ставлении дерзки, самоотверженны. Вот стать бы такой, как они, но это мне не по силам. Когда один из них входит в залив и встает на якорь, я часами могу смотреть на него, а уходит — становится тяжело на душе, будто ушел очень близкий человек. Если б женщин брали в моряки, я бы плюнула на диплом и все прочее и пошла бы бродить по свету с таким вот симпатягой…
Пора, однако, на объект да заскочить по дороге в управление. Генов вчера вернулся, и надо подписать у него распоряжение.
Запираю дверь и прошу Донку купить мне кофе, мой уже кончается. Она по обыкновению еще спит, а когда проснется, все позабудет; оставляю ей на столе деньги и записку, и через две минуты мы с Жожо будим весь квартал. В последнее время, едва прибавишь газу, Жожо страшно взвывает, случается, что и обругает нас кто-нибудь, высунувшись из окна. Ставить его на ремонт сейчас совершенно невозможно, он нужен, как солнце и воздух. Мне по должности полагается джип, но Генов и Тодоров ездят на нем по стройке и на рыбалку. Когда у Жожо испортился карбюратор, я попросила начальство передать джип мне, однако получила отказ, к тому же через секретаршу Тодорова, в прошлом почтальоншу. Екая, как все из Повелякова, она сформулировала ответ шефа следующим образом:
— У товарища Тодорова гости из министьерства, и он сказал, что джип вам нье подходит. Как только ему отпустьят «ладу», он сразу перьедаст ее вам, а джип нужен ему по служебным дьелам.
Конечно, она все выдумала сама, намек на «ладу» Николая звучал весьма прозрачно, но идти разбираться не хотелось. Как раз тогда от сплетен некуда было деться, и я целую неделю вообще не показывалась в управлении. Вопросы старалась решать по телефону, а у Тодорова в тот день и вправду были люди из министерства.
Генов, как обычно, сделал вид, что чем-то занят, и на мое официальное «здравствуйте» ответил только полминуты спустя.
— Слушаю вас, товарищ Донева.
После визита на чердак он держался со мной свысока, разговаривал в сугубо деловом тоне, а в глазах написано — убить готов.
— Я пришла с журналом распоряжений. По поводу новой арматуры.
— Что именно?
— На распоряжении нет вашей подписи.
— А что я должен подписывать?
Меня обожгло нехорошее предчувствие, но я ему не поддалась. Может быть, просто забыл.
— Распоряжение о новой арматуре опор, — повторила я, собрав все свое хладнокровие. — Ведь мы с вами приняли решение использовать для продолжения работ последнюю поступившую партию металла.
— Никаких решений не принималось, и как раз сегодня я намеревался вас вызвать, так как есть сигналы о вашем своеволии, о том, что вы без моего разрешения изменили плотность арматуры колонн, что может оказаться опасным.
Все ясно. В первый момент его слова ошеломили. Так всегда со мной, когда преподносят нечто подобное. Но я быстро овладела собой, даже вытащила сигарету и закурила, хотя в его кабинете не курят. Если б я могла, я убила бы его взглядом.
— Послушай, мерзавец, — сказала я тихо и приблизилась к нему. — Зря стараешься. И сейчас, и тогда, на Золотых Песках, зря вынюхивал, пес паршивый. Изменение согласовано с Софией. Они не возражают. А будет твоя подпись или ты в штаны наделал, роли не играет.
Не бойся, Жожо, все путем, дело сделано, уже на шоссе сказала я, осмыслив каждый нюанс разговора и придя к убеждению, что держалась хорошо, что ложь о согласовании с Софией — правильный ход, потому что Генов смолк, говорить стало нечего, да я ему и не дала возможности: тут же вышла, хлопнув дверью, а перед тем еще сунула сигарету в декоративную пепельницу, стоящую на его письменном столе.
Что он себе вообразил, этот олух? Что запугает меня? С такими приемчиками мы уже встречались, уже обжигались. Начинаешь работу по устной договоренности, а он тянет, не подписывает документацию. Если, не дай бог, что-то случится, он чист, как младенец, а тебя — куда подальше. Ты инициативу проявила — ты и расхлебывай! Теперь я была уверена: он и Тодорову ничего не сказал об изменении арматуры, иначе тот хоть бы раз что-нибудь спросил об этом. А Владо по геновскому наущению распустил среди рабочих слух, что работа ведется без разрешения, чтобы вселить в них страх и недоверие ко мне. Лиляна, Лиляна, и когда ты только поумнеешь! Нет, с тобой не соскучишься.
Боже мой, что удивляться Генову, если даже Николай поставил крест на всем, что было? Не морочил бы голову, сказал бы честно: сие обычная интрижка — приглянулась мамзель, сама бросилась на шею, провели весело несколько дней… и чао! Все просто, банально, в миллион раз безболезненнее, потому что никаких иллюзий. Мужчины, похоже, думают, что женщинам для счастья непременно нужны красивые слова. Как знать, может быть, некоторым женщинам и нужны, но это глупо. Женщина уже столько их наслушалась, что перестала верить. Но бывает, когда хочется им поверить. Ведь у каждой есть один-единственный в мире. И если выпадает счастье оказаться с ним, то она торопится услышать эти слова еще до того, как они будут произнесены… Будто раньше не слыхала! Да говорил ли мне Николай, что любит? Что, кроме нашей любви, все остальное не имеет значения? Говорил, конечно, как не говорил? Это был последний вечер на Солнечном Берегу. Сколько виски выпили — и не вспомнить… А в таком состоянии человек может поклясться в любви кому хочешь, хоть президенту Гондураса. Никто не виноват, сама я такая дурочка, вообразила невесть что. Всегда так: встречу человека и сразу готова уверовать в него, а потом — разочарование. Человек же как мост — в него можно поверить только после испытания. Нагрузи его втрое больше расчетной нагрузки, и, если выдержит, тогда верь. Проект может быть гениальным, но уложи некачественный бетон, и катастрофа неизбежна, потому что все зависит от связующего вещества. С мостом, однако, легче — бери почаще пробы да исследуй их. А в любви анализов нет. Хочешь связать один берег с другим — рискуй! Мост может продвигаться вперед шаг за шагом, ты же бросайся стремглав — или перелетишь, или бездна… Пошатнется один из берегов — тоже будут собирать на дне твои косточки…
Давай, Жожо, жми, милый! Сегодня у нас трудный, ответственный день, но нам не привыкать. Уже недолго осталось. Еще два-три месяца… Закончим мост и снова будем жить как люди. Наш многоуважаемый товарищ Николов наконец-то появится — служебная необходимость! На открытии пожмет нам руку и скажет на виду у всех: «Благодарю за отличное исполнение», а на банкете будет дрожать, как бы мы не пригласили его танцевать… потому что все взгляды будут обращены на нашу скромную персону. А наша скромная персона сядет в конце стола, как бедная родственница, и будет пить водку, если, конечно, не появится желание смыться к черту на кулички, убежать куда глаза глядят. Потому что он до такой степени будет бояться, как бы мы не заговорили с ним, что и слепые увидят: з д е с ь ч т о - т о е с т ь.
Нет, Жожо, лучше уж мы не пойдем на этот банкет. Водку и дома пить можно, правда? И с их идиотским управлением связываться больше не будем. Заберем свои манатки и премиальные, если нам их не срежут (неисповедима воля начальства), и заживем! Проедемся по Европе на автобусах и пароходах «Балкантуриста» и «Орбиты», а когда истратим денежки (для этого, сам понимаешь, много времени не надо), поедем строить мосты в Аравию, а там и думать забудем про высокочтимого товарища Николова, заведем себе «мерседес», и не исключено, что сзади повесим собаку с кивающей головой. Мостов построим побольше, чтобы и выбор был побольше, когда мы захотим слушать возвышенные речи какого-нибудь гражданина с «мерседесом» или без оного.
Глава четвертая
Встречают меня некрологи, вывешенные у главного входа в управление. На снимках мужчины, большей частью молодые, улыбаются. Никому из них и в голову не приходило, для чего понадобятся эти фотографии. Снимались, чтобы послать девушке, семье, старой матери, для Доски передовиков, в местную газету, на шоферские права. Повод всегда был конкретным. А понадобились вот для чего… И вдруг среди них — лицо бая Стойне! Меня как ножом полоснули. Вообще-то не суеверный, я незаметно для себя уверовал в него как в доброго ангела моих строек: он был на самых трудных и, слава богу, везде обходилось благополучно. Сердце сжалось в предчувствии: теперь все пойдет через пень колоду, но я тут же заставляю себя подавить страх мыслью о Бояне — нужно немедленно сообщить ему, вряд ли это сделали, а ведь они с отцом давно уж остались вдвоем на белом свете.
В управлении по-особому возбужденно снуют люди, перед кабинетом директора громоздятся венки, к которым женщины прикалывают ленты с надписями. Такое ощущение, будто попал в дом, где лежит покойник, даже чудится запах ладана, как в церкви. В суете никто не обращает на меня внимания. Директорский кабинет пуст, значит, надо идти к главному инженеру.
Увидев меня, Генов саркастически усмехнулся, но, видимо, сразу сообразив, что не та ситуация, подавил ухмылку. Медленно вышел из-за стола и, пожав мне руку, усадил рядом с собой на кожаный диван. Доставая сигарету, я ощутил дрожь в пальцах, подумал, что он не курит, что у него я вообще не видел никого с сигаретой, но, прежде чем я сунул свою обратно в лачку, он уже поставил передо мной пепельницу. Протянулось несколько тягостно-долгих секунд… По дороге от аэродрома до управления я думал обо всем, только не об этом разговоре. Уже в коридоре управления мелькнула мысль, что, может быть, нужно выразить соболезнование, ведь это их рабочие, но после его ухмылочки…
— Несчастье страшное. А что делается в домах погибших… Воплей, крику, обвинений…
Медленно поднимаю глаза, хочу увидеть, что же выражает его лицо. На безликой физиономии отпечаток того особого общего возбуждения, которое бросилось в глаза в коридоре, и ничего больше. Эта его поза, надутый вид, потуги смотреть на тебя сверху вниз… Мразь! Только теперь до меня доходит, что, пока ехал сюда, где-то в уголке сознания все время гнездилось невольное подозрение — уж не чудовищная ли это месть, но в Генове нет и намека на чувство вины, не проглядывает ни капли смущения.