К бывшему банковскому кассиру я нарочно пришла пораньше — надо было проводить его в поликлинику на кардиограмму. На последнем осмотре доктор Шойлеков услышал какие-то новые шумы у него в сердце.
Старик стоял, сгорбившись над электрической плиткой. На столе я увидела судки, в которых ему носили еду, — они не открывались сегодня. Из спичечных макетов осталось лишь несколько, самые маленькие.
— Эта нехватка спичек скоро отнимет у вас последние королевские владения! — попробовала я пошутить.
— Да нет. Хотя, в общем, мне бы хотелось раздать их все. Спичечная фабрика уже работает, — уныло проговорил он. — Ремонтировали ее недолго… Еще в детстве, когда для меня наряжали новогоднюю елку, я заметил: ничто, приносящее мне радость, не длится долго. Не убеждайте меня, пожалуйста, что это результат моей мнительности или фатализма… Я замечал сотни раз: достаточно, чтобы мне что-то понравилось — скажем, галстук, — и я его тут же терял. То квартиранты его воровали, то неизвестно отчего на самом видном месте появлялось пятно. Почти та же история получалась и с людьми, с которыми у меня начиналась дружба. Особенно с женщинами… Постоянно работая с деньгами, кассир поневоле становится подозрительным. Был у меня двоюродный брат, зубной врач, учился в Цюрихе. Он говорил: «Мне достаточно представить, что я целую женщину, — и тут же я вижу то ли кариес, то ли пародонтоз, поразивший ее зубы». Вот и я почти так же подозрителен, если дело касается человеческих чувств. Знаете, за тридцать два года ни один человек не отошел от моего окошка, не пересчитав деньги, которые я только что сосчитал у него перед глазами. Ну что же: раз люди не верят мне, почему я им должен верить? При виде денег человек забывает обо всем, даже о собственной безопасности. Скажите, пожалуйста, что еще, такое же грязное, полное микробов, он готов прижать к груди, к лицу, улыбаясь при этом, как лунатик?.. А вы когда-нибудь задумались о том, что прежде всего делают молодожены, когда вечером, после свадьбы, входят в свою спальню? Я никогда не был женат, но знаю: сначала они пересчитывают деньги, подаренные гостями. Слушайте меня внимательнее: первое, самое страшное зло — это детские копилки. Дарили их мне по обыкновению после новогодних праздников. Они были полны доверху, тяжелые, как камни. Когда я потом считал свои стотинки, другие дети смотрели на меня такими жадными глазами, что я просто заболевал. Не забывайте совета бывшего банковского кассира — никогда не дарите копилку ребенку, которого любите! Бережливость — это совсем другое. Это чувство, воспитывающее умение разумно распределять. Но не в железной коробке, закрытой на ключ!..
Он замолчал, снял очки и долго протирал стекла рукавом пиджака.
— Но мне и вправду жаль, что эту спичечную фабрику отремонтировали так быстро, — сказал старик. — Только-только привык я к гостям, и вот на тебе — придется отвыкать. Это были очень приятные визиты! — Его крупное тело затряслось в беззвучном смехе. — Без иллюзий. Им были нужны спички. Они получали их и уходили. Если уже больше нечего взять, гость не задерживается. Вы согласны?
— Нет, — сказала я.
Я еле сдерживалась, чтобы не прервать его, и лишь мысль, что бесполезно, поздно задавать вопросы, которые так хотелось задать, меня останавливала. И все-таки желание хотя бы раз возразить ему оказалось сильнее терпения медсестры.
— Нет? — Он удивленно поднял брови.
Имело ли смысл объяснять? Тридцать два года он видел людей только тогда, когда они считают деньги, а потом бежал домой клеить свои спичечные замки…
— Мне пора, — сказала я. — Вот вам талон на кардиограмму.
Наконец я получила путевку для бывшего директора текстильной фабрики. Достал ее доктор Шойлеков. С тех пор как я передала ему просьбу Бачевского, доктор Шойлеков не обмолвился об этом ни словом и вот однажды утром молча подвинул ко мне по столу путевку.
После обеда я побежала к Бачевскому, хотелось обрадовать его как можно скорее, хотя, конечно, никогда нельзя быть уверенным в том, что ты обрадуешь кого бы то ни было, даже если действуешь в его интересах.
Так оно и оказалось.
Старик равнодушно взял путевку. Посмотрев на дату, спросил, где за нее платить, и небрежно сунул в карман куртки. Он так и не поблагодарил меня, словно он отдал приказ, а я всего лишь выполнила…
Шахынов ждал вестей из Софии. Он внушил себе, что, скорее всего, ему позвонят, а не пришлют письмо, и потому целыми днями сидел дома.
Когда я приходила, он открывал не сразу, и я знала почему: он спешно собирал разложенные на полу чертежи. Ведь я каждый раз запрещала ему сидеть на полу, склонившись над чертежами. В его движениях, всегда проворных и быстрых, в последнее время появилось что-то резкое, лихорадочное, словно все его мускулы были напряжены до предела в какой-то постоянной готовности к неведомому прыжку.
— Только мидокалм, — сказал доктор Шойлеков, когда я описала ему состояние старика. — Я зайду посмотрю его, но, по-моему, только мидокалм.
Я принесла таблетки. Мидокалм — хитрое лекарство, легкое и постепенно расслабляющее все тело. При этом человек не забывает о своих дерзновениях — нет, ему хочется просто отложить их на время и отдохнуть. Может быть, потому я и чувствовала себя виноватой, когда отдавала ему эти таблетки. Ведь если ему позвонят из Софии именно тогда, когда медокалм начнет действовать, я вряд ли смогу оправдать себя. Но, с другой стороны, Шахынов недавно перенес инсульт, и мне приходилось быть очень осторожной с таким больным, который к тому же изобретает «автоматизированный метод мытья стеклянных крыш»…
Шахынов, конечно, не обратил внимания на то, что таблетки надо принимать в определенное время. Я сказала, чтобы он разложил их по пакетикам и на каждом написал день и час.
— Как вы думаете, — спросил он, надписывая пакетики, — мне в черном костюме поехать в Софию или, так сказать, нейтрально — в спортивном пиджаке?
Он спрашивал серьезно и смотрел на меня так доверчиво.
Я не разбираюсь в таких вещах, но тут вдруг решительно сказала:
— Лучше в спортивном.
— Вот и я так считаю! — обрадовался он. — Официальный костюм в будний день — так одеваются только провинциалы. А я пойду даже без галстука. Пусть знают: пришел деловой человек, пришел работать!
— Темный галстук можно было бы…
— Нету, нету! — Шахынов озабоченно развел руками. — Завтра выскочу на минутку, куплю.
Он и не подозревал, что на завтра я готовлю ему мидокалмовый сон.
— Я, кажется, простудился, — жаловался Шахынов в следующие дни. — Ничего не хочется делать, целыми днями сплю. Но галстук есть — я попросил девушку, которая убирается, и она мне купила. — Он приподнялся, опершись локтями на подушку. — Девушка сказала, что в конце января вашу службу могут закрыть. Это правда?
Уборщица поспешила — вопреки моему предупреждению. Ну что за люди! Ни на что не посмотрят, ни на какие предупреждения — лишь бы первыми сообщить дурную весть. Меньше всего Шахынов нуждался сейчас в переменах и новостях, но сделанного не воротишь, и я сказала:
— Это правда, но не совсем. Если окажется, что наша служба хорошо выполняла свои функции, может быть, ее оставят.
— Я вам не говорил, — оживился старик, — пятеро моих друзей тоже готовы подать заявления. Если я попрошу их поторопиться, это увеличит шансы службы?
Вместо ответа я потянулась к его руке, чтобы пожать ее. Но он, решив, что я хочу послушать пульс, стал медленно закатывать рукав.
Логофетовы предложили мне встречать Новый год с ними. Все было проделано в высшей степени официально: старик, поклонившись, торжественно произносил слова, приличествующие случаю, а жена его со стороны наблюдала эту сцену взглядом довольного режиссера.
В Новый год я люблю быть одна. Впрочем, «люблю» не самое подходящее слово, я привыкла быть одна. Я слишком легко соглашаюсь дежурить в праздничную ночь и знаю, что в душе другие сестры жалеют меня. Пусть жалеют. Мне приятнее встречать Новый год в чистом белом кабинете, чем в моей пустой квартире. По крайней мере одиночество кажется тогда оправданным.
Логофетовы подумали, что я отказываюсь неискренне.
— Я приготовлю голубцы из виноградных листьев! — бросила свой последний козырь старушка.
Пришлось сказать, что, скорее всего, я буду дежурить, а если не буду, то уже давно обещала друзьям встречать с ними Новый год в горах.
— Ну что ж, молодость есть молодость, — примирительно сказал Логофетов. — Когда-то мы с Тини тоже мотались по турбазам…
Я оставила им две упаковки цинаризина.
— Чудесный новогодний подарок! — пошутил старик. — Но вы все-таки подумайте, не пришлось бы потом пожалеть о голубцах.
Как всегда, он пошел проводить меня до автобусной остановки. Идти ему было тяжело — он то оскальзывался, то спотыкался, но остановился отдохнуть только дважды, и то под предлогом, что это мне надо передохнуть. На остановке было тихо и пусто. Я попросила его не ждать, пока придет автобус, и еще раз извиниться и передать его жене, что мне действительно очень жаль, что я не буду на Новый год есть ее голубцы. Логофетов посмотрел на меня недоверчиво, вздохнул.
— А вам они вправду нравятся? — спросил он. — Я никогда не любил голубцов. Когда-то, очень давно, я сглупил — похвалил, как Тини их приготовила. И вот с тех пор она вдолбила себе, что это мое любимое блюдо. Я просто с ужасом жду приближения праздников. Но терплю, ничего не поделаешь. Представляете, мало того, что пятьдесят лет ем голубцы — мне еще надо их расхваливать!..
Первой пришла открытка от бывшего директора текстильной фабрики. В сдержанных выражениях он поздравлял меня с Новым годом и сообщал, что там, на курорте, выпал снег. На обороте другой открытки — зимнего фотопейзажа с елками — шляпница простосердечно, без обиняков, как могла только она, желала мне в новом году найти суженого, а также чтобы нашу службу не закрыли. Учительница немецкого написала очень красивым почерком: «Здоровья, самое главное — здоровья! Потому что все остальное является лишь его следствием». Телеграмма от Логофетовых пришла только второго. Вероятно, до последней минуты старики ждали меня в Гости. Второго я получила и маленький конвертик с визитной карточкой: