Он отдалялся от нее, от их дома, от их улицы, от прежней жизни — все это вызывало в нем досаду, и он мечтал избавиться от этого, стряхнуть с себя. Мысль об автогонках кружила ему голову, он говорил только о них и только о них думал.
Когда его прикрепили к съемочной группе и отправили в экспедицию в городок на берегу большой реки, Елена ушла с завода и поехала с ним. Она чувствовала, что должна быть рядом, иначе не остановить близящийся крах, не вернуть дни взаимного доверия и покоя.
Ее взяли в группу кассиршей, она сидела в гостиничном номере, превращенном в служебное помещение, выплачивала гонорары и зарплату, вела расчеты по накладным, ходила в банк. Вечерами они с Милко гуляли по берегу, поросшему молодым леском, или сидели в ресторанчике, заказав жареной рыбы и вина. Либо же она готовилась к экзаменам в институте, а он играл в карты с осветителями.
И как раз когда она поверила было, что все налаживается, случилось это, с Марией.
Он стал позже приезжать со съемок, то и дело возникала необходимость смотаться куда-то в соседнее село или в окружной центр, то и дело с машиной что-то случалось посреди дороги и приходилось чинить ее чуть не до утра. И всегда там оказывалась Мария.
Елена прозрела поздно, никак не хотела поверить, вся сжималась под сочувственными взглядами сотрудников…
В гостиничном номере нечем было дышать. Она снова взялась за учебник, но не смогла прочесть ни строчки и отшвырнула его прочь. Несколько бабочек, круживших над ночником, залетели между лампочкой и металлическим абажуром, их крылышки опалило, и они отчаянно забились о слепящее, жгущее стекло.
С улицы донесся шум мотора. Елена встала, взглянула в окно: из подъехавшей «волги» вышли Мария и Милко и медленно направились к гостинице.
Милко вошел в номер, бросил дорожную сумку на кровать и пошел в ванную.
— Почему не спишь? — спросил он оттуда.
— Занималась, — ответила Елена. — Ты ужинал?
— Я не голодный, — долетел его голос сквозь шум воды.
Вскоре он вышел из ванной, вытираясь полотенцем.
— Тут нечем дышать! — Он распахнул дверь на балкон.
Елена молча стояла у распахнутого окна. Милко взглянул на нее и встал рядом.
— Ни к чему так много заниматься, — сказал он. — Выбиваешься из сил, целыми ночами зубришь. Круги под глазами, на черта похожа.
Елена опять ничего не ответила.
— Ты что? — спросил Милко. — Почему молчишь?
— Так… Что я могу сказать?
Милко с досадой швырнул полотенце на кровать.
— Чего тебе от меня надо? Мало мне, что день-деньской мотаюсь по дорогам да и вечером то и дело гоняют туда-сюда, так ты еще будешь мне нервы трепать? Я тебя что, заставлял со мной ехать? Оставалась бы на заводе.
— Нет, — сказала Елена, — не заставлял.
— Что, не может случиться поломки? Уж и задержаться нельзя!
— Больно одинаково врешь, — сказала Елена. — Хоть бы раз на тебя поезд наскочил, или пожар где-то вспыхнул, или еще что стряслось. А это, с твоей машиной, мне уже осточертело…
— Что тебе осточертело? — процедил он сквозь зубы.
— Вранье твое про машину. Лень даже придумать что-нибудь новенькое. Каждый раз поломка.
— Поменьше сплетни слушай, нечего уши развешивать, людям только дай язык почесать — с потрохами сожрут.
— Я не слушаю, — качнула головой Елена.
— Ты чего добиваешься? — Милко повысил голос. — Чего тебе от меня надо?
— Чтобы ты не делал из меня посмешище, — твердо произнесла Елена. — Не выставляй меня на смех. Вот чего я хочу. И перестань мне лгать. Относись ко мне по-человечески. Иначе ничего не будет, понимаешь? Неужели трудно понять?
— Что значит «не делай из меня посмешище»?
— Ты прекрасно знаешь, что это значит. Никто так не поступал со мной, как ты. Я больше не могу, не видишь разве? Не могу…
— Чего ты не можешь?
— Жить так не могу… Не могу больше, Милко! Я тоже человек…
— А я что, не человек? — чуть не заорал он. — Мне что, не хочется жить по-человечески? Чего тебе надо, в конце-то концов? Чтобы я до конца жизни пылил в таксистах? Ты будешь инженером, а я — простой таксист? Может, ты мне и чаевые совать будешь?
— Милко… — тихо сказала Елена. — Неужели ты не видишь, к чему идет?
— Всю жизнь мотаться на этой таратайке да месить грязь на нашей занюханной улице? — продолжал он, пропустив ее слова мимо ушей. — Ждать, покуда твой трухлявый потолок рухнет на голову, и каждый вечер слушать, как его догрызают мыши? Ты завтра станешь большой шишкой, а я кем буду?
— Ты сам захотел в таксисты, мог бы оставаться на заводе.
— «На заводе»! Чтобы я надрывался, а начальство знай себе кейфовало. Я чтобы вкалывал, а они — резину тянули на собраниях? Так, что ли? Нет уж, спасибо, не желаю, кушайте сами!
— Без труда ничего не бывает. — В голосе Елены была горечь. — Не выходит.
— «Без труда»? Да я с пятнадцати лет тружусь без передыху! И что? Много я наработал? Есть у меня машина? Дом? Дача? Без поддержки, одним трудом, ничего не добьешься, ничего! Дай ты мне провернуть это дело с Марией. Получу гоночную машину, пробьюсь в команду — и все будет в ажуре. Чего ты лезешь в бутылку, что тут особенного? Сама видишь, другого способа нет. Нету, ясно тебе?
— У тебя есть жена, — негромко проговорила Елена. — Ты забыл?
— Ну есть у меня жена! Ну и что? — закричал Милко вне себя от злости. — Что мне дала эта жена, что я от нее имею? Развалюху с замшелой черепицей да прогнивший сарай. Жена, жена, а толку? Можешь ты мне дать то, что мне нужно? Не можешь. Так не мешай, когда я сам своего добиваюсь! Убудет тебя, что ли, если ненадолго закроешь глаза?
— Уходи! — тихо обронила она.
— Придется тебе закрыть глаза, — продолжал Милко, словно не слыша, — иначе нельзя. Я думал, сама докумекаешь. Обошлось бы тогда и без этого скандала, и без всего прочего. Вот как умные люди делают. Иначе нельзя.
— Уходи, слышишь? Убирайся вон!
— Нельзя иначе, — повторил Милко. — Выбирай!..
Елена опустилась на кровать, судорожно глотая воздух.
— А-а, вы у нас дама чувствительная! — закричал он. — Вы у нас гордая. Но только теперешние времена не для чувствительных, заруби это себе на носу! Жизнь совсем другого требует. Да и откуда у тебя эти замашки, позволь спросить? Таким, как ты, голодранкам, нервы покрепче требуются. Пора бы усечь!
Елена побелела, жилка на виске пульсировала так, будто вот-вот порвется. Точно во сне, она шагнула к двери, но он схватил ее за руки и прямо в лицо крикнул:
— Не собираюсь я из-за твоей чувствительности всю жизнь пьяных цыган возить, слышишь? И бензин из чужих машин перекачивать… Не собираюсь, слышишь? Не собираюсь! Делай что хочешь, мне чихать! С высокой горы! Не желаешь закрыть глаза, так бейся головой об стенку!
Она вырвалась, толкнула дверь и выскочила в коридор.
Ее худенькая фигурка мелькнула между пыльными машинами, стоявшими перед гостиницей, и скрылась под темными деревьями парка.
Сценаристу, наблюдавшему за ней со своего балкона, показалось, что плечи ее дрожат, а в глазах слезы, но на таком расстоянии да еще в темноте было не разглядеть.
Получасом раньше, когда они с режиссером вернулись из ресторанчика, у него схватило сердце — точно ткнуло иглой, заныла левая рука, и он вышел на балкон глотнуть воздуха. Номер был по соседству с номером Милко и Елены, и разговор был ему слышен с начала и до конца.
Он проводил взглядом худенькую женщину с подрагивающими плечами, пока она не скрылась в темноте, постоял еще немного на балконе и вернулся к себе.
Елена шла, не зная куда, не чувствуя ни рук, ни ног.
Конец, конец, конец! — билось в воспаленном мозгу. Это конец!
Слова Милко вспыхивали в сознании, перемежаясь картинами их прошлой жизни, его голос говорил ей: «Под этой крышей ты похожа на ангела», откуда-то возникла железная кровать в единственной комнате глинобитного домика, потом — кран, ее кран под стеклянной крышей цеха и смеющиеся глаза Милко внизу, «теперешние времена не для чувствительных», вспомнилась мама, ее мама, детские санки со стертыми полозьями, закинутые на сарай. Одна, одна, одна, «придется закрыть глаза», закрыть глаза… Потом всплыли ночи в старом домишке, когда луна заглядывала в окно, а маленькая девочка лежала в кровати и мечтала, «слушать, как его догрызают мыши». Его догрызают мыши… Кого догрызают?.. Ах да, потолок, он о потолке говорил, но почему-то появилась водосточная труба, и она спускалась по ней с пятого этажа, руки у нее дрожали, все плыло перед глазами. «Теперешние времена не для чувствительных»… Мама, зачем ты пришла, мама, ты ведь лежала на кровати в нашей кухоньке, зачем ты на меня смотришь?.. «Придется закрыть глаза»…
Что значит «закрыть глаза», неужели так всю жизнь закрывать глаза, для чего же они нам даны, если их закрывать, и разве что-то меняется, если их закрыть? Ведь то, на что мы их закрываем, не исчезает, оно остается, и стоит открыть глаза, оно опять перед тобой, и приходится тут же снова их закрывать…
Можно ли жить, поступаясь сегодня какой-то одной частицей себя самой, завтра другой, день за днем стирая себя самое так, что твои черты исчезают и ты перестаешь себя узнавать… Только по паспорту и узнаешь, что это ты… Зачем рождаться на свет с открытыми глазами, если нас вынуждают их закрывать?.. Разве, закрыв глаза, мы не утрачиваем свет над отчим домом, дни нашего детства, лицо нашей матери, родную кровь? Не обрекаем их на забвение, не предаем, не отрекаемся ли от них? Разве при этом не исчезаем мы сами? Не зачеркиваем ли все, всю нашу жизнь? И тот огонек, что светит в нас, то тепло, что согревает наш взгляд? Если лишиться и его, что же останется нам, с чем нам жить на земле?..
Аллея вела к реке и обрывалась у самой воды. Шли работы по расширению пристани, и вокруг все было разбросано, днем земснаряды ковыряли дно, грузовики сваливали стройматериалы куда попало, над водой протянулись десятки временных, наспех сколоченных мостков.
Но она ничего не замечала, она шла по скрипучим, прогибающимся и шатким доскам и думала о своей жизни, о том, что с ней стряслось, вопрос следовал за вопросом и настойчиво требовал ответа…