Я укутала ее в одеяло и посоветовала заснуть. Пока я укладывала сумку и одевалась, она лежала с закрытыми глазами. Но когда я попыталась бесшумно открыть дверь, вдруг окликнула меня.
— Вы еще здесь? Вы ведь больше не пойдете к нему, правда? Я слишком хорошо его знаю. — И, не открывая глаз, добавила: — Скольких ошибок можно было бы избежать, если бы…
— Если бы что? — тихо спросила я, думая, что она говорит уже в полусне.
— Если бы прежде, чем назначить кого-то председателем горсовета, расспросили его прежних учителей.
Голос Димитра Шахынова звенел в трубке:
— Приходите, приходите! Я дома.
Он все делал неловко и шумно: пока брал у меня зонтик в прихожей, опрокинул галошницу. Нагнулся, чтобы поднять ее, — и столкнул мою сумку.
В маленькой комнате почти не было мебели; у хозяина или всю жизнь не хватало времени ее купить, или он давно ее поломал. Последнее казалось более вероятным. Его большое, крепко сбитое тело привычно металось из угла в угол, словно этого человека вечно что-то подгоняло. Он что-то искал, охал, что не может найти, выбегал и снова возвращался. Наконец остановился передо мной и с галантным поклоном преподнес мне коробку шоколадных конфет. В своем синем спортивном костюме Шахынов походил на тренера, еще не вышедшего на пенсию, — тренера по классической борьбе. Я сказала ему это, и он засмеялся.
— Вы почти угадали, несколько лет назад я три месяца был председателем одного спортивного общества.
— Вероятно, на флоте? — Я вспомнила табличку на двери.
— Да нет! — отмахнулся он. — На флоте я был до этого, помощником электромеханика. Еле доплыл до Стамбула, а оттуда меня вернули уже на Восточном экспрессе. Морская болезнь меня просто извела. После этого я был лесничим, охранял саженцы — надо было хоть некоторое время пожить спокойно, прийти в себя.
Он закашлялся. Кашлял как-то по-особенному: зажмурив глаза, сжимал одной рукой лоб, а другая лихорадочно шарила в растянутых карманах спортивного костюма. Откашлявшись, Шахынов нашел наконец ингалятор и глубоко засунул его в горло с обреченной ловкостью старого астматика.
— Не удивляйтесь, — все еще красный от кашля, сказал он. — Я сменил столько профессий, что эти, которые в пенсионном отделе, сбились бы со счета и в конце концов оставили бы меня без пенсии. А хотите знать, какая у меня была самая интересная профессия? Одно лето я собирал черепах! — восторженно объявил Шахынов и поднял палец. — У меня был заказ на восемьсот штук, ни больше ни меньше. Мы с напарником выходили рано утром, ползали по мокрым от росы кустам и сами тотчас становились мокрыми. О-о, если изучать жизнь черепах, можно почерпнуть из нее много мудрости. Но человек ленив… Вечером мы ссыпали их в ров — видно, раньше это была яма, где гасили известь. Мы набрали их почти три сотни, но однажды ночью пошел сильный дождь, и потонули наши черепахи. Наутро приходим — а над водой виднеются только панцири. Как мисочки! — все так же восторженно сказал он. — А хотите, я расскажу вам про кроликов? Тоже очень занятная история.
Я незаметно взглянула на часы. У меня еще было время.
— Я решил жениться, только сначала хотелось разбогатеть, — начал Шахынов, пригладив пальцами свои седые, совсем белые кудри. — Разбогатеть надо было сразу, немедленно. Мне посоветовали разводить кроликов, ангорских кроликов, их шерсть ценилась дорого. Впрочем, меня и без того всегда тянет на эксперименты.
Я уже не вслушивалась в его слова. Ведь для него было достаточно того, что он говорит, а кто-то его слушает. И вообще никто из них не требовал от меня лекарств — ни Логофетовы, ни шляпница, ни бывший директор, ни бывший банковский кассир. Они хотели только рассказывать мне свою жизнь. Медленно, с подробностями. Словно им необходимо было, выхватив из прошлого все самое важное, пережить его еще раз, запечатлеть в памяти другого человека — более молодого, того, кто будет жить дольше них.
— Знаете, как все закончилось? — Шахынов всплеснул руками. — Кролики разбежались! Какой кролик будет терпеть, чтобы его каждый вечер стригли? Они узнавали меня, как только я входил с машинкой, и прятались. А потом разбежались.
— Но вы все-таки женились? — спросила я.
— Нет! — Шахынов отмахнулся, как фехтовальщик, отражающий опасный удар. — Обручался три раза, но до главной глупости дело не доходило. Я люблю женщин, пока они мне незнакомы. — В глазах его появилось то сладостно-печальное выражение, с которым старая учительница французского рассказывала нам о Париже. — Сколько лет вы мне дадите? — вдруг спросил он.
— Самое большее шестьдесят два, — с чистой совестью солгала я. Подобная ложь доставляет людям радость, я это знаю.
— Вот видите! — торжествовал Шахынов, выгнув грудь колесом под синим спортивным свитером. — А мне ровно семьдесят семь. Верьте моему опыту: человек стареет не от возраста, а от цепей, которые сам себе надевает на шею!
Он состарился и без них…
— Старость страшнее рака, — сказал мне вскоре мастер спичечных за́мков. — В конце концов, рак может тебя обойти, но старость — никогда.
Как всегда после обеда, она читала, и занавеска не была опущена до конца. Постучав ладонью по стеклу, иначе бы шляпница не услышала, я продолжала смотреть в окно. Она испуганно вскочила, засуетилась и быстро сунула книгу под подушку на диванчике. Эта ее скрытность меня уже раздражала. Пожилой человек мог бы прятать вот так лишь сберкнижку или — прошу прощения — какой-нибудь порнографический журнал.
Впустив меня, старушка забегала, достала из-за занавески айву в мокрой белой тарелке и села напротив — приготовилась смотреть, как я ем. Она говорила не переставая: о том, что ждет меня с обеда, а утром почтальон по ошибке опустил ей в почтовый ящик чужое письмо, она чуть было его не открыла — думала, от сына, потому что ночью видела во сне мужа, а видеть во сне покойного — значит гости к тебе на порог или по крайней мере письмо.
— Мой сын — журналист в Софии. — Она всякий раз напоминала мне об этом. — В позапрошлом году приезжал сюда, лекцию читал в кинотеатре имени Левского. Может, ты слышала?
Я не слышала, но кивнула.
— Говорит: мама, продай дом и переезжай к нам. — Она искоса взглянула на меня: верю ли я?
— Дом у вас сразу купят. Кто же не хочет жить в центре?
Красная подушка была рядом с моим локтем. Я могла случайно сдвинуть ее, но ведь это было бы нечестно. Мы, молодые, бережем свои тайны. Мы считаем, что имеем на это право. Тогда почему же тайны стариков раздражают нас или кажутся нам смешными?
— Ты сегодня как будто расстроенная? — спросила старушка. — Я тебе что скажу: выходи-ка ты замуж. Когда человек замужем, у него хоть есть с кем разделить неприятности. Мы вот с мужем прожили вместе только три года…
Воспоминания ее были бесконечны. Слушая ее, я постепенно тупела и к концу старалась только не пропустить момента, когда надо поддакнуть или удивленно пожать плечами. Я думала о книге. Может быть, это Библия, и старушка прячет ее от меня, чтобы не повредить карьере сына-журналиста? Едва ли. В ее рассказах частенько встречались слова, которых ни одна религиозная старушка не сказала бы не перекрестясь.
Кто-то постучал в окно, позвал ее. Она накинула пальто и вышла. Презирая себя всей душой, а все-таки протянула руку к подушке и быстро ее приподняла.
Это были сказки братьев Гримм…
У бывшего директора текстильной фабрики я застала двух пожилых мужчин. Гости поднялись сразу же, как только я пришла. Прощаясь, оба поклонились, и в поклонах этих было что-то неестественное, какая-то наигранность. Особенно не понравился мне тот, что пониже.
— Это мой бывший главный бухгалтер, — объяснил Бачевски. — Я сменил четырех главных бухгалтеров, пока наконец нашел его. Такие работники сейчас редкость. Поверите ли, прежде чем выписать новые карандаши для отдела, он требовал возвратить старые, исписанные! Никто его не любил. Никто, кроме меня. Он работал, как требовалось работать. А второй — мой бывший главный инженер. Когда шло освоение новой продукции, мы с ним и домой не уходили — оставались ночевать на фабрике.
Бесполезно противиться воспоминаниям. Пройдут годы, и вот в какой-нибудь дождливый вечер, такой же, как сейчас, и я, наверное, скажу кому-то: «Такие медсестры сейчас редкость…»
— Мы провели с ними очень полезный разговор, — продолжал бывший директор. — Уточнили важные факты. В январе — пятидесятилетний юбилей фабрики, к тому времени моя книга должна быть готова, чего бы это мне ни стоило. Я банкеты и тосты не люблю. Передам им один экземпляр рукописи. Думаю, они будут довольны. Не каждый бывший директор может сделать родному предприятию такой подарок, верно?
— Безусловно, — подтвердила я.
Он замолчал, нервно перебрасывая очки из ладони в ладонь.
— Вам не режет слух это слово — «бывший»? Бывший… бывшие… У стариков все бывшее, настоящее — только их болезни.
На улице снова пошел дождь. По жестяному козырьку над окном звонко барабанили капли.
— Вы поможете мне достать путевку в санаторий? — вдруг спросил бывший директор. — Все равно куда — место не имеет значения. Только время. Двадцатого декабря я не хочу быть дома… — Он медленно надел очки и продолжал говорить, а губы его при этом были почти неподвижны. — Двадцатого декабря сын погиб. Уже восемь лет подряд в этот самый день к нам приходит он… И всегда приносит букет цветов, а пока была жива жена, приносил ей коробку кофе. Представляете, какая глупость — коробка кофе!.. А жена вообще не могла смотреть на людей в летной форме. Меня так и подмывало хоть раз спросить его: неужели у него уж так болела голова, что он не мог лететь? Я был уверен, что после этого он не посмеет больше прийти к нам. Но жена не разрешила. В прошлом году он тоже приходил. Он уже майор. Вы передадите доктору Шойлекову мою просьбу? Мне самому неудобно все объяснять.
— Конечно, — сказала я. — Зимой путевки в санаторий достать легче.
— А сейчас есть у вас время? Я бы вам прочел, что еще успел написать.