На десерт был шоколадный торт с миндалем и кремом, яблоки, апельсины, бананы, а затем фруктовое мороженое.
И под конец — кофе.
Сценарист был возбужден, весел, почти счастлив. Он пил только легкое белое вино, со всеми шутил, со всеми находил общий язык и произнес чудесный тост, взволнованный и в то же время полный остроумных намеков. Все смеялись, а режиссер, расчувствовавшись, поцеловал его в лоб.
Разошлись уже за полночь.
На притихшую улицу крупными хлопьями падал густой снег, валил так, будто никогда не кончится, и в темноте зимней ночи казалось, что и дома, и деревья, и мутный свет уличных фонарей тихо поднимаются сквозь его пелену вверх, к небу.
Он шел по заснеженным улицам в радостном возбуждении, легко, как мальчишка. И чувствовал себя мальчишкой, безмятежным и чистым, и снег наполнял его счастьем.
Потом его нагнало свободное такси, он сел и поехал домой.
— Как поживаете? — спросил вдруг водитель.
Сценарист вгляделся в его лицо — это был Милко.
— А, Милко!.. Спасибо, хорошо. А ты?
— Сами видите… — усмехнулся Милко. — Кручу баранку.
Вскоре они подъехали к дому, сценарист протянул пять левов, и они распрощались. Машина развернулась и исчезла в снежной пелене.
Дома все спали, он на цыпочках прошел к себе в кабинет, стараясь не шуршать бумагой, в которую были завернуты цветы.
Разделся, поставил цветы в вазу, постелил постель и нырнул под одеяло. И тут же уснул спокойным, здоровым сном.
А ночью его разбудил запах диких пчел. Острый, горьковатый, он заполнил собой всю комнату.
Сценарист зажег свет, огляделся. Он не мог понять, откуда исходит этот запах. Сначала показалось, что от букета, и он встал, открыл окно и выбросил цветы.
Но запах диких пчел продолжал заполнять комнату.
И тогда он понял, что теперь каждую ночь будет внезапно и беспричинно просыпаться от запаха диких пчел, чтобы снова увидеть маленькое подсолнечное поле, трепещущий свет, молодую женщину, лежащую с открытыми глазами, и жужжащих надо всем этим диких пчел.
Внезапно проснувшись, он долгими ночами будет лежать без сна, и дикие пчелы будут яростно жужжать в его сердце.
За мгновение до того, как он закрыл окно, в комнату проникло крохотное поле подсолнухов.
Милчо РадевФОТОГРАФИЯ В РАМКЕ
Милчо Радев
СНИМКА В РАМКА
София, 1981
© Милчо Радев, 1981
c/o Jusautor, Sofia
Перевод О. БАСОВОЙ
Редактор Р. ГРЕЦКАЯ
Конечно, я не забыл Матея. Но мы уже не были сослуживцами, не жили в одном квартале, и «наше» кафе заполнялось незнакомыми людьми, постоянно менявшими столики и становившимися все более шумными. Нечто подобное случилось и со мной. Постепенно с годами я стал встречаться не с теми, кого любил и уважал, а с кем попало, для препровождения времени.
Допускаю, что я просто старался не думать о Матее. Мы знакомы с детства, были в приятельских отношениях, и потом нас связывали общие воспоминания; но, едва я принимался о нем вспоминать, в моем сознании всплывал тот день, когда встал вопрос: кто «за», кто «против» и кто «воздержался». Я не один, а два раза поднял руку на уровень шеи сидящего впереди меня коллеги, градусов на сорок пять приподнял ее над подлокотником стула — на большее меня не хватило. Правда, я знал, что от моей позиции ровным счетом ничего не зависит. Дело было ясное, большинство голосов обеспечено, единодушие и гармония в нашем коллективе восторжествовали. И Матей был уволен.
Из главврача заводской поликлиники он превратился в заведующего самым обычным медпунктом на старенькой фабрике, в пятистах метрах от которой когда-то находилась городская свалка. Медпункт этот не располагал ни лабораторией, ни физиотерапевтическим кабинетом, ни медицинским персоналом — лишь полуграмотная санитарка была под его началом. Запустение, грязь по колено, стена за его письменным столом от весенней сырости стала напоминать географическую карту с меняющимися государственными границами. Получал Матей вдвое меньше, чем у нас, да и рабочие не очень-то его жаловали: им был нужен врач, а не уволенный начальник. Словом, все шло к тому, что и там он не удержится. Хорошо еще, свалка находилась под боком. Возьмет палку с металлическим наконечником и пойдет с мешком за спиной собирать бумажные отбросы.
Так складывались дела Матея — до прошлой недели…
Вторая половина выходного дня была самой приятной. Автомобили покинули город, улицы опустели, дома притихли. Теплынь — самое подходящее время ходить босиком по линолеуму или по кафелю в ванной. Положив раскрытую книгу вверх обложкой на постель, я расположился в кресле, широко расставил ноги и принялся сладко позевывать. Время было самое неподходящее для сюрпризов. Я долго, исподволь готовил себя к матчу, который должны были показывать по телевизору. Первым делом старательно зашторил окна — так я поступаю всегда, когда на улице еще светло, а я собираюсь смотреть футбол. Я хитрю. Таким образом мне удается опередить сумерки, которые просачиваются из разбитых подвальных окон, заполняют пространство, смахивающее на колодец и именуемое внутренним двором, добираются до моих ног и медленно поглощают меня.
Так вот, в этот воскресный день, занавесив окна и пододвинув массивное кресло к телевизору, я поставил перед собой пуфик, положил на него ноги и откинулся на мягкую спинку кресла. Слева от меня — столик. На нем — два бутерброда, сервелат и даже арахис. А справа — на другом столике — пепельница, стаканы. Внизу на полу — минеральная вода и бутылка водки. Она, естественно, уже почата. Когда содержимое иссякает, это хорошо: приближающийся конец может изменить вкус, даже водки.
До начала матча оставалось пять-шесть минут. Не больше. От нечего делать я развернул газету. При этом я знал, что мне нужно зажечь лампу над головой, и абажур очертит вокруг меня мягкий теплый круг. Ну а когда начнется матч, я нажму на кнопку, круг исчезнет, и я сольюсь с травяным полем, с мячом, который летает над этим полем и иногда оказывается в сетке.
Однако на этот раз я не слился. Я переворачивал Страницы газеты, больше прислушиваясь к их шелесту, чем вчитываясь в заголовки. Вдруг я почувствовал, что мои ноги ищут тапочки, и вот я уже стою у окна, поближе к свету. Создавался новый эпидемиологический центр. Так сообщалось в газете. Объединялись три столичных научно-исследовательских института, к ним присоединяли лабораторию в Варне, филиал в Русе, а также отдел социологических исследований и прогнозов, координационный центр по очистке вод и еще множество всяких лабораторий и отделений. И директором этого фантастического учреждения назначался Матей. Да-да, наш Матей. Этот чирей, который потребовалось удалить с корнем, во имя оздоровления нашего коллектива. Правда, вскоре выскочили уже не чирьи, а возник настоящий фурункулез, и мы не знали, как от него избавиться.
Спокойствия у меня как не бывало. Я отыскал телефонную книгу. Доктор Матей Христов Василев. Я не был уверен, что по отцу он «Христов», но здесь значился этот. Наш Матей. Да, это именно он. Необходимо было что-то предпринять. Я снял трубку и набрал номер поликлиники, хотя и не знал, кто сегодня дежурит. Раздался тягучий голос Колева.
— Ты прочел? — быстро, взволнованно, на одном дыхании спросил я.
Последовала длинная пауза.
Мне стало все ясно. Колев относился к числу тех людей, кто первым повел атаку на Матея. В тот день, когда его сняли с работы, Колев ходил по кабинетам и повторял: «Мы его уволили!»; через каждый шаг одно и то же: «Мы его уволили!» — и захлебывался смехом. Просто не мог остановиться, это было сверх его сил. Рот его сам по себе открывался, глаза вращались как у полоумного, а с губ срывалось: «Мы его уволили!» Он как бы давал нам понять, что именно он подписал приказ, хотя с таким же успехом и я мог бы сказать это про себя. Мы с Колевым оба — обыкновенные врачи, только я — отоларинголог, а он — терапевт. Но Колев не переставал повторять: «Мы его уволили!» При этом — что самое забавное — он приподнимался на цыпочки, чтобы казаться не только выше ростом, но и выглядеть всемогущим и грозным. Да, это было здорово смешно! Если бы он взглянул на себя со стороны, понял бы, что коротышке не следует вставать на цыпочки…
— Ну и?.. — нараспев и совершенно спокойно произнес Колев. Сейчас ему не было нужды вставать на цыпочки — он наверняка возлежал в удобном кресле.
Мне же требовалось время, чтобы прийти в себя, осмыслить новость, насколько возможно свыкнуться с ней. Безусловно, я должен был предвидеть, что, какое бы известие я ни преподнес Колеву, у него всегда будет наготове его вечное «ну и…». Почувствовав, что ему собираются сообщить что-то новое, он мгновенно, как мышь, прятался в нору. Так он защищался, новостей он не приемлет. Был уверен, что любая услышанная им весть — это непосильная ноша, которую ему придется тащить на пару с кем-то. А он не выносит дополнительных нагрузок. Вот почему на мой вопрос: «Ты прочел?» — Колев сразу ответил: «Ну и…»
Мне следовало бы предвидеть, что у Колева есть все основания возлежать, сохраняя спокойствие и невозмутимость. Уже завтра он станет всюду и всем напоминать, настойчиво и без передыху, что он и Матей — давние враги. Без повода и по поводу он будет твердить: вы же знаете, у нас с ним старинная вражда. И чем больше людей услышат и поверят ему, тем лучше. Ведь если они — враги, значит, люди одного ранга. Таков первый вывод, который рано или поздно сделает для себя каждый. Раз они враждуют, сражаются, наносят друг другу удары, следовательно, оба из одной весовой категории. Так принято в боксе, в борьбе — везде. Одним словом, Колев перейдет в более тяжелый вес.
Во-вторых, на руку ему и то, что у Матея, как у любого простого смертного, а тем более как у любого начальника, так или иначе найдутся недоброжелатели. Принципиальные или беспринципные. Большинство из них станут поддерживать Колева. Они будут бороться вместе, бок о бок, по одну сторону баррикады. Сам Матей, вполне возможно, о Колеве и думать забыл, в то время как тот приобретал новых сторонников.