— Представь себе.
— Да-а… А точнее?
— Технический руководитель, — ответила я небрежно, вновь глянув на вход.
— А чего?
— Моста, естественно… не фуникулера.
— Всего моста?
— Нет, только парапетов.
Жилбер рассмеялся, явно довольный мной и глуповато удивленным выражением, появившимся на обычно снобистски-бесстрастной физиономии Стефана. Если будут работать вместе, поймет, конечно, что за птица Стефан.
И тут я увидела Николая. В белом современном костюме, фиолетовой рубашке, он выглядел лет на десять моложе, чуть ли не ровесником мне. Очевидно, я чем-то выдала себя, потому что Стефан иронично хмыкнул:
— Хо-хо, встреча с начальством? Николов, если не ошибаюсь?
— Да, — ответила я, беря чашку кофе от официантки, — только о встрече и речи нет, вообще не знала, что он здесь.
— В студенческие годы мы иногда общались, как знать, вдруг вспомнит, — сказал Стефан, поднимаясь. — Пригласить?
— Нет-нет! — почти закричала я и этим выдала себя, а он рассмеялся, довольный результатом провокации, и сквозь смех продолжал:
— Коташка… неужто тайная любовь? В эту личность, — повернулся он к Жилберу, — были влюблены все студентки института. Оказывается, наша дама тоже.
Я кипела от злости, но в голову не приходило никакого стоящего ответа. Николай затерялся в толпе. Жилбер же, по-видимому не все понявший, сказал:
— В нашу даму может влюбиться любой серьезный кавалер. А этот белый кавалер — шик! — улыбнулся он мне заговорщицки и поднял рюмку. Я благодарно кивнула ему и принялась за кофе. Только я, поколебавшись, собралась воспользоваться французским, который в свое время упорно одолевала по граммофонным пластинкам и томам Може, и спросить Жилбера о его работе, как Стефан заговорил на ужасном французском о каких-то дамах, которым пора бы и прийти. И впрямь, чуть спустя в зал впорхнули две гёрлс с трудно определимым уровнем интеллекта и еще более трудно определимой профессией. Я встала, Жилбер поцеловал мне руку, говоря, что ему будет очень приятно увидеть меня вновь, остановил Стефана, который хотел проводить меня к выходу, и я нырнула в толпу.
Таращилась на витрины, не пропускала ни одного кафе-мороженого, втайне надеясь на нечаянную встречу, как когда-то с Вылчаном, раз десять прошла по главной улице, чуть не столкнувшись однажды с компанией Стефана, для которой кафе, видно, уже было мало, и вздрагивала, завидев каждый белый костюм, в следующий миг разочарованно понимая, что это не Николай. В восемь пошла на какой-то фильм, глядела, не понимая, о чем он, мысли перескакивали с одного на другое, в сознании вновь и вновь возникала появившаяся и тут же исчезнувшая, как видение, фигура Николая. Еле досидела до конца сеанса. На улице чистый, прохладный воздух подействовал на меня отрезвляюще, но все же я еще раз предприняла долгое турне по главной улице… Летом за два часа до полуночи она так же оживлена, как и в предвечернее время, не то что зимой — пустеет уже в полдевятого.
Я была одновременно и счастлива, и разочарована. При чем тут разочарование? — ругала я самое себя. Он здесь, завтра или самое позднее послезавтра он снова придет на объект, и ты снова его увидишь. Что ты бегаешь, ищешь его, как дурочка? Лиляна, возьми себя в руки! — прикрикнула я на себя, но мысли не подчинялись: если бы появился вдруг дьявол и пообещал превратить моего потрепанного, несчастного Жожо, преданно ждущего на тротуаре перед подъездом, в белоснежного принца с эйнштейновской шевелюрой, потребовав за это мою душу, я бы не раздумывала!
Приласкала Жожо, успокоила его, сказав, что он самый лучший, что я его ни на кого не променяю, и поднялась наверх. У Донки опять был дым коромыслом. Из ее комнаты — прямо напротив моей — раздавался смех, слышались мелодии старых шлягеров, от которых делается тошно. Тихонько, чтобы не заметили, прокралась к себе. У меня из второй комнаты видно море. Не включая света, открыла окно — огромное, почти во всю стену. Вот я уже и не одна — прохлада ночи, стоящие на якоре корабли, маяк на мысе Га́лата, с его мерцающим светом… Пятилетнее варненское одиночество я смогла выдержать, наверное, только благодаря этому окну. Оно давало ощущение бесконечности, в душе зарождались смутные мысли о далеких морях, романтических причалах, муссонах, пассатах, мистралях и почти мистическая вера в то, что в жизнь мою войдет что-то грандиозное и прекрасное…
Села на кровать, обхватив колени руками, глаза вдруг застлали слезы, и, не знаю почему, захотелось спросить у этого старого, всю жизнь одинокого маяка: а придет ли когда-нибудь это грандиозное и прекрасное? Но он, видно, давно смирился со своим одиночеством, и ничто его уже не волнует. Как отчаявшийся сеятель бесстрастно-равномерными взмахами руки разбрасывает семена, так и он кидает свой мертвенный свет через все те же неравные интервалы — два коротких, один длиннее, два коротких, один длиннее…
Ночь прошла в лихорадочном полусне. То я слушала лекции Николая, то слонялась по студенческому общежитию, то искала и никак не могла найти проект моста, то оказывалась в кафе отеля «Варна», но в незнакомом городе. Потом пошли какие-то уж совсем фантасмагорические видения, то приятные, то мучительные. По-настоящему уснула только перед рассветом, а в полседьмого уже зазвонил будильник. Ослепительное солнце и крики чаек наполняли мою комнату тем утренним ликованием, которое бывает только на берегу моря. Наверное потому, что здесь сочетаются влажный, ни с чем не сравнимый запах моря и бесконечность. Ничто другое на свете не в состоянии заставить тебя так сильно испытывать одновременно и радость, и печаль.
Я не стала делать свою обязательную зарядку, меня снова охватило вчерашнее возбуждение, и мысли опять начали перескакивать с одного на другое. Не хватило терпения даже сварить кофе, есть тоже не хотелось. В это время весь наш этаж спит, поэтому ванна свободна. Постояла под душем, раздумывая, что надеть. Потом, переменив несколько блузок и юбок, выбрала новые джинсы, купленные весной за баснословную цену. Но они стоят своих денег — оригинальны, облегают так, будто сшиты на заказ, а главное, я выгляжу в них моложе.
Пока я мучилась со своим английским замком, который вечно заедает, показалась Донка — в ночной рубашке, нечесаная.
— Ты когда пришла вчера? Я и не заметила.
Из ее двери пахнуло спертым воздухом и сигаретным дымом: окно у нее почти никогда не открывается, а она сама и ее гости дымят, как корабельные трубы.
— Зато я вас заметила. Чао! — бросила я через плечо. Она что-то сказала, но я уже мчалась по лестнице. Опять, наверное, соберет пирушку… Пожалуй, я нужна ей в роли приманки для множества ее приятелей, занимающихся мелкой контрабандой, чьи товары она перепродает за некий комиссионный сбор в свою пользу.
Пришпорила Жожо и все тридцать километров до стройки улыбалась солнцу.
Как и каждое утро, техники Владо и Слави, бай Стойне и другие бригадиры ждали меня в канцелярии за полчаса до начала смены. Я не почувствовала характерного запаха самогона, так что ругать их не было причин, да если бы даже и почувствовала, то, наверное, сделала бы вид, что ничего не замечаю. Бай Стойне, признанный дуайен бригадирского корпуса (по его собственному выражению), долго боролся с моим запретом пить по утрам, уверяя, что дает молодым только по глоточку — причаститься во здравие и за прочность фундамента. Он начал считаться с этим требованием, лишь когда я пригрозила, что не буду больше разговаривать с ним по личным вопросам. А у него, голубчика, сын инженер-строитель. Бай Стойне мне все уши о нем прожужжал, предлагал взять в снохи или в дочки — кем точно, мы с ним не успели договориться. Он любил и умел порассуждать, пошутить, был приятный, добрый человек, и отношения с ним как-то сразу заладились. К тому же и голова его стоила трех таких, как у меня, хотя он даже среднюю школу не закончил. Доверяла я ему беспредельно. Поначалу понять, что он говорит, было совершенно невозможно из-за его трынского диалекта, и я умирала со смеху, слушая, как он разговаривает с бригадой — парнями из его же края. Но постепенно привыкла и даже пыталась говорить на их диалекте. Теперь уже они хохотали до слез, потому что уяснить себе, в каких случаях нужно добавлять к словам «у» или «ю», уму непостижимо, и я добавляла их ко всем подряд.
Предстояла заливка новой пары тридцатиметровых опор, что требовало многих уточнений. Подписала заявки на материалы и отпустила снабженца — пусть занимается своим делом. А с остальными прошли по объекту и распределили работу на день. Табельщик принес сведения о выходе рабочих в смену. На этом первая часть моей работы, по сути дела, заканчивалась. Теперь механизм стройки начинал жить по своим законам, управляемый моими помощниками, а мне надо было заниматься чертежами, отчетами, актами, нарядами, сетевыми графиками, календарными планами, разговаривать с Варной, Софией, автобазой, которая так и норовит прислать меньше самосвалов и бульдозеров, чем укажешь в заявке. Потом комиссии… Какой только контроль нами не занимается! Государственный, технический, инвестиционный, по качеству, по охране труда… Еще журналисты и просто любопытные. И конечно, ответственность за миллионы, превращаемые в железо и бетон, а также за жизнь всех этих здоровенных мужиков — ведь только такие и могут работать на подобной стройке. Вообще триста левов, положенных техническому руководителю, достаются ох как не даром! Если бы я была мужчиной, то, наверное, предпочла бы устанавливать арматурные каркасы с парнями бая Стойне, распевать с ними целыми днями трынские песни и получать почти в два раза больше.
В тот день я решила махнуть рукой на телефон и ворох бумаг и поднялась на мост, который мало-помалу выдвигался вперед. Впервые я сама строила такую громадину и страшно гордилась — ведь это будет одно из самых больших мостовых сооружений Болгарии, и оно навеки свяжет наши имена — мое и его. Когда строительство будет закончено, то на пилоне у входа на мост вмонтируют табличку, на которой каждый сможет прочесть, что мост построен в тысяча девятьсот семьдесят шестом году по проекту инж. Николая Николова инж. Лиляной Доневой. Такие таблички всегда казались мне надгробьями, но теперь с