Молнией пронзает мысль: а если она знает о моей ошибке? Ну да, она настолько детально изучила проект, что наверняка обнаружила ее. Однако в таком случае она учла бы ее при перерасчете, и мост бы не рухнул. Или она обнаружила ее уже после несчастья? Иначе чем объяснить равнодушие, с каким она отреагировала на подброшенную мною идею отвести обвинение и от проектантов, и от исполнителей? Значит, она приносит себя в жертву, даже не надеясь на то, что я догадаюсь об этом?
— Я настаиваю на исключительно тщательной экспертизе материалов, особенно бетона, — слышу я свой голос, а Тодоров вытаскивает рулетку и приказывает:
— Генов, записывай!
Присев на корточки, Тодоров начинает замерять сечение колонны и расстояния между элементами каркаса.
— Пожалуй, — обращается он ко мне, — сохранение сечения столба при увеличении числа армирующих элементов и есть главная причина снижения прочности.
— Не думаю, — отвечаю я, — здесь, мне представляется, причина не в этом.
— Вы проверили?
— Времени пока не хватило, но чувствую, что так.
— Где начинаются чувства, там жди катастрофы, — усмехается он, назидательно обводя всех взглядом.
Лицо Генова сияет торжеством.
— Вы, товарищ Донева, согласовывали с кем-нибудь изменения?
Лили молчит. Пристально смотрит на Генова, потом закуривает сигарету от уже выкуренной.
— Где журнал распоряжений? — задает новый вопрос Тодоров. Лили молчит, и он, прождав целую минуту, взрывается. — Молчанием и демонстрациями не поможешь, милочка! Нас такими выкрутасами не проймешь! Ясно?
Мои глаза встречаются с глазами Лили, и мне кажется, что я вижу в них благодарность за то, что не выдал ее тайны, и еще — полную отрешенность от Тодорова, Генова, следователя…
Руководитель старой школы, властный, как большинство из них, Тодоров уже не в силах унять себя. Он раздраженно велит шоферу заводить и приказным тоном бросает Лили:
— Завтра к восьми чтоб была в управлении — дашь показания товарищу следователю. В случае неявки доставим с милицией! — и садится в машину.
Мгновенно прикидываю, удобно ли остаться, но решаю, что разговор с ней лучше отложить на завтра. Выглядит она спокойной. Подаю руку, она лихорадочно стискивает ее. Пальцы тонкие и холодные, как у мертвеца. Меня охватывает беспокойство, снова мелькает мысль остаться, но снова решаю, что полезнее будет поехать с ними. Без меня разговор может принять неблагоприятное для нее направление. Особенно плохо, что разозлился Тодоров.
Затянувшееся рукопожатие не остается незамеченным. С трудом отнимаю руку, говорю «до свидания» и торопливо шагаю к машине. Следователь подвигается, давая мне место (слава богу, на этот раз рядом со мной он), и мы трогаемся.
— Так я, как вам уже говорил, тогда категорически возражал, — продолжает Генов разговор со следователем. — Сказал: можно подождать, можно остановить работы, но мы не имеем права рисковать жизнью людей и государственными средствами. И вы думаете, она меня послушала? Сказала всем, что я разрешил, и люди стали работать!
— Мы вообще допустили промах, взяв на такой объект, во-первых, женщину, во-вторых, такую молодую. Я не против молодых, — оборачивается к нам Тодоров, — но уж больно много в них азарта. Старый, опытный инженер никогда не пошел бы на такую авантюру.
— В последние два месяца я внимательно присматривался к Доневой, — опять гнет свое Генов, — и должен сказать, что в последнее время она стала слишком уж самоуверенной… надменной, заносчивой, вела себя просто вызывающе. Не считалась ни с чьим мнением, если появлялись разногласия или возникали споры по работе, угрожала вмешательством Софии… Вот, сами видели, как она держится. Это вообще стиль ее поведения — полное презрение ко всем! Директору и то не соблаговолила отвечать, так можете себе представить, как она ведет себя с остальными…
— Когда врачи вернут речь инженеру Доневой и она будет в состоянии защищать себя, то, вероятно, раскроет следствию некоторые интересные детали, имеющие отношение к этому делу, — произношу я спокойно, не глядя на Генова, и все разом оборачиваются ко мне.
— А что с ней? — спрашивает Тодоров.
— Утратила способность говорить. Очевидно, результат пережитого в момент катастрофы. И завтра ее нужно доставить не к следователю, а в больницу.
— Конечно, конечно, — говорит Тодоров. — А я-то так круто с ней… Но вам нужно было предупредить меня. Ведь вы… непосредственно связаны с ней… Да, надо было сказать раньше. Генов столько наговорил мне о ее поведении, а у меня вечно дела, — он обращался теперь главным образом к следователю, — не успеваю во все тонкости вникать, подумал, что и передо мной нос задирает. Генов часто на нее жаловался, часто… Значит, следствие придется немножко отложить, сначала выясним, как скоро она поправится. Может быть, даже и психическое расстройство… такое пережить… Обязательно покажем врачам.
Глава пятая
Вчера пожаловал на такси, сегодня — на катафалке Тодорова. Причина? Причина яснее ясного: теперь он — с л у ж е б н о е лицо, а служебное лицо не может разъезжать на собственной машине. Сюда теперь едут только р а с с л е д о в а т ь. Пусть расследуют. Мне уже все равно. Какое-то тупое безразличие ко всему. Никогда такого не было. И никогда не было так тяжко терпеть себя самое. Все вокруг мучит меня. Как в кошмарном сне: хочешь проснуться, а не можешь. Чувствую, что между мной и всем, миром оборвалась какая-то связь, а какая — не могу определить. И страха уже нет. И о тюрьме не думаю. Да я там просто не могу оказаться. От этой уверенности испытываю даже злорадство. Что-то тянет меня к баю Стойне, к его ребятам. Все мне кажется: подниму голову вверх и увижу их лица. Будто они откуда-то все время глядят на меня пристально и чуточку насмешливо, зовут к себе… Боже мой, почему именно они? Почему те, кого знала ближе других? Филипп, Мирчо, Кольо, Сашо… Почему меня не было в тот момент с ними? «Волга» Тодорова не казалась бы мне теперь катафалком, а каждая машина — милицейским джипом. Не тряслась бы — тебя забирать едут… Не видела бы, как мать Филиппа ведет женщин к моему вагончику. Встреться я им в тот момент — растерзали бы. Не смогли открыть дверь, облили бензином и подожгли. Что толкнуло меня тогда понести документацию в канцелярию? Не помню, запирала я дверь уходя или нет? Наверное, по привычке заперла все же. Задержись я хоть на минуту, они схватили бы меня там. Что кричали? Смерть за смерть! Хотели отомстить за детей, за мужей… значит, кто-то их натравил, кто-то внушил им, что мост рухнул из-за меня. Может, и так. Если бы я не изменила арматуру, если бы подождала новую партию металла, наверняка ничего бы не было. А теперь ясно: все свалят на меня. Ты отступила от проекта — ты и отвечай. Черт с ней, с ответственностью, пусть делают со мной, что хотят. На все согласна, лишь бы людей вернуть… Не вернешь… Не могу поверить, что бая Стойне нет. От отца родного столько хорошего не видела, сколько от него. Все дочкой звал. И умница-то ты моя, и справная… коли в мой дом войдешь — солнцем его осветишь. Родишь мне двоих внучат, чтобы не куковал я на старости лет. Нянчить их буду, а вы спокойненько ездите по чужим краям. Вот только стоит ли тебя мой непутевый? Не заслужил он такого счастья. А может, уж и исправился, может, совесть заговорила, стыдно небось… Но пока не явится прощенья просить, знать его не хочу. А тебе, вот увидишь, он понравится. Он вообще-то парень что надо, толковый — сразу все схватывает. А в тебе мне не по душе только одно: сигаретки твои. Брось ты их. Цены тогда тебе не будет… Потом, когда узнал о Николае, стал стесняться, не знал, как вести себя со мной, о сыне уж не говорил… Однажды до того тошно было, что спряталась в опалубке, а он там на меня наткнулся. Разревелась и все ему рассказала про Николая, который уж и звонить перестал. Он, бедняга, не знал, чем меня утешить… Бай Стойне… Вот тебе и справная дочка. Едва опознали вас всех потом…
Ну а ты, голубушка, сама видишь, какая, ты. Куда ни нацелишься, все мимо. А почему? За что? Хоть бы раз повезло! Но сама виновата. Не было б так тяжело, если б не уверовала в чудо. А теперь что ж — сама вознеслась выше облаков, винить некого, что на землю грохнулась. Судишь обо всех по себе, забываешь, что этот свет не тобой управляется. Им достаточно пальчиком пошевелить, чтобы поднять тебя к облакам или убрать на два метра под землю… Раньше могла думать о нем, мечтать о встрече, об общей работе, сама не знаю, о чем еще. А теперь одних мыслей о нем мне уже мало, он сам мне нужен. Он или никто. А по-честному, так и ничто. Нет, ничего мне не нужно! Дурочка я, самая настоящая. Ну что общего может быть у меня со служебным лицом, приехавшим расследовать мое «дело»? Люблю я его или ненавижу? Не знаю, не знаю! Как будто их двое. Один — мой Николай, другой — руководитель проекта, доц., инж., к. т. н. и т. д., товарищ Николов, у которого к тому же больная дочь и сложное семейное положение… и общественное тоже. Завтра утром он сядет напротив меня и вместе со следователем, Геновым и Тодоровым будет р а с с л е д о в а т ь с л у ч а й, а я буду давать показания.
Если буду…
Утром найдут меня… Большинство обрадуются — покарал бог гадюку! Служебные лица прекратят следствие, свалят вину на меня, и все на этом кончится. Родные за мной приедут, конечно… Моя мать, как Филиппова, тоже будет в черном, и наконец-то дома хоть чуть-чуть поговорят обо мне. Матери Филиппа легче — есть кого проклинать, а моей матери достанется один срам. Дочка-то ее, такая-сякая, связалась с одним из Софии, а у него семья, людей из-за этого сколько погибло. Но он-то сухим из воды вылез, все на нее свалил. При таком варианте и моей матери будет кого проклинать: обманул мое дитятко, покарай его господь, а она у меня глупая, несмышленая, зачем не прибрал меня господь вместо нее… и так далее. Брат и отец меня пожалеют, а та, клушка, обрадуется — ведь им одним достанется дом в два этажа. Через год она заставит продать дом и переехать в Варну, купят квартиру с полуподвалом, сунут в него стариков, а на лето и сами с ребятишками будут туда перебираться, а верхние комнаты сдавать курортникам. В этот же подвал перевезут остатки моего хозяйства: электрокамин, плитку, одеяла, палас…