— Сладко спишь-почиваешь, дорогой! Никак не добужусь! — Это звонит Стоименов, один из авторов проекта. Разбудил меня, чтобы сказать: при проверке, проведенной нашей группой, выявлена ошибка в моих расчетах. Я только что заснул, потому что после встречи с Лили, которая не согласилась ехать в город к врачу, но все же дала мне свои расчеты, весь оставшийся день и всю ночь я проверял ее выкладки. Погрешность, о которой говорит Стоименов, практически не влияет на предел прочности, и абсолютная безопасность гарантирована, однако при условии точнейшего соблюдения всех предписаний проекта. Лили же изменила плотность арматуры, да и эти, с бетонного узла, кто знает, какой они бетон поставляли…
— Послушай, положение слишком серьезное, не до шуток, — с досадой прерываю его. — Кто еще знает об ошибке?
— Сейчас только мы, те, кто проверяет.
Швыряю трубку и опускаюсь в кресло. Все ясно, настолько ясно, что душу вновь сжимает тот леденящий ужас, который я ощутил вчера, поняв, что Лили не может говорить. Если ошибка не влияет на предел прочности, то ее вообще можно не считать за ошибку, из-за нее не возникает аварийной ситуации. Но если бы не она, столбы выдержали бы, бесспорно. Расчеты устойчивости, сделанные Лили, точны, но она не сообразила или сочла ненужным, целиком полагаясь на проект, перепроверить степень деформации. Ее ошибка наложилась на мою, и изменения в арматуре оказались роковыми. Ни на йоту не усомнившись в проекте, она пошла на большой риск, за который и в теперешней ситуации все равно отвечать придется ей, так как именно она в конечном счете нарушила предписания проекта.
Звонит телефон. Снова Стоименов.
— Слушай, мы все считаем, что бессмысленно выставлять напоказ нашу ошибку. Ей все равно этим не поможешь, а себя поставим в пиковое положение, к тому же без толку.
— Если не мы, так комиссия Мостпроекта доложит об ошибке. Они только и ждут, за что бы уцепиться.
— То ли найдут, то ли нет. Смотря кому поручат проверку. Сам знаешь, Стайчев и Цоневский не сядут за работу, пока по три рюмки не пропустят.
— А ты слышал о такой формуле — смягчающие вину обстоятельства?
— Брось! До суда еще далеко. Не надо ничего драматизировать. Сам понимаешь, сказать сейчас — значит дать им возможность поднять вой против нас. Ведь раздуют из мухи слона. Это… — он помолчал, наверное, взглядом советуясь с другими, — наша общая просьба.
Кладу трубку и с раздражением думаю, что они, в сущности, правы. Нет смысла давать Генову повод для новой атаки. Известие о моей ошибке будет для него манной небесной, и можно себе представить, как он раззвонит о ней направо и налево, действительно сделав из мухи слона. Иди доказывай потом, в чем твоя вина, а в чем не твоя.
Принимаю душ, чтобы хоть немного взбодриться, быстро одеваюсь. Пока тащусь в переполненном автобусе к управлению, вспоминаю, как когда-то, когда я был маленьким, онемел соседский мальчик. Мы играли на Боянском лугу, хлынул ливень, все попрятались под вербы у реки. В дерево рядом с нами ударила молния, расщепив его надвое. Со страху мы все попадали на землю, а один мальчик потерял дар речи. С перепугу мы убежали от него. Он заговорил только осенью, а все лето беззвучно шевелил губами, издавая иногда неясные звуки вроде тех, вчерашних, у Лили. Видно, детский испуг глубоко запал мне в душу, если вчера я испытал такой ужас, поняв, что она нема. Наверное, она онемела в тот момент, когда гигантские опоры, на которых покоился мост, начали проседать и с тридцатиметровой высоты полетели вниз стальные балки, опалубка и люди. Шок был настолько силен, что лишь молодость спасла ее сердце от инфаркта. После экспертизы я отвезу ее в город, надо обязательно показать ее врачу, может быть, сейчас это лечат уже быстрее, но, конечно, важно начать лечение вовремя. Похоже, что никто пока не знает о ее немоте, иначе бы судачили вовсю. Она не уходит с объекта, устроилась в пустом вагончике, и все принимают ее молчание за депрессию, естественную в ее положении.
Перед управлением стоит черная директорская «волга». Увидев меня, шофер, крепкий, симпатичный парень, сигналит два раза и, не выходя, открывает мне заднюю дверцу. Ясно, что ждали именно меня и что торопятся. Сажусь, тотчас выходят Тодоров, Генов и одетый в штатское следователь. Я уже встречался с ним при аналогичных расследованиях — с той лишь разницей, что тогда я выступал в роли эксперта, теперь же мое положение все еще неясно, и поэтому, садясь рядом, он лишь сдержанно кивает мне. Как знать, может быть, завтра придется сидеть напротив меня, вот он и блюдет дистанцию. К тому же можно себе представить, как обработал его Генов. Из всей троицы наиболее корректен Тодоров. Бывший рабфаковец, он не корчит, из себя творческую личность, но управлением руководит хорошо и, насколько я понимаю, крепко недолюбливает Генова, который наверняка спит и видит себя в директорском кресле. Усевшись впереди, Тодоров поворачивается ко мне и пожимает руку:
— Товарищ Николов, только что говорил по телефону с Мостпроектом. Экспертиза закончена, ошибок в проекте не выявлено, так что вам волноваться нечего. Вина целиком наша.
Достаю сигарету и не могу закурить сразу — руки дрожат. Гляжу на Генова, он выдерживает мой взгляд самоуверенно, нагло. Врезать бы ему, удушить, раздавить, как червяка. Я, в общем-то, человек мягкий, не смогу, к примеру, выстрелить в птицу, но такого, как он, убил бы, кажется, не моргнув глазом. Жаль, нет дуэлей, вызвал бы его не колеблясь.
Однако единственное, что я делаю, — отодвигаюсь от него насколько можно, рискуя зажать в угол следователя. Хорошо, что сиденья у этих новых «волг» широкие, и я с горькой иронией думаю, что и в жизни так: вроде бы рвешься разоблачить мерзость, выбросить ее вон, а дойдет до дела — лишь отодвигаешься в сторонку, а мир, между прочим, тесен, не многим больше сиденья в «волге» — отодвинешься чуть подальше да сам же и вывалишься, а мерзость спокойненько движется себе вперед…
— К сожалению, Донева не оправдала наших надежд, — продолжает Тодоров. — Ее своеволие стоило жизни шести рабочим, а государству — больше миллиона. Конечно, снабжение материалами плохое, объект пусковой… Все верно, но нельзя же рисковать так безответственно.
Вот подходящий момент разоблачить Генова! Но что-то меня останавливает. Доказательств никаких, а он все повернет в свою пользу, обвинив меня перед следователем в небескорыстной снисходительности к Лили. Впрочем, он это, без сомненья, уже сделал, так что я только подтвердил бы его слова и навредил бы и себе, и Лили. Говорить о моей ошибке в данный момент преждевременно, даже недопустимо, к тому же и специальная комиссия, проводившая экспертизу проекта, ее не обнаружила… Но если над Лили нависнет угроза тюрьмы, а это почти неизбежно, то я, конечно же, сообщу суду об ошибке, и мое заявление сработает, как хорошая бомбочка. Это будет весомым смягчающим вину обстоятельством и ощутимо скостит срок. Черт с ним, с моим реноме. Лили жертвовала ради меня, и я должен сделать для нее то же. Если не хочу уподобиться мерзости, которая рядом.
На стройке мертво: не работают уже третий день. Тут и там сидят рабочие — играют в карты. Увидев «волгу», прячут их, подходят поближе к нам. Смотрю вверх — Лили все так же курит на краю платформы.
— Инженер Донева! — кричит Тодоров. — Соблаговолите спуститься вниз!
Лили медленно, будто с неохотой, поднимается и идет по мосту, с трудом, через силу. Мелькает мысль — она, наверное, ничего не ест, только курит и курит. Лили подходит к нам, и догадка переходит в уверенность: она страшно осунулась.
— Мы приехали взять пробы и получить документацию, находящуюся у вас, — сугубо деловым, но вполне корректным тоном говорит Тодоров. — Мы думали, вы сами явитесь в управление, — добавляет он недовольно.
Лили, продолжая курить, переводит взгляд на меня, потом на следователя, видимо, догадываясь, кто он. Мне кажется, что в ее глазах появляется животный страх загнанного зверя, и у меня вновь вспыхивает желание сказать во всеуслышание о своей ошибке, успокоить Лили. Но вместо этого я говорю:
— Нужно провести исключительно тщательную экспертизу качества бетона. Бетонные заводы зачастую выдают некачественный материал.
Тодоров наклоняется и поднимает большой осколок опоры, лежащей рядом. Подает его шоферу, чтобы тот положил в машину, и, отряхивая руки, поворачивается к Лили:
— Принесите документацию.
Глядя, как она идет к одному из фургонов, он говорит:
— Боюсь я за нее. Расстроена страшно и явно не в себе. Не случилось бы беды… Может быть, — обращается он к следователю, — арестовать ее? Основания есть.
— Категорически возражаю! — вмешиваюсь я энергично. — Это совсем ее доконает. Разве не видите, на что она похожа? Лучше заставить ее переехать в город. Ей опасно находиться здесь, как бы не было покушения. Рабочие возбуждены, стоит кому-нибудь выпить, и…
— Добрый день, — слышу за спиной почтительно приглушенный голос техника Владо. — Товарищ Тодоров, вчера вечером сгорел вагончик, в котором эти дни жила инженер Донева. Расследовать причины не мое дело, но предполагаю, что подожгла она сама с целью сжечь документацию и замести следы преступления.
— Еще неизвестно, преступление или несчастный случай, — резко обрывает его Тодоров. — И как видишь, Донева несет документацию.
Она еще не остановилась, а Генов уже протянул руку к папке, но Лили подала ее Тодорову. Я тоже извлекаю из портфеля и подаю ему перерасчеты опор, сделанные Лили. Чтобы лишить Тодорова оснований вновь поднимать вопрос об ее аресте, я умалчиваю об отсутствии проверки по деформации.
— Вот ее расчеты. Проверял лично, все просчитано точно и компетентно.
— Тогда чем же объясняется катастрофа? Коли и ваши, и ее расчеты верны?
— Вероятнее всего, некачественными материалами, — отвечаю я и на миг останавливаю взгляд на Лили: в ней никаких перемен, все та же отрешенность.