— Точно! На Филиппа нацелились, — ответил Мирчо. — Да не тот случай, — погрозил он в пространство огромной отверткой. — Наш Филипп на необразованных не смотрит. Он и с нами-то последнее время не разговаривает. Но… поживем — увидим. Он… Так и быть, открою вам тайну, он решил учиться заочно.
— Правда, Филипп? — Я сделала вид, что первый раз об этом слышу.
— Да как сказать, — смутился он, — решить решил, а что получится… математику вот совсем позабыл.
— Могу помочь. У меня с математикой всегда было хорошо. Закончим большой пролет и, если всерьез хочешь, можем начать заниматься.
Видно было, что ему и неловко, и радостно, а Мирчо тут же заявил:
— Идем в бар! Филиппу повезло, он и угощает!
В баре мы заказали виски, ребята порассказали мне кучу анекдотов из жизни стройки, а потом Мирчо, огромный, как медведь, и удивительно добрый, пригласил меня танцевать.
— Вы откуда родом? — спросил он, неуклюже переступая с ноги на ногу.
— Из Провадии. Отец у меня каменщик.
— Э, так мы одного поля ягода, — обрадовался он. — То-то мы сразу увидели, что вы свой человек.
— Почему?
— Как почему? С другими инженерами разве поговоришь? Он, может, такой же крестьянин, как мы, и сигареты-то курит хуже, чем у нас, а идет, как индюк надутый. Я, мол, шишка, а вы как были пастушье, так и остались. Поучится несколько лет, сдаст экзамен по шпаргалке или с чьей помощью и уж чуть ли не бог… Нет, милок, и мы люди не хуже тебя, а в строительстве-то, может, и получше разбираемся. Что, у Кольо Фичето[25] высшее образование было?
— Высшее образование здесь ни при чем, — ответила я, — даже если бы такие люди не были инженерами, то все равно так же относились бы к тем, кто от них зависит.
— То-то и оно! Дашь власть дураку, потом хлопот не оберешься! — покачал он головой. — Я Филиппу сказал: учись на инженера, поможем. Будешь готовиться к экзаменам — норму за тебя выполним, ты головой работай. Но если потом нос начнешь воротить, то вот этими самыми руками дурь выбью.
— Филипп нос не задерет, он парень хороший, сразу видно.
— Не очень-то хороший… пока. Вам бы заняться его воспитанием, глядишь, и дорос бы до вас.
— Преувеличиваете вы мои достоинства, — засмеялась я. — Никто что-то рядом со мной не расцвел.
— Есть предложение, — сказал Кольо, когда мы с Мирчо вернулись. — Сдадим объект и поедем этой же компанией в Настрадиново. Дом большой, каждому по комнате, как в «Балкантуристе». У Филиппа потрясная луканка[26], у меня вино — закачаешься! Да все мы там рядом живем, каждый что-то принесет, и устроим пир горой! А горы у нас какие! Как, товарищ Донева, принимаете? Увидите, как встречают в нашем краю! Вам так понравится, что остаться захочется.
— Как же оставаться, если сами говорите, что там жизни нет? — засмеялась я.
Кольо замялся, но тут же выкрутился:
— Можно использовать как дачу. Жить в городе, а в субботу и воскресенье — на дачу, на чистый воздух.
Филипп прекрасно понимал, куда они клонят, и, нагнувшись над тарелкой, сосредоточенно уничтожал миндаль, не смея глаз поднять. И так щупленький, он как-то еще больше ужался.
— Меня жена Филиппа не пустит, — сказала я, и он тотчас поднял глаза:
— Я не женат!
Грохнул дружный хохот. Я вышла, будто бы позвонить, и через несколько минут уже была на пляже. Ни единой души, море спокойно, и, как струна, протянулась по нему лунная дорожка. В такую вот тихую лунную ночь мы с Николаем купались на Солнечном Берегу. В черной воде стало страшно, и я судорожно ухватилась за него.
— Ну и трусиха, — рассмеялся он. Чтобы как-то объяснить свой испуг, я сказала:
— А вдруг акула? И не увидишь в темноте.
— Наши акулы — мелочь.
— Мелочь? Я видела акулу, рыбаки поймали, — два метра с лишним и вот такая пасть! Может за раз полчеловека хряпнуть! Теперь почти точно установлено, что большая часть утонувших в Черном море на самом деле съедены акулами, многие умирают от разрыва сердца — в страхе принимают дельфина за акулу.
— Следовательно, чтобы не умереть, надо принять, что в нашем море, постольку поскольку оно наше, акул быть не может, — нарочито поучающим тоном произнес он.
— Принимай не принимай, а появится рядом с твоей головой акулья — не спастись, — дрожа ответила я.
— Тогда не остается ничего другого, как плавать в Панчаревском озере и в водохранилищах. Там акул нет, одни карпы.
— Нет акул — нет и моря, — прильнула я к нему и поцеловала, а он встал на дно и понес меня на руках.
— Тебе надо учиться драться, — сказал он на берегу. — В нашей жизни никто никому ничего не прощает. Цап — и конец.
…Послышались шаги. Из темноты появился Филипп с бутылкой в руке.
— Вам плохо? — склонился он ко мне, пряча бутылку за спину.
Я пошла к воде, ополоснула лицо, и мы побрели по песку. Остальные ждали нас на дороге. Я извинилась за то, что ушла, ребята поймали такси и отвезли меня домой, взяв слово, что скоро снова сходим в бар.
Всю ночь я боролась с акулами. Ночь лунная, зловещая, Николай стоит на берегу, скрестив руки на груди. Я кричу, умоляю, но он не шелохнется, не идет на помощь. И вдруг вместо него — Генов, смотрит высокомерно и ехидно ухмыляется. Я кричу — и просыпаюсь. Этот кошмар стал мучить меня с тех пор каждую ночь.
Самое странное, что какое-то время спустя я стала ловить себя на том, что не только в разговорах с людьми, но даже мысленно называю Николая Николовым. Неужели снова между нами та стена, которую он умеет ставить между собой и людьми, связанными с ним служебными отношениями? Она, конечно, возрождается только в моем сознании… из-за страха… но начинают сливаться оба образа: Николай, десять лет создаваемый моим воображением, и Николай, которого я открывала для себя эти шесть дней, проведенных вдвоем. Самое страшное, что все труднее идентифицировать первого со вторым, определять, кто из них теперь со мной. Ужас вновь возникшей дистанции, все более явное преобладание того, респектабельного ученого, удаляющегося от меня навсегда, стал воплощаться в ночные кошмары, вызывающие жуткую головную боль, которую ничем нельзя снять. Убеждаю себя, что страхи мои напрасны, смотрю снимки: вот он, Николай, рядом со мной на верблюде на Золотых Песках, да, Николай, мой Николай, он говорил со мной, держал в своей руке эту руку и эту, целовал меня, прижимал к себе это совсем исхудавшее теперь тело, сходил с ума от страсти, как гимназист, говорил, что любит меня, что главное — наша любовь, все остальное не имеет значения. Что бы ни ждало меня впереди, ведь все это было! Даже если только это мне и останется, разве этого мало? Чего я хочу? Кто я такая, чтобы предъявлять претензии? Нет-нет! Глупости! Какие претензии? Никаких претензий никому никогда не предъявляла, мое несчастье в другом — в неумении удержать при себе хотя бы ту малость, которую жизнь иногда милостиво мне подбрасывает. А почему так? Из-за чувства своей неполноценности? Почему некоторые считают жизнь своим должником, и, что бы ни получили от нее, все им мало, все недовольны. А мне перепадет самая малость — принимаю ее как что-то из ряда вон выходящее. Почему я чувствую себя всегда виноватой? Эта моя идиотская робость, все из-за нее, и теперешняя боль, отчаяние — тоже. Я почти физически ощущаю: образ Николая бледнеет, постепенно исчезает, а я ничего не могу сделать, чтобы его удержать, спасти, спасти хотя бы в себе самой! Или уж судьба моя такая? Или проклял кто меня? Только теряю, только все у меня отнимают, даже над своими мыслями я не вольна…
Эй, Лиляна! Хватит истерик! Виноватых нет. Соберись! Сегодня важный день, заканчивается заливка мостового полотна на участке с новыми опорами. Ты должна быть бодрой и обязательно подняться наверх. Бай Стойне говорит, поползли слухи, что опоры могут не выдержать, что главный инженер не подписывал новую арматуру. Только мы со старым трынчанином знаем, что подписи действительно нет, но все рассчитано, предусмотрено, так что держись смелее и обязательно поднимись наверх.
Натягиваю джинсы и водолазку — по утрам и вечерам уже холодновато. Распахиваю настежь окно, высовываюсь наружу — небо чистое, дождь едва ли пойдет, оставлю окно открытым — пусть проветрится. От сигарет, выкуренных накануне, в моих апартаментах пахнет лисьей фермой, как у Донки. Залив уже не лазурный, с утра горизонт затянула легкая дымка, а дожидаться, пока она поднимется, нельзя: дел невпроворот. Уже почти месяц у меня не было ни одного выходного.
По утрам в моем сознании привычно, само собой фиксируется, какой корабль ушел, а какой бросил якорь в заливе. За пять лет я стала узнавать корабли, приписанные к Варненскому порту, хотя и не знаю их названий. Они кажутся мне живыми, у каждого свой особый характер, своя стать. Один длинный, поджарый, будто иссушен и опален морскими ветрами, тропическим солнцем, другой округлый, чистенький, опрятный, наряжен в сверкающий белый и светло-зеленый цвета, третий такой ободранный, что цвет определить невозможно, — плывет куча старого железа, пускает дым, кажется, что сердится на весь мир. Нагруженные корабли осели в воду чуть ли не до иллюминаторов, как наседки на гнезде… такие же неподвижные, за целый день еле нос повернут, а то и вовсе не шелохнутся. А порожние торчат над водой, как гусаки — вытянут шеи и крутят головами туда-сюда, как бы чего не прозевать. Они не стоят в одном положении больше десяти минут, даже когда море совершенно спокойно, как, к примеру, сегодня. Это потому, что в заливе много течений, которые и без ветра вертят кораблями, как хотят…
Очень одинокие люди начинают иногда понемногу дичать. Я, наверное, тоже дичаю, потому что думаю о кораблях, словно о людях, ведь и у нас так же — кто знает, какие подводные течения носят тебя то туда, то сюда? Корабли похожи на людей и характерами. Одни из них солидные, самодовольные, мне они не симпатичны. Другие пообтерлись, продымились, кажутся опытными, отважными морскими волками, которых ничто не пугает. Они ближе мне и по другой причине: стоят одинокие, грустные, а те, солидные, глядят на них свысока, как на неровню. Наверно, при встрече в море даже флага не поднимут в ответ на их приветствие, а случись беда — от помощи этих работяг не откажутся. Морские волки в моем пред