Конечно, можно было бы свыкнуться, примириться с ее страстью все оценивать. Но не с ее услужливостью. Я не раз просил Аделину не оказывать мне услуг — я их не выношу. Пусть кричит, наговаривает на меня, лишь бы не делала мне одолжений. К примеру. Как-то в один из самых обычных дней, утром, ну скажем около восьми часов, я беседую по телефону с одним из своих приятелей. Подчеркиваю, с самым заурядным, самым рядовым и не представляющим никакого интереса для прекрасной, светловолосой и очкастой Аделины. Разговариваю по телефону и вижу, что та склонилась над карточками, целиком поглощенная цифрами, именами — она готовила какой-то отчет. Заканчиваю разговор и продолжаю прием больных.
Где-то без пяти двенадцать Аделина решает оказать мне любезность.
— Доктор… — говорит она и поднимает глаза на стенные часы, — вам нужно позвонить Петру Владимирову.
Я стараюсь дышать спокойно, глубоко и ровно. Я отчетливо помню, что четыре часа назад действительно говорил с Петром Владимировым. Но почти исключено, что называл его по имени и уж наверняка не упоминал его фамилию. Она же знает про моего приятеля все: и его имя, и отчество, и фамилию, знает его жену и место ее работы, и то, почему он мне нужен и когда мы с ним последний раз общались по телефону. Она даже может воспроизвести наш разговор и сказать, насколько он был важен. При этом милейшая Аделина даже не смотрит в мою сторону. Она вообще никогда не смотрит на меня. Сейчас она поглощена заполнением карточек, работает вовсю, но, поскольку я обещал Петру Владимирову созвониться с ним в двенадцать часов, она оказывает мне услугу и напоминает о данном мной слове. Поэтому я могу смело утверждать, что она сидит не поблизости от меня, а уселась мне прямо на голову. Она наблюдает за мной, даже когда сидит ко мне спиной. Она знает, что в данный момент моя рука тянется за ложкой, я собираюсь обследовать горло больного. И это движение, которое я проделываю по сто раз на день, она вновь и вновь отмечает про себя и заносит в свою картотеку. Фиксирует и дает оценку. Чувствуя это, я не могу сосредоточиться. Аделина и мои размышления — этого слишком много. Вот почему я пожертвовал ею.
В понедельник, на следующий день после газетного сообщения, я, открыв дверь кабинета, как обычно, произнес: «Следующий!» Я произнес эту фразу сам, но зато я один в кабинете и могу спокойно поразмышлять о Матее, ставшем важной персоной.
…Мы жили с Матеем по соседству и гоняли мяч в одном скверике. Рядом — площадь Славейкова. Высоченные многооконные здания. Пока мы гоняли тряпичный мяч, все шло гладко, но, едва приобрели настоящий футбольный мяч, не проходило дня, чтобы мы не разбили окно. Скверик, где мы играли, со всех сторон окружал густой кустарник, поначалу мешавший нашей игре — туда постоянно залетал мяч; но через несколько лет мы не без удовольствия прятались там во время игры в прятки, когда, стараясь быть незамеченными, крепко прижимались к девчонкам. А они, видно увлеченные игрой, и не думали на нас сердиться. А если и дулись, то лишь для того, чтобы подчеркнуть, что им это не очень приятно.
Матей жил где-то недалеко от меня, но где именно, я не знал. Парень как парень. Ничего особенного. В футбол играл так себе, а в прятки и вообще не играл. Забавы наши его не привлекали.
Однажды, в воскресенье, когда отца не было дома и мы думали, что он сидит в кафе «Учительская беседа», куда он имел обыкновение захаживать, он неожиданно позвонил в дверь, чего раньше никогда не делал, поскольку открывал дверь собственным ключом. В руках у него была газета. Отец сказал, что немцы напали на Советский Союз… Мы находились в том возрасте, когда уже пробиваются усы, но еще быстрее вскакивают прыщи. Пока мы гадали, что с ними делать, Матей стал тем, что для нас — несмотря на мобилизацию и тревожные вести — было самым важным. Он стал красивым, очень красивым. И сколько бы мы ни торчали перед зеркалом, ни расчесывали и ни приглаживали вихры, мы понимали, что до Матея нам далеко.
Он был высок, строен, поджар и белокур, как сказочный принц. Выражение его лица постоянно менялось: то каменело и становилось жестким, то излучало доброту и притягивало мягкой нежностью. Если его подбородок угрожающе торчал клином, то рот был мягким и всепрощающим; если нос напоминал клюв хищной птицы, то глаза действовали умиротворяюще, ласково взирая на собеседника. Трудно было определить по внешности Матея его подлинный характер, но девушки, глядя на него, ощущали в коленях слабость.
С началом войны пришли затемнения, бомбардировки, эвакуация. Потом наступил день победы, Девятое сентября, но мы к тому времени потеряли друг друга из виду. Одни служили в армии, другие учились в институте. Жизнь нас разметала…
Пролетела целая вечность, когда однажды в дверь моего кабинета на цокольном этаже заводской поликлиники постучалась лаборантка.
— В три часа после работы, — сказала она, — всем велено собраться у доктора Миркова. У нас новый главврач. Матей Христов Василев.
Я не обратил внимания на имя. Подумал лишь о том, что нас ожидают большие перемены. Одни будут против Главного, другие — за него. Поехали. Кто на собственной машине, кто на трамвае, а физиотерапевт — пешком, чтобы похудеть.
Кабинет доктора Миркова — просторный, в нем всем нашлось место. Мирков и наш будущий главврач еще не пришли. Одна из медсестер примостилась на кушетке, вернее, на металлической, выкрашенной в белый цвет спинке. Эта кушетка Миркову крайне необходима, так как он частенько остается ночевать. У него нет времени ходить домой. Он не просто руководит огромной больницей и занимается заводской поликлиникой, но буквально горит на работе. Он — энтузиаст. Есть и такие. И чудесно, что они есть. Когда он работал у нас, то, осмотревшись, увидел, что кругом строятся заводы, у которых огромные возможности. Он взял портфель и отправился туда. Хотите, чтобы у ваших рабочих была своя больница? Только для них. Хотите? Тогда выделите средства. Денег у вас много. Как это сделать? Ваши соседи, к примеру, сделали это на основании такого-то параграфа. Понадобится дополнительное разрешение — я обеспечу вам. Речь идет, как вы сами понимаете, не о роскоши: автомобилях, шторах, мебели, а о здоровье рабочих. Что вы говорите? Дело городского народного Совета? Вы правы. Возможно, они и построят. Но когда? А я утверждаю, что к тому времени, когда завод вступит в строй; больница будет готова. В двухстах метрах отсюда. Городской народный Совет? Хорошо. Я не спорю. Но в какой пятилетке? Повторяю, что с помощью плановой комиссии мы включим строительство больничного корпуса в план следующего года. Люди переглядывались, слушали и, не видя ничего противозаконного, в конце концов соглашались. Мирков опять брал портфель и прямиком в горсовет или министерство. Имеете ли вы что-нибудь против, если я за счет фондов предприятий построю больницу? Не возражаете? Стройорганизацию я уломаю. И так — от одной двери к другой. Потом опять в те же двери. На стройматериалы вы дали, а сейчас должны изыскать средства на рентген и другую аппаратуру, на постельное белье, профилакторий и на солярий. Да есть у вас деньги, есть. В прошлом году изыскали и в этом найдете. А для чего финансисты? Вот пусть они и отыщут резервы.
Маленький, толстый, почти круглый, брюки всегда приспущены, лоб в испарине; он слушает вас рассеянно и вдруг говорит:
— А теперь вкратце и с самого начала.
…Он опять где-то задержался. Мы сидели и ждали, когда же откроется тяжелая, обитая кожей дверь и войдет Мирков вместе с новым главврачом. Некоторые утверждали, что Мирков не способен сделать инъекцию, особенно в вену, — боится. Может, так оно и есть, но разве в этом дело? Неизвестно, от кого больше проку. А ведь быть полезным — самое главное. Возможно, что Мирков не умеет держать скальпель в руках и выстукивать сердце; возможно, он и чернильная душа; но тем не менее этот человек мне не просто симпатичен — я его боготворю. Его кабинет вечно завален папками. И лишь ему одному известно, где какая справка находится. Он не разрешает убирать в кабинете. Уборщицы ворчат, что это не комната, а волчье логово — в ней полно пыли и мусора. Мирков настырен, он досаждает всему управлению. Однако он один приходит на работу в шесть часов утра и уходит поздно вечером. В обед упрашивает кого-нибудь из сослуживцев купить ему бублик. За весь день — один-единственный бублик. Когда он входит в кабинет начальника управления, просит разрешения сесть: во-первых, потому что у него грыжа, которая постоянно дает о себе знать, и во-вторых, из-за язвы, которая опять обострилась. Начальник управления отругает его за наплевательское отношение к своему здоровью, пригрозит, что впредь не только не пустит к себе, но и к управлению близко не подпустит. Пусть берет отпуск и лечится. Так дальше не может продолжаться. Понятно или нет? Подобный разговор стал как бы ритуалом, повторяющимся изо дня в день. А Мирков уже торопится вернуться в свой кабинет. Там он отдает распоряжения. Одно за другим. Распоряжение о том, как следует оформлять больничный лист о временной нетрудоспособности. Разъясняет, как сделать так, чтобы больной получал его без излишней волокиты. Затем: если на заводе наберется тридцать язвенников, то и для больных, и для государства будет лучше при заводе открыть диетическую столовую: пусть деньги, которые идут на оплату бюллетеней, будут потрачены на диетпитание, что предотвратит обострение болезни. И каждый приказ он готовит месяцами, не спит, обсуждает на многочасовом заседании, из-за чего люди нервничают, а он наживает себе врагов; и все же Мирков не отступает, ни за что на свете не допустит, чтобы какой-нибудь пункт был неправильно истолкован, особенно если это нанесет вред здоровью рабочего человека. Кроме того, к нему обращались во всех запутанных случаях: кому-то определили маленькую пенсию, дали более низкую группу инвалидности; этим занимается специальная комиссия, но он советует рабочему, какое именно обследование необходимо пройти, в какие поликлиники обратиться, чтобы комиссия смогла принять правильное решение. Другой, наоборот, хочет доказать свою трудоспособность, а предприятие, где он работает, считает, что для него нет подходящей работы. И опять папки, справки, параграфы. И так каждый день, с шести утра до десяти вечера.