В ресторанчике не было еще ни души, на ветках деревьев резвились птицы: он ясно различал шорох их крыльев. Повеял ветерок, принеся с собой запахи реки, лодок, простора.
Опускавшийся шлагбаум чуть не ударил «волгу» по багажнику, и она перемахнула через железнодорожную линию. Где-то совсем близко раздался гудок поезда. Милко переключил на четвертую скорость и взглянул на часы — прошло двадцать семь минут, неплохо для такой дороги, вконец разбитой тракторами и телегами. Большего и требовать нельзя, тем более что ехать приходится по таким вот деревушкам, где все толкутся на улице — ребятня, гуси, старики… Конечно, скоростные этапы автогонок обычно проходят где-нибудь в горах или же в пустыне — там никто не толчется, жми вовсю, сколько есть сил. И к тому же у людей машины, а это разве машина? Дребезжит, будто ящик с пустой посудой. Как ни отлаживай, это уже не машина. Если она шесть тысяч километров намотала, только в таксомоторный парк и годится. На ней пассажиров с багажом возить с вокзала в центр да вечером пьяных цыган в их пригород. Нет, без настоящей машины он не человек, во что бы то ни стало надо раздобыть гоночную, и тогда приветик, распростится он и с цыганами, и с приземистыми развалюхами, и с глинобитными нужниками во дворе, прощай уличная грязь, тощие тюфяки, прогнивший потолок, бидон с соляркой, жалкая печурка, пивнуха… Машина… А откуда ее взять-то? По почте небось не пришлют…
Никогда он раньше не думал, что ему так позарез понадобится машина.
По маленькой улочке на софийской окраине его детства машины не ездили. Ломовые извозчики на подводах, запряженных битюгами, груженые двуколки — вот что осталось в памяти. Самым большим богатством на этой тонувшей в пыли и зелени улочке считался трофейный мотоцикл «Штайер», принадлежавший литейщику из дома напротив. А единственным предметом роскоши был аккордеон «Вельтмейстер» с восемьюдесятью басами, собственность его дружка Ивана. Отец Ивана, возчик, купил этот аккордеон в дни кратковременного финансового подъема. Но Иван предпочитал гонять голубей, и прославленный восьмидесятибасовый «Вельтмейстер» пылился на шкафу, вместо того чтобы добывать денежки на свадьбах и крестинах, как рассчитывал отец. Много раз возчик собирался его продать, но покупателей не подворачивалось — больно уж дорогой инструмент.
Мальчишки в те годы этими вещами не интересовались, они носились по улицам, лазали по садам, катались в теплушках от центрального вокзала до товарной станции и обратно, гоняли до упаду в футбол, дрались, барахтались в пруду.
В школу его отправили силой, он не хотел идти. С учением дело не ладилось, не хватало терпения корпеть над учебниками, а в классе он чувствовал себя арестантом. Школьные воспоминания представляли собой череду расквашенных носов и разбитых окон, бесконечных объяснений с учителями; дома — выволочки, в школе — скандалы, низкий балл по поведению. Потом пошли танцульки, свиданки, раскаленные кирпичные фабрички, где он подрабатывал в каникулы.
Так жизнь и текла. Честолюбивый, тщеславный, среди, ребят во всем первый, он привык, чтобы ему подчинялись, боялись отчаянной его смелости и безрассудства, но, впрочем, дорожил дружбой и ради друзей был готов на все.
Когда ему исполнилось шестнадцать, стало ясно, что дальше торчать в школе бессмысленно, и он поступил на завод.
К заводу он привыкал с трудом.
Здесь положение человека определялось иными законами, властолюбие и кулаки не помогали, и он впервые вынужден был приноравливаться к установленному порядку, вдобавок установленному не им. Внутренне он так с этим порядком и не примирился, надо было либо соблюдать его, либо уходить с завода. Завод мог спокойно без него обойтись, а вот он — не больно-то, и такое было с ним впервые.
Он остался, но привыкал ко всему с трудом — к дисциплине, к восьмичасовому стоянию за станком, к бездельникам в синих халатах, которые весь день знай прохаживаются по цеху только потому, что больше проучились, к разглагольствованиям начальника цеха о сознательности. Толкует о сознательности, а сам подсовывает левую работенку дяде Минчо, лучшему в цехе токарю, и денежки они потом делят между собой…
И неизвестно, как бы пошла его жизнь дальше, не познакомься он с Еленой, своей будущей женой. Она сидела в кабинке крана высоко у него над головой, улыбалась и бойко отшучивалась от заигрывавших с ней парней. Скудные солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь стеклянную крышу, как-то по-особому освещали ее лицо, и она была похожа на ангела с бабушкиной иконы, что висела у них в кухне. Однажды в обеденный перерыв он сказал ей об этом.
— Ты что — того? — Елена покатилась со смеху. — На ангела?
На следующий день он принес ей эту икону.
Благодаря Елене он помягчел, сдружился со многими в цехе, стал выдержанней, спокойней, и работа на заводе стала ему казаться вполне терпимой, даже подходящей. Елена предостерегла его от нескольких глупостей, которые обошлись бы ему в три-четыре года жизни, он вовремя отошел от одной компании, которая вскоре в полном составе угодила в кутузку за хищение запчастей.
Ему нравилось быть в обществе этой худенькой черноглазой девушки, чувствовать ее молчаливое доверие — впервые в жизни кто-то поверил в него. С Еленой он становился естественным, все было просто, свободно и спокойно.
Два года они встречались, потом решили расписаться.
Жить стали у Елены, вместе с ее больной матерью, о которой Елена заботилась, как о малом ребенке. Дом был глинобитный, построенный еще перед войной, с одной-единственной комнатенкой, которую заняли они с Еленой. В кухне лежала мать — тихо, недвижно лежала, целыми днями одна. Она была парализованная.
Жизнь Милко потекла, как у всех: утром вместе шли на работу, обедали в столовке, после работы жена бежала на рынок, набивала сумки продуктами и спешила домой. Готовила ужин, стряпала матери еду на завтра и садилась за учебники — она училась в вечернем техникуме. Учиться было трудно, вся в хлопотах по дому, в заботах о муже и матери, падая с ног от усталости, она набиралась знаний медленно, капля за каплей, как трудолюбивая пчелка собирает мед.
А Милко наведывался к старым своим дружкам, в пивной «Македония» выпивали по рюмочке, говорили о футбольных матчах, об игроках, о работе… Потом он шел домой, они с Еленой ужинали, смотрели телевизор, и наступала ночь со скрипучей железной кроватью и заглядывающей в окно виноградной лозой.
Иногда бывали в кино, реже — в театре, по субботам Милко ходил на футбол…
Сначала эта жизнь ему нравилась, он погрузился в ее покой и мелкие заботы, оштукатурил дом, сменил позеленевшую от времени черепицу, которая перестала защищать от дождя, поставил новый забор, вечером ходил встречать Елену из техникума…
Но время наматывало свою невидимую пряжу на его дни, они как две капли воды походили один на другой, и ему стало казаться, что это не дни, недели и месяцы, а один долгий, нескончаемый день.
На заводе начались неприятности: Милко так и не научился подлаживаться, схватился с начальником цеха, подрался с бригадиром на трамвайной остановке возле завода, и его перевели в другую бригаду. Но там тоже работа полегче и повыгоднее доставалась своим людям. Милко заводился, никак не мог уразуметь, что нет просто черного и просто белого, что добро и зло сосуществуют и что кулаками ничего не докажешь. Зарабатывал он не так уж мало, но и не так уж много, во всяком случае, меньше, чем ему хотелось, и снова возненавидел завод.
Тут подоспело время идти в армию, и он пошел чуть ли не с радостью. Жизнь солдата в известной мере беззаботная — ни о чем не думаешь, другие решают за тебя, что тебе делать, ты всегда накормлен, напоен… Вся его солдатская служба прошла у моря — сто тысяч шагов по волнолому, летом и зимой шум волн, с грохотом разбивающихся о камни, стремительный бег быстроходной моторки, качающиеся на волнах рыбачьи лодки и бескрайние просторы зеленой воды.
Когда он пришел из армии, матери в маленькой кухоньке уже не было. Елена похудела еще больше, а ребенок, которого они ждали, не появился на свет, что-то с ним стряслось, и он остался только в темных кругах под глазами у жены да в том, как она по вечерам внезапно умолкала.
После морских просторов и огромных океанских лайнеров глинобитный домишко показался ему совсем приземистым и жалким, по-осеннему ржавые кусты поглотили забор, маленький дворик был весь засыпан палой листвой.
На заводе все осталось по-прежнему, все так же громыхали прессы, глухо стучали пневматические молоты, монотонно урчали токарные станки, народ толковал о премиях, о новых чешских фрезах, пил водку в соседней забегаловке… Жена успела окончить техникум и теперь ходила по цеху в синем халате технолога. Она обсуждала с инженерами поступающие заказы, придирчиво принимала готовые детали, даже ему не делала поблажек.
Елена старалась расшевелить его, чтоб он очнулся от ленивой дремоты, в которую погрузился было после армии. Ей хотелось, чтобы он не стоял на месте, и после множества бурных споров он сдал экзамен на более высокий разряд, но сам все чаще подумывал о том, чтобы уйти с завода. Его раздражало, что у Елены новая должность, что рабочие теперь разговаривают с ней по-иному, что она над ним начальник, во всем его обогнала…
Он решил завербоваться в Коми — лесорубы, по слухам, огребают бешеные деньги. Много раз ссорились они с Еленой в комнатенке со скрипучей железной кроватью. Она удерживала его, не представляя себе, как снова останется одна, а поехать с ним не могла, потому что поступила на машиностроительный факультет заочного института. Под конец ее доводы, ее любовь, ее вера в него одержали верх, и Милко остался на заводе, но вскоре влип в историю с одной чертежницей — их застали, как говорится, на месте преступления, в комнате для занятий по противопожарной безопасности.
Елена не сказала ему ни слова, лишь долго стояла на засыпанном осенними листьями дворе, уставившись на стертые полозья детских санок, много лет назад закинутых на крышу сарая. А он молча курил в маленькой комнатенке, возле кровати с железными спинками.