Щенок снова стал вертеться около обогревателя.
— Надо поднять обогреватель повыше, — озабоченно сказал старик. — Это он потому суетится, что я не выгуливаю его. Как только потеплеет, буду выводить его каждый день. Вот тогда и стану заглядывать к вам в поликлинику.
Пока я мерила ему давление, он спросил шепотом, словно Персёнк мог его понять:
— Не знаете, сколько лет живут собаки?
— Эти, непородистые, очень выносливы, — успокоила я его.
— Все-таки вы поспрашивайте — может, кто-нибудь смыслит в собаководстве.
Щенок выскочил за мной на улицу, бежал рядом до самого тротуара — оглядывался, принюхивался к уличным запахам. Смешные уши стояли у него торчком.
— Персёнк! — испуганно звал старик у нас за спиной.
Щенок понюхал снег, ткнулся носом в мой сапог и неохотно вернулся в дом.
Моя последняя встреча с Бачевским произошла на улице. Сначала я его не узнала — он должен был вернуться из Банкя только через несколько дней, к тому же до сих пор я видела его только в домашних условиях — в коричневой куртке и тапочках. Лохматая черная ушанка делала его выше ростом, длинное узкое пальто придавало фигуре что-то военное.
— Не узнаете? — обиженно спросил он. — Совсем вы меня забыли.
— Я думала, что вы еще в Банкя…
Бывший директор, сняв перчатку, подчеркнуто значительно подал мне руку.
— Вот он я. И именно потому, что вы достали мне путевку, сейчас у вас есть полное право спросить, почему я не там, а здесь. Ну, спрашивайте! — В его словах, во всей его фигуре были запальчивость и напряженность человека, который ищет, на ком бы сорвать зло.
Я устала, и мне не хотелось выступать в роли громоотвода, но было бы невежливо уйти сразу же.
— Молчите? — желчно усмехнулся старик. — И они молчат! — он махнул рукой куда-то за спину. — В наше время молодые были более разговорчивыми. Мы, может, и ошибались, но мы не боялись высказаться, когда требовалось. И именно потому, что мы говорили во весь голос, мы отличались один от другого, а вы сейчас похожи, вы все сейчас одинаковые!
Он говорил все более громко и гневно, и прохожие стали оборачиваться. Я взяла его под руку, повела вперед.
— Что случилось?
— Ничего. Абсолютно ничего, — вдруг осипшим голосом сказал старик. — Меня не пригласили на юбилей. Я поэтому и приехал раньше из Банкя, — тихо добавил он. — Думал, в почтовом ящике найду приглашение, да не нашел. Надеялся, что придут ко мне домой — не пришли… Вы допускаете, что они могли меня совсем забыть?
Мне подумалось: как раз наоборот, они ничего не забыли. Он, словно уловив мою мысль, резко повернулся ко мне.
— Я всегда знал, что на фабрике есть люди, которые меня не любят, но они ведь давно ушли. Да, я увольнял, наказывал — какой директор не делает этого? Но почему сейчас и молодые меня ненавидят?
Я не отвечала. Я не смогла бы ответить, да мне казалось, что он и сам знает ответ.
— Мне сюда, — вдруг остановился старик. — Значит, вы больше не будете навещать меня?
— Не знаю. Если наша служба будет продолжать свою работу…
— Тогда и я продлю свой абонемент, — сухо сказал он.
Я провожала его взглядом, пока он не скрылся за углом. Он мучительно хромал, при каждом шаге по его пальто плыли складки.
Мне было холодно, грустно. Голова болела, словно после ночного дежурства, и в ушах продолжало почему-то звучать слово «абонемент»…
Несколько раз я ездила в библиотеку менять книги для шляпницы. Брала ей сразу по четыре-пять книг. Она читала неимоверно быстро, и все только сказки. Сначала, правда, она взяла какой-то роман, но, не дочитав и до середины, бросила. Душа ее жаждала сказок, ей необходимы были эти книжки с цветными картинками, которые она не имела возможности читать в детстве. «Потому что я с двенадцати лет пошла работать на табачные склады», — объяснила она.
В последний вечер Шахынова не было дома. Под звонком я нашла записку, написанную его торопливым почерком:
«Меня вызвали в Софию! Через три дня позвоните, скажу результат. Ваш Д. Шахынов».
К моему приходу Тинка Логофетова приготовила голубцы. Я почувствовала их запах еще на лестнице.
Действительно ли я в последний раз пришла сюда? Неужели наша служба закроется, и я никогда не войду больше в этот новый, но полный такой давней любви дом, где забываешь, что на улице холодно и идет снег?
Нет, мне еще не раз стучаться по вечерам в знакомую зеленую дверь. Я пришла не для того, чтобы прощаться. Так я и сказала, когда мои старики встретили меня на пороге:
— Я пришла не прощаться!
Сегодня воскресенье. Завтра доктор Шойлеков спросит, готов ли мой доклад, а я еще не написала ни строчки…
Кирилл ТопаловОТ НАС ДО ГОРИЗОНТА
Кирил Топалов
ОТТУК ДО ХОРИЗОНТА
София, 1978
© Кирил Топалов, 1980
Перевод Л. ХИТРОВОЙ
Редактор Т. ГОРБАЧЕВА
Глава первая
Катастрофы, видимо, неизбежны. Они — законная дань, которую мы платим технике, развивающейся все стремительнее. И потому нет ничего странного в том, что ежечасно на земном шаре происходит один смертный случай в промышленности и на строительстве, что каждые восемь часов в мировом океане тонет корабль, а на каждую восьмую секунду приходится автомобильная авария. В катастрофах за послевоенное время погибло больше людей, чем за всю вторую мировую войну. Только у нас, к примеру, всего лишь за один тысяча девятьсот семьдесят пятый год вследствие их ушли в небытие пять тысяч человек — целый населенный пункт… Драматизировать эту статистику совершенно ни к чему, и если мне, человеку техники, сейчас не по себе в удобном кресле готовящегося к взлету самолета, если я неотступно думаю об этом, то только потому, что несчастье становится подлинным несчастьем лишь тогда, когда оно так или иначе касается тебя самого. До вчерашнего утра все эти тридцать миллионов катастроф и всевозможных несчастных случаев существовали в моем сознании совершенно абстрактно, если, конечно, не считать того, что над каждым инженером-строителем, проектирующим мосты, постоянно висит угроза: а вдруг твое творение рухнет? — тогда сразу тюрьма. Вчера рухнула часть моего моста, погибли шесть человек, а материальный ущерб превысит миллион левов. Проверка, которую проводят сейчас коллеги по проектной группе и специальная комиссия Мостпроекта, установит мою невиновность. В этом я уверен, потому что никогда не подписываю проектную документацию объектов, не проверив все расчеты по крайней мере дважды.
А это значит, что в тюрьму пойдет Лили.
В салон входит улыбающаяся стюардесса. На подносе непременные предстартовые леденцы и пропитанные одеколоном салфетки, запах которых, просачивающийся сквозь фольговую упаковку с эмблемой «Балкан», сегодня раздражает. Всем известно, что обход с бесплатными конфетками на самом деле вежливая форма проверки — все ли пристегнулись. Достаю свои ремни и резким жестом отказываюсь от конфет. Тут же вспыхивает досада на себя: девушка-то в чем виновата? Оборачиваюсь, но стюардесса уже у следующего ряда, наклонилась к пассажиру у иллюминатора, юбка приподнялась, и еще выше открылись ее стройные ноги. Таращиться неудобно, и я отвожу взгляд. Ладно, реабилитируюсь потом, когда пойдет с шоколадками, сигаретами и солети[16], — куплю что-нибудь подороже. Хотя вряд ли она обратила внимание на мою грубость, ведь ее любезность не более чем служебная обязанность, таким, как она, и дела нет до того, как ты к ним относишься, как отвечаешь. Уж этим-то молодым да красивым увольнение не грозит. Нашел из-за чего волноваться! Как хочу, так и держусь, в конце концов, не я ее обслуживаю, а она меня, каждый должен знать свое место и заниматься своим делом. Мои отношения с гражданской авиацией чисто деловые: с экономической точки зрения в кармане оплаченный билет «туда-обратно», а с юридической — страховка, которую получит моя семья в случае катастрофы. Так что сантименты ни к чему.
Мысленно возвращаюсь к вчерашним колебаниям: ехать на машине, как привык, или лететь самолетом? Снова всплывают аргументы «за» и «против». Оказаться без машины в Варне в разгар курортного сезона рискованно, к тому же мне, очевидно, придется не раз ездить на место происшествия, так что если в мое распоряжение не дадут служебную машину, хотя бы джип, дело плохо. Зато если лететь самолетом, то отсутствие своей машины позволит свести до минимума поездки с Лили, даже вообще избежать их. Ее драндулет чаще в ремонте, чем на ходу, пользоваться рейсовыми автобусами — абсурд, часами метаться по улицам в надежде поймать такси тоже рискованно: здесь и ее и меня знает достаточно много людей. К тому же она была моей студенткой, в данный же момент я — руководитель проекта, а она — технический руководитель строительства. И это несчастье… Все запуталось… Едва ли я сожалел до сих пор о чем-нибудь так, как об этой интрижке с ней. Если бы я не изменил своему принципу — не ввязываться ни в какие истории с моими студентками, нынешними или бывшими, и с женщинами, с которыми у меня деловые, служебные отношения, — сейчас все было бы ясно и просто: кто кашу заварил, тот и расхлебывает. Теперь расхлебывать будем оба… Она — свою вину, я — свою глупость.
Пожалуй, я не ошибся, выбрав самолет. И хорошо, что сразу взял обратный билет, так меня лимитирует время: через пять дней я должен вернуться. Комиссия успеет проверить мои расчеты, даст заключение, и я свободен. Да, правильно я сделал, что сегодня утром позвонил на факультет и назначил экзамен заочникам на следующий день после своего возвращения. Этих пяти дней хватит, чтобы разобраться, смогу ли я чем-нибудь помочь Лили, но в любом случае между нами ничего больше быть не может.
Двигатели уже прогреты, гул их стал ровным, время от времени самолет, сдерживаемый мощными тормозами, вздрагивает, как взнузданный дикий жеребец, увидевший перед собой ровное поле. Вспыхивает табло, и одновременно с появлением на нем строчек, запрещающих курить и расстегивать ремни, раздается голос стюардессы, которая от имени командира корабля приветствует пассажиров, объявляет маршрут, высоту, время полета от Софии до Варны, в конце благодарит за внимание и потом все это снова старательно выговаривает на русском, немецком, английском. Голос ее смолкает, но строчки предупреждений продолжают светиться, самолет наконец трогается, медленно подтягивается к началу взлетной полосы, разворачивается на сто восемьдесят градусов, останавливается. Двигатели начинают работать в полную силу, огромный самолет теперь еще больше похож на взнузданного дикого жеребца. Мощная, ровная вибрация создает ощущение огромной скрытой силы, но вместе с тем взвинчивает нервное напряжение. Самолет резко трогается с места. За считанные секунды он набирает скорость гоночного автомобиля. Пытаюсь оценить через иллюминатор, с какой быстротой летят в обратном направлении бетонная взлетная полоса, окаймляющее ее травяное поле, прожекторы на нем. Мои обычные восемьдесят километров кажутся по сравнению с ней черепашьими. Скорость, с какой мы несемся (примерно двести пятьдесят километров в час), действует опьяняюще — естественная реакция человеческого организма, самой природой осужденного на замедленное движение. В момент отрыва от земли ощущение ускорения исчезает, остается лишь чуточку страха при наборе высоты.