Марко Паскалев заболел. Еще накануне вечером он, бодрый, возбужденный, сновал по комнате и, рассекая ладонью воздух, рассказывал мне, что возбудил иск против своих соседей за обиду и клевету, а утром промок под дождем — бегал узнавать, как обстоят дела с обжалованием иска против сыновей.
Я нашла его в кардиологическом отделении городской больницы.
— Острая сердечная недостаточность плюс начало бронхита, — сказала медсестра, провожая меня к его кровати. — Привезли с легким медикаментозным шоком. Сейчас все занимаются самолечением, а мы должны исправлять их ошибки!
Старик лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Только ворот зеленой больничной пижамы легонько поднимался и опускался на его груди.
— Вы ему кто? — спросил мужчина с соседней кровати. — Ночью он несколько раз звал сестру. Но для брата вашего он, кажется, слишком стар. Вы его дочь?
Сестры у него не было, это я знала точно. Он звал меня.
Я нагнулась к нему, коснулась седой пряди у него над ухом. Впервые в жизни я гладила волосы старика. Он с усилием открыл глаза, его мутный взгляд бессмысленно скользил по моему лицу. Он меня не узнал.
— Верно, догоняет долгий сон, — пошутил мужчина на соседней кровати.
Почему именно в больнице люди все время пытаются шутить? И почему именно в больнице шутки их выглядят такими глупыми — более глупыми, чем где бы то ни было?..
Логофетовы пригласили меня на ужин.
Он был в белой рубашке и галстуке в горошек, она — в черном платье, с пуговицами не спереди, а сзади, плотной змейкой сбегавшими от шеи до поясницы.
Еще в прихожей пахло голубцами.
— Голубцы из виноградных листьев, — объяснил старик, помогая мне снять пальто, — мое любимое блюдо. Тини их готовит чудесно. Это было первое блюдо, которое она мне приготовила когда-то.
— И не передать, какие муки я терплю из-за этих голубцов, — нервно зашептала его жена, когда я вошла в кухню, чтобы помочь ей накрыть на стол. — Где сейчас найти виноградные листья — и чтоб были молодые, и чтоб не опрысканные купоросом. Всю весну хожу по округе и если увижу где во дворе виноград — стыдно, не стыдно, — захожу и прошу. Мало того, что я им лозу пообломаю, а ведь клянчу еще и лестницу. Вот упаду когда-нибудь и расшибусь!..
Я представила себе, как она — маленькая, взлохмаченная — лезет, дрожа, на верхушку лестницы, и именно в тот момент, когда ей хочется покрепче схватиться за верхнюю перекладину, вынуждена ее отпустить, чтоб дотянуться до виноградного листа.
— Не смейтесь, — сказала старушка обиженно. — Два метра — не такая уж маленькая высота… Потом надо еще приготовить рассол, уложить листья… Ну что поделаешь, если он так любит голубцы! А рис — ведь я чуть не слепну, пока его перебираю!..
За ужином они пили смородиновый сок, для меня же купили гамзу. Логофетов напрасно пытался открыть бутылку — пыхтел, потихоньку ругал глубоко загнанную пробку и наконец, красный от бесплодных усилий, смущенно передал мне штопор.
Вино меня согрело. Вообще-то я пью редко, но уже заметила, что от вина становлюсь болтливой. Так случилось и сейчас. Я стала рассказывать о спичечных замках бывшего банковского кассира. Они внимательно слушали, бесшумно опустив ножи и вилки.
— Я его знаю, — проговорил Логофетов, вытирая губы уголком салфетки. — Он всегда работал стоя, чтобы быстрее обслужить клиентов.
— Ты что, так часто ходил в банк? — съязвила Логофетова.
Он не обиделся. Только взглянул на меня и, как бы извиняясь, пожал плечами: мол, не обращайте внимания на остроты моей Тини.
Они стали просить, чтобы я рассказала о других стариках, к которым хожу. Я, конечно, опускала подробности — как и подобает медицинской сестре. Логофетовы слушали меня, опустив головы, изредка посматривая друг на друга. Я знала, о чем они сейчас думали: они сравнивали свою старость — с другой, свои болезни — с болезнями других, искали сходство, но больше все-таки разницу, которая могла бы дать им силы. Разница была только в одном, и они это поняли. Наверное, они уже не раз неосознанно ощущали это, но, может быть, только после моих рассказов о стольких чужих одиночествах впервые так глубоко осознали, что в наступающей старости их — двое… И что этой разницы, такой огромной и одновременно такой хрупкой, через неделю или через год может уже и не существовать. Они это доняли…
— Можно мне выпить вина, Тини? — тихо спросил Логофетов.
Она взяла рюмку искривленными артритом пальцами, налила половину и молча поставила перед ним.
За панельной стеной у соседей зазвонил телефон, проскрипел паркет и сердитый мужской голос нервно объяснил кому-то, что Нели нет дома.
— Кто самый старый из всех, к кому вы ходите? — спросил Логофетов.
— Адвокат.
Оказалось, оба знали Марко Паскалева.
— Он был очень удачлив в делах о наследстве, — сказал Логофетов. — За весь сорок второй год он проиграл одно-единственное дело. И то из-за меня. — Старик засмеялся, — Надо было измерить одно поле, а геодезиста мобилизовали, и Паскалев, хочешь не хочешь, позвал меня. Вечером, перед тем как поехать в деревню, он вдруг ко мне является. Предлагает мне… Сколько он предложил мне, Тини?
— Семьсот пятьдесят, — равнодушно ответила жена.
— Да, семьсот пятьдесят плюс оплата, если я обмерю поле в сто пятьдесят декаров и запишу, как будто в нем сто двадцать. Я сказал ему: господин Паскалев, не могу я подтвердить то, что противоречит моему теодолиту. Он подумал, что я набиваю цену, и еще сколько-то мне обещал. Сколько, Тини?
— Еще пятьсот.
— Я точно обмерил поле. В нем было сто пятьдесят два декара и три ара. Тот мошенник проиграл дело и перестал со мной здороваться.
Глаза Логофетова сияли.
— Не называй его мошенником, — резко парировала старушка. — Если б он был мошенником, он бы не взялся защищать тех — ты понимаешь, о ком я говорю?
— Он согласился, потому что не в его правилах было отказываться.
— Не поэтому, а потому, что другие адвокаты боялись за это браться! — еще более раздражаясь, сказала Логофетова. — У каждого из них в прошлом было что-то такое, из-за чего они должны были осторожничать.
— Ну правильно! Только, один Марко Паскалев, ничего темного не имея за душой, не побоялся стать официальным защитником убийц в народном суде! Это ты хочешь сказать?
— Вот именно! — ответила она, не обращая внимания на иронию, которая слышалась в голосе мужа. — Честному человеку — а Паскалев честный человек! — не надо было бояться, что кто-то расценит его защиту не как служебный долг, а иначе. Ты что, не можешь этого понять?
— Никто не имел права его принудить.
Старушка повернулась ко мне. Она побледнела, губы ее дрожали.
— Вы тоже не понимаете? Те по закону должны были иметь официального защитника, иначе процесс не начнешь. Город кипел, ни на день нельзя было отложить их осуждение. Марко Паскалев принял защиту на себя. Он помог не тем, а нам — вы понимаете, почему я так говорю? При этом он отлично знал, что, пусть он всего только официальный защитник, на него падет такая ненависть, что после ему долго придется налаживать свои отношения с городом. Тогда люди ненавидели слепо и считали, что имеют на это право, Я видела, как Паскалев пил валерьянку, прежде чем войти в зал. В первом ряду сидели женщины в черных платках. Легко ли ему было защищать тех у них на глазах? Господи, что́ я писала в те дни… — Она замолчала и провела рукой по лицу. — Такие страшные вещи, что иногда, особенно вечерами, пальцы у меня деревенели над клавишами моего «Адлера». Тогда я и сломала букву «ф»… — задумчиво добавила она. — Больше всего мне приходилось писать слово «фашизм».
— Успокойся, Тини. — Муж погладил ее по плечу. — Тебе вредно вспоминать все это.
— Так ты считаешь Марко Паскалева мошенником? — звенящим голосом спросила Логофетова.
— Уже нет! — Старик развел руками и улыбнулся.
Вечер подходил к концу. Логофетовы устало молчали. Молчала и я, размышляя о том, как мало людей суждено нам узнать до конца. И мимо скольких мы проходим, не вникая в сущность их жизни — по рассеянности или из-за нехватки времени и интереса. И старики уходят. Уходят безмолвно, бесследно, обиженные именно тем, что бесследно. Знаем ли мы, что уходит с каждой жизнью? Но если бы мы знали, не отравило ли бы такое количество скорби нашу жизнь?..
— Выпьете еще рюмку? — предложил Логофетов.
Я отказалась. Было поздно, и мне надо было уходить.
— Передайте привет Марко Паскалеву, — сказала старушка. — Передайте ему привет от Тинки-машинистки, он меня знает.
Логофетов решил проводить меня до остановки автобуса. Я думала, он делает это не столько из учтивости, сколько от желания высказать все то, о чем он дома должен был молчать. Я ошиблась. Он молча шел рядом в своем выгоревшем пальто и только под конец, когда, прощаясь, подал мне руку, сказал:
— Все-таки Марко Паскалев мошенник. Он хотел, чтоб я обмерил поле и написал сто двадцать декаров, а оно было в сто пятьдесят два декара и три ара.
Профессий у Шахынова было несчетное множество. Он менял их часто — раза по два-три в год. Каждую новую осваивал с увлечением, но конец всегда был один — полное обнищание и ссоры с компаньонами. Он рассказывал об этом с удовольствием, не скрывая своих неудач, и выглядело это странно. Впрочем, старики, которые носят спортивные костюмы, всегда выглядят немного странно.
— Жду вас! — быстро воскликнул Шахынов, когда я позвонила ему по телефону. — Жду вас и намерен сообщить вам хорошую новость.
Я застала его среди папок и разбросанных по полу чертежей.
— Согласились обсудить мой проект! — Двумя руками схватив мою руку, он порывисто ее затряс, словно я была его соавтором и мы вместе переживали общее счастье. — До сих пор я нарочно вам ни слова не говорил — ждал, пока все выяснится. Сегодня вот получил письмо из Софии, там обсудят мой проект в ближайшее время. «Проект автоматической мойки стеклянных крыш в оранжереях и заводских цехах», — торжественно произнес он. — Это проблема мирового масштаба.