Она не успела понять, как это случилось, а пласты воды уже сомкнулись над нею, придавили своей непосильной тяжестью, быстрое течение подхватило ее, несколько раз ударило о сваи, и она с открытыми глазами ушла под воду. Плавать она не умела, некогда было научиться, а теперь было и поздно, и бессмысленно, и невозможно… Вода была теплая и какая-то вязкая, точно тесто, и последние пузырьки воздуха уходили вверх.
Течение кружило ее, уносило все дальше, кидало в вырытые земснарядом ямы, она пыталась что-то вспомнить, что-то очень важное, и не могла — то ли не хватало времени, то ли мысли расползались… Она продолжала свой путь в темной толще воды, кружась и от всего отдаляясь.
Невыносимо жгло в груди, сознание заволакивало туманом, но она не сдавалась, изо всех сил пыталась вспомнить то важное, что хотела выразить словами, выкрикнуть, точно в нем было спасение.
И не вспомнила.
За миг до того, как все затянула белесая пелена, впереди искоркой мелькнула красная рыбешка. Она обрадовалась было, но потом все разом погрузилось во тьму.
Ранним утром площадь перед гостиницей заполнилась киношниками. Шумели моторы, актеры усаживались в автобус. Рабочие грузили на платформы рельсы для кинокамеры, суетились возле генератора. Директор картины метался среди этого хаоса, отдавал распоряжения, ругался, и через пятнадцать минут площадь опустела. Все уехали, и вновь воцарилась тишина.
По асфальту, испещренному детскими рисунками мелом — то какие-то паровозики, то просто каракули, — прошествовала кошка, спугнутая недавней суматохой, и заняла свое привычное место возле администраторши гостиницы. На реке один за другим загудели насосы, послышался мерный рокот земснаряда, где-то на середине реки хрипло рявкнул гудок.
Из гостиницы вышли югославы, накануне вечером переколотившие в ресторане половину имевшейся там посуды. Каждый раз как осколки разлетались по полу, они со смиренной улыбкой извлекали из карманов деньги и платили за разбитый бокал. Затем поворачивались к певице, которая исполняла цыганские романсы по их просьбе, подкрепленной купюрами, и аплодировали, подпевали, глаза их сияли от восторга. Осушив очередной бокал вина, они вновь хлопали его об пол. Сначала это раздражало окружающих, но потом восторженность туристов, их простодушная непосредственность обезоружила всех настолько, что никто просто не мог на них сердиться…
Потягиваясь и жмурясь от солнца, югославы сели в запыленную машину и укатили.
После них на площади появился старик армянин Чоходжян, всегда в это время приходивший сюда с семечками. Он подкатил свою тележку к стене, не спеша вынул табуретку и сел. Глаза у него сами собой закрывались от солнца. День начался.
Сценарист, наблюдавший за всем этим из своего окна, решил, что пора и ему спускаться — режиссер наверняка уже завтракает в ресторане.
Он оделся, захватил темные очки и сбежал вниз.
В большом, заставленном зелеными бархатными стульями зале на своем обычном месте возле огромного фикуса в углу сидел режиссер и задумчиво постукивал ложечкой по вареному яйцу.
— Доброе утро, — сказал сценарист. — Что ты по нему стучишь?
— А? — очнулся режиссер. — Ах ты про яйцо… Мне пришла в голову одна мыслишка насчет эпизода в заводском дворе… Кофе пить будешь?
— Естественно, — ответил сценарист, поудобнее устраиваясь в кресле.
Принесли кофе, молоко, масло, ломтики поджаренного хлеба. Он намазывал масло на хлеб и слушал режиссера, развивавшего свою идею насчет сцены в заводском дворе.
Из дневного бара долетел звон гитар, мужской голос запел какую-то темпераментную песню, в голосе слышались нетерпение, надрыв, тревога, слова были непонятные, на чужом языке — видно, кто-то включил музыкальный автомат.
Сценарист вынул из кармана флакончик с сахарином, размешал в кофе таблетку и не торопясь отхлебнул. Бразильский, подумал он. Сегодня ничего не подмешали, не успели, наверное, еще слишком рано. Он любил, чтобы кофе был только одного какого-нибудь сорта, терпеть не мог, когда смешивали. Хлеб был поджарен вполне сносно, он откусил ломтик и осторожно налил в чашку молока.
— Горячо! — сморщился он, попробовав. — Никак не научатся подавать молоко. Кипит, словно поросенка собрались ошпаривать.
Ничего не оставалось, как отодвинуть молочник в сторону и внимательно слушать режиссера, продолжавшего пространно, как всегда, растолковывать свою идею.
Они были одни в зеленом зале, заставленном пустыми стульями, лишь в глубине, возле кухни, мелькнул чей-то силуэт — повар, должно быть, или еще кто-нибудь из персонала.
Подошел Милко, водитель «волги», спросил, скоро ли поедут, а то один дружок попросил подкинуть тух поблизости два мешка.
— Ладно уж, подкидывай, — сказал режиссер, — но сразу назад. Через пятнадцать минут едем.
Милко вернулся через полчаса, и «волга» помчала их по шоссе и пыльным большакам к месту съемок.
Когда они приехали, солнце стояло уже высоко, рельсы были уложены, но заглох генератор.
— Ясное дело, — сказал режиссер. — Не хватало еще, чтобы генератор работал. Чем бы мы тогда занимались? Просто бы снимали, и все. Никакого интереса — приходишь, снимаешь… А так — все нормально. Значит, можно приступать.
Директора картины от этой убийственной иронии бросило в жар. Что-то буркнув, он помчался в город искать техника.
До двенадцати снимали, день был жаркий, почти безветренный, сцены повторяли по нескольку раз, потому что главная героиня, как выяснилось, не умела ездить на велосипеде. Взялись ее учить ускоренным методом, но она каждый раз падала, не доезжая до сторожки, где ее ожидал решающий разговор. Все издергались, а больше всех сама актриса, которая разбила коленки, а при последнем падении чуть не врезалась на полном ходу в окружавший сторожку забор. Она была близка к истерике, и поэтому все накинулись на оператора, который в свою очередь стал громко возмущаться, как это может быть, чтобы нормальный человек не умел ездить на велосипеде.
— Мы что — занятия будем проводить или картины снимать? Чему их только в институте учат, — ворчал он. — Выхлестать за вечер по бутылке виски — пожалуйста. А на велосипеде проехать не могут.
К полудню, когда объявили перерыв, все были уже порядком вымотаны и издерганы и быстро разбрелись под деревья, в тень.
Единственным утешением была мысль о том, что с минуты на минуту появится кассирша с зарплатой. В ожидании этой небольшой компенсации за муки и тяготы все то и дело поглядывали на дорогу, по которой должна была приехать Елена.
Но в назначенное время она не приехала.
Актеры моментально подняли шум, стали кричать, что они тут тратят здоровье, разыгрывая в такую жарищу человеческие страсти да еще разные грешные помыслы и драматические конфликты, чтобы показать, каким сильным может быть человек, одержимый идеей, а некоторые тем временем прохлаждаются. Вот вам, пожалуйста, кассирша! Кто знает, где она сейчас обретается, сидит небось где-нибудь в холодке, а они дожидайся тут без гроша в кармане, усталые как собаки. Рабочие тоже поворчали — мол, на этой картине никто ни черта не делает, только знай покрикивают на них, всегда они за все в ответе, если это называется порядок, то уж дальше, как говорится, некуда…
Но подвезли обед — кебапы, помидоры, брынзу, горячие лепешки и вдобавок три ящика холодного пива, и все о кассирше забыли.
После обеда съемки продолжались.
Вернувшийся из города директор сказал, что кассирши нет и там, никто ее не видел, в гостинице не показывалась и вообще неизвестно, где она. И где деньги.
— Только этого нам не хватало, — сказал режиссер. — Уж не сбежала ли с деньгами? Много их было?
— Смотря куда сбежала, — со знанием дела заметил директор. — Если в Югославию, то немного — там дикая дороговизна.
Режиссер мрачно взглянул на него.
— Ну да, этого и следовало ожидать. Разве на этой картине может что-нибудь идти нормально? Кто-то обязательно смоется за границу.
Директор пожал плечами.
— Ты спросил, много ли было денег, я тебе ответил.
— Ты что, спятил? — снова взглянул на него режиссер. — Что ей делать в Югославии, здесь где-нибудь кантуется.
— Возможно, — сказал директор. — Но сумма немалая. Мы еще хлебнем с этим.
— Хлебать будешь ты, — сказал режиссер. — Ты ее нанимал, ты и выпутывайся. Ищите ее, находите, вообще выпутывайтесь сами, мое дело снимать. Давайте! За работу! Не могу я тратить свое время на каких-то кассирш!
Директор хотел что-то сказать, но сдержался и опять отправился на розыски.
День уже клонился к вечеру, а о пропавшей не было ни слуху ни духу. Директор побывал всюду, расспрашивал о ней в гостинице, в ресторане — где только мог. Никто ее не видел, никто ничего не знал.
Стали строить догадки. Те, кто был в курсе отношений Марии и Милко, уверяли, что Елена уехала в Софию и в данный момент подает на развод.
— Давно пора, — говорили они, — чистое издевательство с его стороны. Обманывает у всех на глазах и даже скрывать не пытается.
— Это же идиотизм, — возразил директор, — из-за самой обычной измены, каких каждый день тысячи, мчаться в Софию по такой жарище, чтоб подать заявление о разводе.
— Если из-за такого пустяка разводиться, — поддержал его кто-то из ассистентов, — в Болгарии двух супружеских пар не останется. Все поразведутся.
— Не в том дело, — говорили третьи. — Но в чем, пока неизвестно.
— А все потому, что у нас нет публичных домов, — принялся развивать свою излюбленную тему директор. — Они — опора семьи, заслон против всяческих семейных неурядиц, вроде этой. Цивилизованные нации уже несколько веков назад разрешили эту проблему и теперь спокойно смотрят в будущее. Чего мы ждем, не понимаю…
Осветители охотно с ним согласились и заказали еще по бутылке пива.
— Гигиенично, полезно для здоровья, — продолжал директор, — и справедливо в общественном смысле.
— Я вам скажу, что произошло, — заговорщически начал ассистент оператора. — Пришили ее, просто-напросто пришили. Ради денег. Подстерегли где-нибудь, женщина одна, беззащитная, тюкнули чем-то, а денежки прибрали.