«Посмотри на себя, ты же бледный как смерть!» — выговаривает ему начальник управления. Все-то его ругают. Даже уборщицы и курьеры. Но, чем больше они бранятся, тем больше его любят. Качают головой и говорят: «Да…» И умолкают…
Обитая кожей дверь наконец распахивается, и первым в кабинет входит доктор Мирков, а за ним… Матей. Мой друг детства. Давно я его не видел. Думаю, лет двадцать. Я не знал, что он стал медиком. В нашем университете он не учился. Наверно, где-нибудь за границей. Он здорово изменился. Не то пополнел, не то раздался в плечах, но это был не тот Матей. Черты его лица смягчились, жесткость и доброта уже не контрастировали друг с другом — видать, время потрудилось и над ним. Если когда-то Матей был красавец, то сейчас это был бывший красавец. И если я обратил внимание на его внешность, то лишь потому, что хочу подчеркнуть, как сильно он переменился; наверное, не только внешне.
— Итак, дорогие коллеги… — Последовала пауза. Мирков всегда после слов «коллеги» умолкал, словно хотел подчеркнуть значение этого слова. — Как вам уже известно… а в нашей больнице и особенно в вашей поликлинике все становится известно заранее… с сегодняшнего дня товарищ Матей Василев становится главным врачом заводской поликлиники. Это немаловажное событие.
Потом, повернувшись к Матею, сказал:
— Я с удовольствием представляю вам моих коллег, с которыми вам предстоит вместе работать. Начнем с тех, кто сидит впереди.
И он начал. Начал и я: «Подлец».
«Этот тоже».
«Еще больший подлец».
«Любовница первого подлеца».
«Бывшая любовница первого подлеца».
«Злюка. Во всей республике подобной не сыщешь».
«Доносчик и вымогатель. Остерегайся его. К тому же страдает манией величия. Любит говорить: «Я должен тебе сказать…», потом наступает долгая пауза, во время которой ты думаешь, что он сообщит тебе что-то значительное, мудрое, а ты запишешь его откровение и повесишь на стене… «Я должен тебе сказать…» И начнет нести чушь, которую ты тут же забудешь. Вот уже десять лет жду, что он выдавит из себя что-нибудь умное…»
«А этот — просто ничтожество. Пустое место. Со всеми на дружеской ноге. Одним словом, дрянь-человек».
Последнее относится ко мне. Таким меня считают. Возможно, так оно и есть на самом деле.
Матей улыбнулся.
— Мы с ним знакомы, — сказал он.
Я задал себе вопрос: зачем он нарушает правила игры? Не стоило ему говорить, что мы знаем друг друга, и тогда он имел бы возможность получать от меня сведения, и никто не знал бы, от кого он их получает. А то взял да и ляпнул: «Мы с ним знакомы». Мои дорогие коллеги посмотрели в мою сторону и подумали: теперь по милости этого субчика не очень-то подступишься к Василеву — наш пострел везде поспел.
Думаю, пора сказать что-нибудь в собственную защиту. Действительно ли я ничтожество, всегда ли им бываю или время от времени, по необходимости или просто так, без всякой к тому надобности? Не знаю, человеку трудно судить о себе самом. Уверен лишь, что я ничего не делал для того, чтобы доказать обратное. Но второе обвинение меня задевает больше: «Он со всеми на дружеской ноге». Задевает потому, что оно в какой-то степени верно. Я в приятельских отношениях с людьми самыми различными, даже с антиподами. Но тот факт, что они недолюбливают друг друга, не дает мне права отдавать кому-то из них предпочтение. Отсюда возникает ощущение неполноты. Например, неполноты в дружбе, которую я дарю и которую дарят мне. В известной степени я — друг. Мой девиз — «я с тобой, но не твой; я с вами, но не ваш». И поскольку люди это чувствуют, то дают мне меньше, чем я жду от них; и тогда я ищу новых знакомств, но и тут не отступаю от своего принципа — точно так же, как и они в своем отношении ко мне. Это какой-то порочный круг, в котором я верчусь. Суть же этой печальной истины состоит в том, что я мало даю и ровно столько же получаю взамен. Мне следует сократить число своих друзей, но я боюсь ошибиться в выборе и оттолкнуть от себя тех, кто мне более близок. И почему, скажите, я должен во имя дружбы вставать на чью-то сторону? А нельзя ли обойтись без подобных обязательств? В свою защиту скажу лишь одно: я никогда не был двуличен. Ведь главное это, а не то, являюсь ли я всеобщим приятелем. Да, я честен со всеми, но следует признать, что всегда избегаю делать выбор, вставать на сторону того или другого, даже если оба они мои друзья и враждуют между собой. У меня есть право не принимать точку зрения ни первого, ни второго, потому что у меня собственный взгляд на вещи, хотя, возможно, это только мне кажется. Я постоянно спрашиваю себя: почему я должен во всем соглашаться с кем-то, дабы завоевать его дружбу? На чьей стороне правда? Знающих меру или бескомпромиссных? Может ли человек, не занимая крайней позиции, иметь друзей? Вы ответите: это твое личное дело. И будете действительно правы. Но я хочу оставаться другом и Кирилла, и Петра, независимо от того, что между собой они — враги. Как я могу знать, кто из них прав, и как я могу отбросить неправого, во имя того чтобы остаться в приятельских отношениях с тем, кто держит в руках знамя истины? Короче говоря, почему от меня требуют, чтобы я был судьей, в то время как я желаю быть другом? И если все-таки придется выбирать, именно другом хочу я быть прежде, а уж потом, если это потребуется, — судьей. Но сначала — доверие, дружба, а уж потом — отчуждение и осуждение.
— Итак, дорогие коллеги… — Последовала продолжительная пауза. — Меня ждут дела, а вам нужно отдыхать, поскольку завтра рабочий день.
Мирков собрал портфель, поправил подтяжки на мешковатых брюках, и его короткие толстые ножки куда-то направились. Наверно, в плановую комиссию — он решил заняться пристройкой для родильного отделения.
— Как поживаешь?
— Хорошо, а ты?
— Я тоже.
— Нужно бы увидеться.
— Да, конечно, — согласился Матей.
— В ближайшие дни, — уточнил я.
Несмотря на это уточнение, я не искал с ним встречи, более того, задерживался после работы, чтобы не столкнуться с ним в дверях.
Думаю, нет нужды обсуждать мой характер; устал я, да и бесполезно. Гораздо важнее то, что вокруг нашего нового главврача, хотя он и занимал незначительный пост — начальствовал над крохотным коллективом, — образовался вскоре вакуум, готовый заполниться не самыми подходящими людьми.
Мы с ним были знакомы давно, когда-то вместе играли, приударяли за девчонками, хотя и не очень усердно; нас связывали общие воспоминания, да и помимо них, многое другое сближало нас — приятели как-никак. И почему именно я, самый близкий ему в поликлинике человек, старался его избегать? Когда я ищу этому объяснения, все они кажутся мне неубедительными. Но одно верно и точно — из-за глупости. Постараюсь растолковать: я не искал встречи с Матеем, потому что считал неудобным сделать то, чего ожидали от меня мои коллеги… Мы садимся друг против друга, и я начинаю всех поносить. Наклоняюсь вперед, жестикулирую, шепчу, божусь, и так — пока всех не расставлю по местам… Я смотрел на себя со стороны, и мне не нравилась столь шаблонная роль. Сам не знаю почему, мне она казалась неприглядной. Но отчего же в те дни я не думал о пользе, которую мог бы принести Матею? Если бы я призадумался над своим поведением, то был бы вынужден признаться: я его избегал, дабы не нарушить красоты своего поведения. Только какая красота может быть в невмешательстве? Впрочем, человек не всегда склонен задумываться, да и не всегда ему удобно это делать.
Я сторонился Матея еще и потому, должен признать, что боялся нашей встречи… Представьте, я начинаю говорить, выкладываю ему всю правду, а он взмахом руки останавливает меня. Ему противны доносы, и он не желает, чтобы его предварительно обрабатывали… Да, я боялся, что он оборвет меня.
Это ложь, будто я избегал встречи с ним потому, что хотел, чтобы он сам разобрался во всем и подобно щенку, брошенному в воду, научился плавать.
Я уверен, что бы я Матею ни сказал, мерзавцы останутся мерзавцами, и ему их не одолеть. Я убежден в этом. Именно поэтому я и устранился, и вокруг него образовался вакуум. Единственное, что я мог бы посоветовать Матею, — стать таким, как они. Но подобного совета я не мог ему дать, поскольку не был уверен, действительно ли он не такой, как они, если не хуже. Ведь мы не виделись двадцать лет, а люди с годами меняются, все без исключения.
В один из таких вакуумных дней на пороге моего кабинета появился Колев…
В нашем скверике, что неподалеку от площади Славейкова, за кустарником, был газетный киоск. Киоскер, бледный подросток с волосами цвета соломы, наблюдал, как мы играем в футбол; он не мог себе этого позволить, поскольку должен был продавать газеты, журналы и открытки. Когда мы решили приобрести вместо тряпичного мяча кожаный, он вынул из кассового ящика сто левов, ровно столько, сколько требовалось на его покупку. Сто левов… Под Новый год мы обычно обходили несколько соседских домов с поздравлениями и получали в подарок десять — двенадцать левов, которые родители тут же отбирали и складывали на сберкнижку. За четыре лева можно было два-три раза сходить в кинотеатр «Феникс», а можно было, не дожидаясь окончания сеанса, остаться на следующий, чтобы перед началом послушать куплетиста Джипа и поглазеть на настоящую балерину; и если мы сидели в первом ряду, ее ноги оказывались на расстоянии метра от нас. Не удивительно, что сто левов представлялись нам баснословной суммой. Отец этого паренька был инвалидом войны и поэтому имел право держать киоск. Хватился ли он пропажи — осталось для нас тайной. Его сына мы прозвали «Факиром», не столько из-за ста левов и за его худобу и бледность, сколько за то, что он был нам непонятен. Отвалить столько денег и от силы два раза ударить по великолепному настоящему кожаному мячу с резиновой камерой! Он торчал в окошке и наблюдал за нами. Если у нас хватало времени обернуться, мы видели в темном дупле киоска его белые волосы. На углу наискосок от киоска находилась мужская парикмахерская, где работал наш сверстник. Крепкий, упитанный, розовощекий, он, казалось, мазал бриллиантином не только волосы, но всего себя, особенно шею. Он весь блестел: глаза, руки, зубы; только это был не естественный блеск, а какой-то жирный и тусклый… Колев как две капли воды походил на того парня. Он стоял в дверях так, будто ждал от меня, только что подстриженного, чаевых, чтобы купить себе халвы. Ту, что в банках, она тоже жирная.