— Довольно наглядная картинка. — Режиссер одобрительно кивнул.
— Я только хочу убедить тебя, что для многих людей доверие — это единственная точка опоры. Без этого они просто не могут жить. Когда поверишь в кого-то и этот человек для тебя — весь мир, только он один и есть у тебя и никого и ничего больше, и вдруг поймешь, что тебя даже не принимают в расчет, будто тебя и нет вовсе, что ты помеха, — это страшно. Тогда человек и впрямь предпочитает исчезнуть, не быть. Он хочет уйти, понимаешь? Потому что считает, что жизнь кончилась. И кроме того, тот, другой человек вопрос фактически уже решил — тебя для него больше нет.
— Пусть так, — согласился режиссер, — но при чем здесь ты? Ты отвечаешь за себя, разве можно быть в ответе за всех? Откуда ты мог заранее знать, что он тут встретит Марию, поссорится с женой и она побежит к реке?.. Ты обыкновенный человек, а не ясновидец. Невозможно ведь беспокоиться обо всех на свете!
— Я беспокоюсь за себя, — ответил сценарист, — мне неясно, что со мной происходит. Вроде бы я был иным… а теперь…
— Ладно, ладно, теперь вон впал в самокритику. Типичная штука в такой ситуации…
Сценарист ничего не ответил, задумался, поднес стакан к губам, но не отпил, а проговорил:
— Знаешь, то, что мы с тобой сейчас снимаем, — сплошная чушь.
— Та-ак… — протянул режиссер. — Прекрасно. Почему же чушь, осмелюсь спросить?
— Потому что высосано из пальца, — задумчиво ответил сценарист и залпом осушил свой стакан. — С начала и до конца.
— Ну что ж, художественный вымысел…
— Не художественный, — вздохнул сценарист. — Вымысел не бывает художественным, он так и остается вымыслом. Поверь мне.
— Когда принимали сценарий, ты пел другое.
— Чистейшее вранье, — продолжал сценарист. — Целеустремленные герои, перевыполненные планы, несчастная любовь… Сочинение на свободную тему.
— Помилуй! — изумился режиссер. — Ты серьезно?
— Шучу. Вот уже десять лет только и делаю, что шучу. Тем самым манером, который я только что тебе изложил. — Он горько усмехнулся.
— Я вижу, тебя развезло от вина.
— Потому что я говорю вещи, которые тебе не по вкусу. Если б я сказал, что наша картина поднимает важнейшую для народа проблему и раскрывает ее смело, исчерпывающе, без оглядки, ты счел бы меня трезвым, верно?
Режиссер смотрел на него и ничего не понимал.
— Обыкновенное самоедство, — заключил он, помолчав. — Интеллигентское нытье. Момент подходящий.
Сценарист разлил вино по стаканам и поставил пустую бутылку на пол.
— Ладно, невзирая на все трудности, давай еще по одной. — И залпом выпил.
Режиссер хмуро взглянул на него.
— Твой брызжущий через край юмор меня доконает. Не выносишь алкоголя — не пей.
— Что? — изумился сценарист. — А ты зато не выносишь правды. Вон как насупился. Истина, говорят, в вине, так что не бойся, ты еще услышишь от меня много истин.
— Зря ты. Сценарий у тебя нормальный, интересный, есть конфликты. Конечно, всегда можно желать большего, но сам знаешь…
— Знаю, — сказал сценарист. И отвернулся к окну.
Сумрак сгустился, парк погружался в темноту, скоро деревья станут сплошной черной стеной. Обожгла невесть откуда всплывшая горечь, ему казалось, что он упустил что-то, утерял, растратил, не докончил. Мысленно возвращаясь назад, в минувшие годы, он чувствовал неудовлетворенность, тоску. Такое случилось с ним впервые, откуда это взялось и почему именно сейчас, почему вообще? Ведь все идет хорошо…
— Зря ты, — повторил режиссер. — Не первый день в кино, знаешь, иной раз приходится…
— Это мы знаем, — кивнул сценарист.
У него на счету были и хорошие картины, но горечь от этого только нарастала, просачивалась в сердце, и он не знал, как это остановить.
— Темно… — нарушил долгое молчание режиссер. — Включить свет? — И пошел к выключателю.
— Слушай, — сказал сценарист, — зажжем лучше керосиновые, а? — Ему не хотелось, чтобы зажглась большая люстра и залила светом всю комнату, он даже инстинктивно зажмурился от желания продлить покой и расплывчатость сумерек.
Они принялись переливать керосин из одной лампы в другую, вывернули фитили, и комната наполнилась мягким светом керосиновых ламп, по стенам задвигались тени, дрожащие блики скользнули по лицам собеседников.
Лампы возил за собой директор картины, он отыскивал их в окрестных селах вместе со старыми утюгами, фартуками, старинными фотоаппаратами и для верности хранил в номере у режиссера.
— Видишь ли, — начал режиссер, откупоривая очередную бутылку, — жить-то надо.
— Мы и живем. Вопрос в том — как. Во всем остальном возражений не имею.
При свете керосиновых ламп лучше пилось. Удивленные своим открытием, оба выпили еще по стакану.
— Как жить? — вернулся к затронутой теме режиссер. — А как получается.
— Получиться может все что угодно. Жизнь, дескать, одна, да и та короткая…
— Уж больно философский пошел разговор. — Режиссер поднялся. — Явно требуется еще бутылочка. Не то мы еще о смысле жизни начнем рассуждать.
Когда он вернулся из ванной, его ожидал новый сюрприз.
— Послушай, — поднял на него глаза сценарист. — Если мы с тобой порядочные люди, мы обязаны отказаться…
— От чего? От алкоголя?
— От фильма.
— Как это — отказаться? — не понял режиссер.
— А вот так. Отказываемся — и все. Я, во всяком случае, откажусь.
— С ума сошел!
— Тот сумасшедший был единственным человеком, кто отважился протестовать.
— Что-что? — не понял режиссер. — Да ты…
— Иван Вазов, — объяснил сценарист. — Роман «Под игом».
— Так то Вазов! Может, ты себя уже классиком вообразил? Откажется он!
— Я не классик. Но деньги верну.
— Да ты соображаешь, что говоришь! Треть картины отсняли, как это ты откажешься?
— Очень просто. Поеду в Софию и заберу сценарий. Завтра же. Это мое право, разве нет?
— И знаешь, что будет? Тебе измерят температуру и уложат в постель. А мне придется тут заканчивать съемки в одиночку.
— Не будешь ты заканчивать в одиночку, потому что завтра я еду в Софию. А ты честный человек, я тебя знаю.
— Черт-те что несешь! — рассердился режиссер. — «Честный человек»!.. Словно характеристику мне пишешь на должность ночного сторожа. Добавь еще, что я политически грамотный.
— Ты и впрямь грамотный, — сказал сценарист. — Сердись не сердись, но это так. Только малость трусоват.
— Зато у тебя крест за храбрость.
— Мы обязаны отказаться! — настаивал сценарист. — Пойми, полжизни уже прожито…
В комнате вновь возникло одинокое подсолнечное поле и молодая женщина, лежащая с открытыми глазами у самой кромки травы. Почему я не окликнул ее? — думал сценарист. Почему не остановил, не сбежал вниз… Почему не сказал ей хоть одно слово?
Он разлил вино по стаканам и подошел к окну — тьма поглотила прибрежный парк, силуэты деревьев еле угадывались, на улице не было ни души.
Зрители! — размышлял сценарист. Мы стали просто зрителями, рядом такое происходит, а мы и пальцем не шевельнем, не вмешаемся. Мы уже ни во что и никогда не вмешиваемся, только смотрим и молчим. Почему? Почему?..
— О чем задумался? — прервал его размышления режиссер.
— Она не согласилась, не пошла на сделку, но мы-то с тобой живы… — сказал сценарист, — Я знаю, как мне следует поступить. Теперь уже знаю.
Он заберет назад свой сценарий, он будет так же, как в самом начале, писать всерьез. Все компромиссы и увертки в его жизни, все случаи, когда он шел на полуложь и полуправду, сейчас обступили его, смотрели в глаза и ждали, чтобы он принял решение.
— На сей раз пути назад нет, — сказал он. — Пошли на вокзал?
Режиссер уставился на него, не понимая, всерьез ли это было сказано, потом поднял налитый до краев стакан и стал пристально рассматривать его на свет.
— Я понимаю тебя, — проговорил он, — но давай сперва закончим эту картину. Следующая будет такой, как ты хочешь.
— Нет. Мы обязаны отказаться от этой, она выдуманная, и, значит, в ней нет правды. Если начинать новую жизнь, так с чистыми руками.
— Почему ж ты не говорил этого, когда принимали сценарий? И зачем ты вообще его написал? И предложил? — Режиссер осушил стакан одним духом. — И что ты вообще думаешь? Что переделаешь мир? Что тебе устроят овацию? Орден дадут? Что ты вообразил о себе, за кого себя принимаешь? За Ивана Вазова? Уж не ты ли написал «Под игом»?..
— Когда мне было его писать? — усмехнулся сценарист. — Времени нет. Сам знаешь: время — деньги. Но сейчас я напишу! Если не сейчас, то уже никогда. Ясно? Если я не откажусь от этой картины, то уже никогда не напишу.
— Это еще не известно… — начал было режиссер.
— Так мы идем на вокзал или нет? — прервал сценарист, пристально глядя на него.
— На этот раз давай закроем глаза, а в следующий напишешь так, как хочется.
— Нет, — сказал сценарист. — Пошли!
— Сумасшедший, — покачал головой режиссер. — Погоди, я принесу еще бутылку.
Они снова осушили по стакану, вино стремительно разливалось по жилам и будоражило кровь.
— Так больше нельзя, понимаешь? — не отступался сценарист. — Нельзя так жить, надо по-человечески… Мы остановились, разве не видишь? Как только ухватили кость, так и остановились. Подумай сам… Нас волнует только наше собственное положение, ничего больше, неужели ты не замечаешь?
— Уж слишком ты принимаешь все близко к сердцу. А если по-другому и быть не может? Если это нормальный ход вещей, если мир так устроен, если это в человеке заложено…
— Неправда! Тебе просто хочется, чтобы было заложено. Выходит, в одного это заложено, а в другого нет? Так, что ли? В нас, выходит, заложено, а другие пропадай пропадом, да? Разве не видишь, что жизнь проходит мимо нас, а мы, вместо того чтобы идти с ней в ногу, прячемся от нее за громкими фразами! И за фильмами!.. Не видишь разве? Когда остаешься наедине с самим собой, ночью, а иной раз даже и днем, неужели ты не задаешься проклятыми вопросами, ни о чем себя не спрашиваешь? И сам себе не признаешься хоть иногда?