— Вот именно, так оно и было, — мигом посерьезнел директор. — Несколько дней выслеживали, изучили маршрут… Есть люди, способные проломить тебе башку и за гораздо меньшую сумму.
— Все равно поймают, по номерам купюр, — вставил один из осветителей. — Номера ведь в банке переписаны. Никуда не денутся.
Директор выскочил из-за столика и поспешил в банк, чтобы проверить, сколько в точности сняла со счета кассирша и переписаны ли номера купюр.
Из банка он вернулся в полной растерянности: в тот день кассирша там вообще не появлялась, денег не получала и, следовательно, все гипотезы, связанные с хищением денег, отпадали сами собой.
И тут сценаристу вспомнился нечаянно подслушанный ночной разговор. Слова, которые были тогда сказаны, всплыли в памяти, и он только сейчас стал проникать в их смысл. Снова встали перед глазами вздрагивающие плечи, обреченная походка, худенькая фигурка, спустя мгновение скрывшаяся в густой тени деревьев. Им овладело мрачное предчувствие, снова заныло сердце.
Он позвал режиссера, и они отправились искать Милко.
Тот сидел в летнем саду ресторана, под высокими тополями, и прихлебывал пиво. Пух от одуванчиков пролетал над столом и падал в стакан. Милко поддевал пушинки пальцем и старался сдуть, но они никак не сдувались, потому что уже успели намокнуть. Сценарист спросил, вернулась ли вчера его жена после их ночного объяснения.
— Я невольно все слышал, — добавил он, — стоя на балконе. Каждое слово…
В глазах у Милко мелькнула тень и осела в глубине зрачков.
— Понятия не имею. До того был вымотан, что сразу уснул, а утром разбудили поздно, около девяти, вот когда я заходил к вам в ресторан. А что?
— К тому времени вся группа уже уехала, — сказал режиссер.
— Может, она ушла, пока я спал, — с трудом выдавил из себя Милко. — Она обычно встает в шесть. Небось где-то тут, просто выламывается.
Сценарист глянул на режиссера и побежал в милицию.
Катер медленно продвигался по реке, то и дело останавливаясь, водолазы ныряли, осматривали дно. Стоя на раскаленной послеполуденным солнцем палубе, сценарист напряженно вглядывался в зеленоватую воду.
Район, прилегающий к гостинице, парк, причалы для частных лодок, участок берега, где велись работы по расширению пристани, были уже обследованы. У скрипучих хлипких мостков над рекой в одном месте оказались сломаны перила, но никто не мог припомнить, были они целы вчера или их сломали еще месяц назад.
Леса по берегам реки начали желтеть, было очень тихо, и тишину нарушали лишь стук мотора да короткие команды водолазам. Солнце уже скатилось к лесу, великолепие закатного света разлилось вокруг, захватив и леса, и простор реки, и маленький катерок, где стоял сценарист, ощущая нелепость этого осеннего ликования.
Ее нашли возле маленького поля подсолнухов. Река выбросила ее на берег там, где кончалась серая галька и начиналась трава. Глаза у нее были широко открыты.
Зажатое между рекой и лесом, одиноким пятном выделялось поле подсолнухов. Над поникшими стеблями еще трепетали лучи заходящего солнца и яростно жужжали дикие пчелы.
Так это и запомнилось сценаристу — крохотное подсолнечное поле, речной простор, трепетный свет, молодая женщина с широко раскрытыми глазами и надо всем этим — яростно жужжащие дикие пчелы. Он знал, что никогда не сможет этого забыть.
Кто-то принес каменного меду, который пчелы прятали в расщелинах скал. Он был темный, ароматный, терпкий, с легким горьковатым привкусом, а сам был похож на камень — его с трудом вырубили из скалы.
— Запах много лет сохраняется, — сказал матрос. — Только не спутайте с пчелиным ядом, пахнут одинаково, но стоит взять в рот, сразу поймете — вкус горький такой и обжигает.
Дикие пчелы кружили над их головами, словно понимали, что ограблены, что накопленное долгими трудами богатство отнято у них одним ударом ножа.
— Ишь, будто догадались, — засмеялся матрос. — Ешьте скорее, а то ужалят.
Сценарист положил в рот ароматный кусок меда — горьковатым привкусом кольнуло нёбо, ощущение терпкости надолго осталось во рту.
Формальности были завершены, все, что полагалось, сделано, подошло время возвращаться в городок.
Дикие пчелы продолжали кружить вокруг них и тогда, когда они поднялись на катер и двинулись назад.
В гостиничном номере было сумрачно, за окном потихоньку вечерело, и силуэты тополей стали исчезать в темноте.
Сценарист молча сидел, вглядываясь в медленно гаснущий свет дня. Что происходит? — думал он. Что с нами делается? Ведь я, словно зритель, стоял на балконе, не шевельнулся… На моих глазах совершалось убийство, а я не вмешался. Не предполагал, что случится такое? Это неважно, это совершенно неважно — важно, что я не вмешался. Почему я не спустился вниз, почему не помог ей? Разве я не понял? Но мне до этого не было никакого дела. Вот именно — не было дела…
— Ты что-то сильно задумался, — сказал режиссер. — Опять о том же?
— О том же, — вздохнул сценарист.
— Во-первых, вообще неизвестно, сама она бросилась или перила сломались, а может, они уже были сломаны, но она не заметила, упала…
— Можешь быть уверен, она бросилась сама.
— Никто не может быть уверен. Ни в чем.
— Может, — упрямо мотнул головой сценарист.
— Чепуха, — спокойно возразил режиссер. — Прости, но ты несешь чепуху. Тебя расстроила эта история, ты был на катере, видел труп, тем же катером возвращался в город… Теперь главное, чтобы ты успокоился.
Сценарист снова покачал головой.
— Как раз наоборот, главное теперь — забеспокоиться.
— Да брось ты! Очень уж вы, писатели, нежный народ, из-за любого пустяка заводитесь… Давай-ка глотнем чего-нибудь, нервишки сразу придут в норму.
— Она утопилась. Я интуитивно это чувствую. Почему я не остановил ее? Почему хотя бы не окликнул с балкона?
— Ну, успокойся, — сказал режиссер.
— Дело не в нервах. Просто я думаю: он не оставил ей иного выхода, понимаешь? Ей надо было либо примириться, закрыть глаза на его вранье — а оно могло продолжаться всю жизнь, значит, всю жизнь терпеть ложь, — либо же…
— Ты прекрасно знаешь, что в этом месте перила были сломаны, мостки шаткие, практически это просто узкая доска, которая запросто прогибается. Женщина была не в себе и сорвалась в воду. К тому же она не умела плавать.
— Она их сломала, когда бросилась в реку, — сказал сценарист. У него не выходила из головы горестно ссутулившаяся фигурка, исчезавшая во тьме парка. Он был убежден, что видел в глазах женщины слезы, ощутил в ее походке обреченность, хотя тогда и не сознавал этого.
— Факты говорят о другом, — возразил режиссер. — Ты мне докажи фактами.
— Есть вещи, которых и не знаешь, а чувствуешь интуитивно.
— Ясно, — улыбнулся режиссер. — Эти номера с интуицией мне известны. Когда актер не знает, как подступиться к роли, интуиция подсказывает ему, что она плохо написана.
— Интуиция опирается на умение заглянуть человеку в душу, понять его, — сказал сценарист, — и уже давно доказано, что она существует.
— По-моему, ты многое додумываешь в этой истории, излишне драматизируешь ее. Профессиональный навык.
Сценарист покачал головой.
— Беда в том, что я ничего не присочиняю.
Режиссер поднял на него глаза и, с сомнением покачав головой, расстегнул на рубахе последние две пуговицы. Было душно, комната, хотя и более просторная, чем обычные гостиничные номера, за день накалилась так, что стены прямо дышали жаром.
— Допустим, она упала случайно, — продолжал сценарист. — Но может быть, она не захотела выплыть. Может, выплывать не имело смысла. И она сочла, что неожиданно нашелся выход.
Режиссер опять покачал головой, вытер рукой потный лоб и пошел в ванную. Там под струей холодной воды остужались бутылки с белым вином, водяные брызги приятно освежили его. Он подставил под струю сначала голову, потом и плечи и долго стоял, зажмурившись. Потом, захватив бутылку, вернулся в комнату.
— Выпьем по стаканчику. Черт с ним со всем.
Они неторопливо пили, вино было холодное и чуть терпкое, и приятная прохлада постепенно разливалась по телу.
— Такова жизнь. — Режиссер снова наполнил стаканы. — Ничего не поделаешь.
Сценарист молчал, пристально глядя на смутные очертания тополей за окном.
— Да, может, она не захотела выплыть, — задумчиво повторил он. — Знаешь, глаза у нее были открыты, казалось, что она на меня смотрит.
Режиссер разлил оставшееся вино в стаканы, они молча чокнулись. Нежный звон замер в духоте комнаты, вновь наступила тишина.
— Она не примирилась, понимаешь? Не согласилась, не пошла на сделку. Потому что есть вещи, на которые заключать сделки нельзя…
Режиссер озабоченно смотрел на него.
— Как ты думаешь, — прервал сам себя сценарист, — если б не мой сценарий, может, ничего бы не произошло, а? Милко и Мария встретились из-за меня… И она… — никак не выходила у него из головы эта картина: крохотное поле поникших подсолнухов и молодая женщина на прибрежной гальке у самой кромки травы.
— Звучит довольно наивно, — ответил режиссер. — Давай тогда вообще бросим снимать кино, ведь на съемках всегда кто-то с кем-то может встретиться. Ты что, сам не понимаешь?
Сценарист молчал.
— Разве можно брать на себя ответственность за все? — Режиссер поднялся, принес из ванной следующую бутылку; наполненные светлой влагой стаканы ожили и заискрились в сумраке комнаты.
— Даже если все так, как ты говоришь, — продолжал он, — стоит ли топиться по такому поводу? В наше время это зауряднейшая история — кто-то с кем-то путается, так зачем делать из этого трагедию? Как-никак девятнадцатый век уже позади, мы живем в следующем, да и он на исходе. Если все начнут по такой причине топиться, водоемов не хватит.
Сценарист покачал головой.
— Речь о другом. Пусть путаются кто с кем хочет.
— Объясни тогда о чем, — насмешливо проговорил режиссер.
— Как тебе растолковать… Речь идет о вере. Понимаешь? О доверии. О том, что в человеке особенно хрупко, особенно болезненно. Естественно, в человеке чувствительном. О тех мостках, которые соединяют двоих не физиологически, а чисто психологически, духовно, то есть чисто человечески. Понимаешь? Стоит им рухнуть, и нет той дороги, по которой два человека могут прийти друг к другу. И тогда — одиночество.