела.
— Да, я знаю, вы адвокат, — кивнула я, нарочно употребив настоящее время, чтобы сделать ему приятное.
— Адвокат, но бывший! — Он поднял палец. — Сейчас я только истец, очень опасный истец — потому что знаю законы.
Он хихикнул, словно закашлял. Уже вставляя в уши концы стетоскопа, я услышала:
— Сужусь вот со своими сыновьями об увеличении алиментов.
Давление у него было нормальное, даже слишком нормальное для такого возраста и такой профессии. Я сказала ему об этом, и он снова подавился своим смехом-кашлем.
— Весь смысл — в моем деле. Жена была намного здоровей меня, а умерла рано. Я возбудил дело, и оно поддерживает мой тонус, ибо лекарства помогают лишь до поры до времени. Раньше я болтался по поликлиникам, но теперь понял, что гораздо полезнее ходить в суд. Это так взбадривает!
— А если это «взбодрит» и ваших сыновей?
— Это меня не касается! — резко ответил он. — Никто не заботится о старике, старик сам о себе должен беспокоиться.
Очевидно, в свое время он очень надоедал людям, которые его слушали. Потому что его метод — повторение одних и тех же слов — вряд ли может кому-нибудь нравиться…
— Я пью лекарства, много дорогих лекарств, я сохранил все рецепты и приложу их к делу. Я знаю законы, сестричка, опасно судиться с бывшим адвокатом. Запомните это!
Даже в линиях его торчащей квадратной бородки было что-то жестокое.
Шестой адрес был неподалеку, я могла поехать на автобусе, но нарочно пошла пешком. Мне хотелось пройтись одной под дождем. Хотелось забыть адвоката и настроиться перед визитом к следующему пациенту.
Макеты были расставлены везде, даже на полу вдоль стены, и сверху прикрыты газетами. Бесчисленное количество домиков, замки и церкви, сооруженные из спичек.. Было непонятно, как такой крупный, полный старик пробирается между этими хрупкими изделиями, не роняя их и даже не задевая просторными рукавами пиджака.
— Это все вы сделали? — спросила я.
Он пожал плечами, широко, с притворным удивлением раскрыв глаза.
— Нет, мой племянник. Он жил у меня, пока учился. Ненужные вещи, конечно, но мне жаль их выбросить — все-таки труд.
— И много спичек, — улыбнулась я.
— Много, — оживился старик. — На этот, к примеру, кафедральный собор ушло около двенадцати тысяч спичек.
Я подошла посмотреть. Старик напряженно дышал за моим плечом. Собор и вправду был очень красив. По его углам коричневые головки спичек образовывали плотную узорчатую кайму…
— А такой собор — он есть где-нибудь на самом деле?
— Нет, — вздохнув, ответил старик. — В большинстве случаев племянник выдумывал модели. Как говорится, плод фантазии. Сколько раз я советовал ему сделать что-нибудь, что имело бы хоть какую-то ценность, — макет старинного дома, например, или башню с часами, которую недавно снесли. Представляете, если бы сохранился ее макет? Но он меня не слушал. А я по своей сути рациональный человек. Тридцать два года служил кассиром в банке, а кассир в банке не может не быть рациональным. Столько денег прошло через мои руки! Если б их уложить пачками, как кирпичи, можно было бы поднять двухэтажный дом.
«Застарелый флебит и перенесенный инфаркт миокарда», — писал доктор Шойлеков в его карточке.
Лекарства стояли на полу у кровати, в коробке из-под ботинок, потому что тумбочку занимал макет замка.
— Немецкий замок семнадцатого века, — уточнил старый кассир. — Мавританские сверху плоские, а французские — с округлыми контрфорсами. Хотите, подарю? Берегите его от влаги, от детей и особенно от огня.
Когда я надевала в прихожей свой мокрый плащ, старик вдруг засуетился, приподнял тщательно свернутый пакет и, заколебавшись, снова поставил его рядом с моей сумкой.
— Простите, я совсем забыл, что на улице дождь. Может, вы заберете замок в другой раз? Не то клей размокнет.
Я с облегчением согласилась.
На улице действительно была самая неподходящая погода для переноски замков. Дождь не капал, он лил струями — тонкими режущими струями, которые срывали последние листья с платанов и нашлепывали их на мой зонт.
Только седьмой адрес был далеко от центра.
Среди панельных домов не было ни фонарей, ни дорожек, ни людей. Я шла прямо по грязи от подъезда к подъезду. «Дом 44, корпус Г, этаж 1, кв. 1». Обычно чем больше цифр в адресе, тем труднее его найти. Когда я наконец остановилась перед зеленой фибролитовой дверью, изнутри не доносилось ни звука. Листок, приколотый к двери, гласил: «Тинка ЛОГОФЕТОВА, инж. Христо ЛОГОФЕТОВ». Отпечатали на машинке, шрифт мне запомнился еще по заявлению, присланному в нашу службу. Буква «ф» была совсем сплющена. Еще с улицы, увидев темные окна на первом этаже, я подумала, что Логофетовых или нет дома, или они уже спят. Я еще раз посмотрела на сплющенное «ф» и ушла. К чему было звонить? Я всегда чувствую, когда в доме никого нет.
Хрустальные стекла буфета ослепительно сверкали.
— Я попросила утром вашу девушку, — объяснила учительница. — Показала, как их чистят измельченным мелом, и она сразу научилась. Я должна подготовиться, в субботу ко мне приедут гости из Варны — моя племянница с мужем и сыном. В сущности, мальчик мне праплемянник… Вам нравится это слово? Я придумала его вчера вечером. Раз можно сказать «правнук», почему нельзя сказать «праплемянник»?
Ее морщинистые щеки слегка порозовели, глаза из-под широких светлых бровей смотрели на меня возбужденно.
Мне не было нужды мерить ей давление, не было нужды спрашивать про эфортил. Сколько лекарств оказались бы ненужными, если бы окружающие знали, когда и что нам подарить: несколько слов, сказанных именно в то мгновение, когда их необходимо сказать; три гвоздики, завернутые в целлофан; обещание приехать в гости.
— Это письмо мой праплемянник написал сам, — счастливо проговорила учительница, открывая одну из закругленных дверок буфета. — Вот, почитайте, он сделал всего только шесть ошибок. Знаете, что я решила? — Она замолчала, глядя в сторону, потом взглянула на меня, словно сомневаясь, сказать ли, что она решила. — Я надумала подарить им портрет. Но дело в том, что они знают, кто эта женщина на портрете, а вот потом, после… — Она снова замолчала и очень тихо добавила: — На обороте посвящение. Мне бы не хотелось, чтобы потом, после его читали чужие люди.
— Ну и не дарите его! — Я попыталась сказать очень бодро, даже весело. — По крайней мере еще лет тридцать не дарите.
— Не утешайте меня. Одинокая, старая, с пороком сердца — должна же я вовремя подумать о кое-каких делах. Да и момент подходящий: мои приедут на машине. Они купили новую машину, праплемянник ее мне подробно описал. Хотите почитать?
В письме «праплемянника» было много орфографических ошибок, но по рассеянности — или, может, от любви — старая учительница их не замечала.
— Смотрите, десять дней назад я получила вот этот бланк, — сказала она, когда я вернула ей письмо. — Если не трудно, попробуйте мне его растолковать…
Я попыталась. В смазанной фотокопии отдел архитектуры и благоустройства приглашал владельца дома явиться в двухнедельный срок, имея при себе все документы, удостоверяющие его права на владение.
— Это я тоже поняла, — улыбнулась старая женщина. — Мне неясно другое: зачем мне вообще надо туда идти?
— Тут что-то о налогах…
— Налоги мы всегда платили в срок. — Она медленно, с достоинством покачала головой. — Еще мой отец педантично требовал, чтобы все сроки строго соблюдались. Жаль, что племянница приедет только в субботу, я попросила бы ее сходить туда.
— До обеда я работаю в поликлинике, — сказала я. — Горсовет там в двух шагах, мне ничего не стоит зайти.
Она подала мне повестку, смущенно распрямляя ее сгибы бледными старческими пальцами.
— Мне трудно подниматься по лестнице… Иначе я бы ни за что не стала беспокоить вас.
Шахынова снова не было дома, и снова мне была оставлена записка под звонком:
«Срочно еду в Софию. Пожалуйста, в следующий раз звоните мне, прежде чем прийти, чтобы не ходить напрасно, если я еще не вернулся. Тысячи извинений и пожелания отличного здоровья! Ваш Д. Шахынов».
Меня уже одолевало настоящее любопытство. Хотелось наконец увидеть этого странного человека. «77 лет, хроническая астма и перенесенное кровоизлияние в мозг; двигательные способности восстановлены», — писал доктор Шойлеков в его карточке. А он то спешит на технический совет, то срочно уезжает в Софию… Что ж, по крайней мере в восстановлении двигательных способностей Д. Шахынова сомневаться не приходилось.
Он закрыл папку, снял очки, но все еще не поднимал опущенную голову, словно продолжая читать.
— Кажется, эти страницы вам не понравились? А я вот хотел прочитать их именно вам. Мне хотелось представить, как они звучат — на ваш слух, слух женщины.
— Почему же тогда вы не попытались представить себе это? — спросила я и в следующую секунду уже пожалела о своем резком тоне, но было поздно.
— Не попытался, — вздохнул бывший директор. — Я и тогда их не слышал — сидел в кабинете радиоузла. Увольнение четырех работниц имело воспитательное значение, и приказ должен был прочитать именно я. И время выбрал очень удачно — утром, за минуту до того, как включались станки, когда в цехах еще тихо, но все уже на местах.