— Похоже на то, — отвечает Дина, слегка прикасаясь к ранке правой рукой. — Она хоть не бешеная?
Я гляжу на Иезавель. Она сидит в углу гостиной с таким сердитым видом, по которому и не скажешь, что ее пытались погладить. Скорее можно предположить, что на нее напала стая диких бесхвостых кошек, которые зажимают ее в углу, в то время как их вожак с удовольствием уплетает еду из ее миски.
— Ну… не думаю.
— Если применительно к характеру, — объясняет Бен, — то я бы сказал, что она прошла стадию бешенства два года назад.
Дина довольно резко встает. Достаточно резко, чтобы дать понять Бену и Элис, что ее слегка раздражает их участие. Она хочет присесть.
— Нет… только не туда, — говорю я. — Диван куда удобнее.
В этот момент она уже готова приземлиться на кресло, но замирает в десяти сантиметрах от него и вопросительно смотрит на меня, приподняв бровь. Она повела бровью так, как и положено — просто классика. Эффект потрясающий. Конечно, это простое сокращение мышц, но умение по-настоящему, правильно приподнять бровь — куда более грозное оружие, чем сотня украденных у Оскара Уайльда острот. Я так не умею. Я тренировался перед зеркалом, но добивался лишь какого-то непонятного прищура. К коэффициенту ее умственного развития незамедлительно прибавляется еще баллов пятьдесят.
— Честно, — продолжаю я, пытаясь отогнать страшное видение, как от блошиных укусов она покрывается огромными бубонными язвами.
Дина пожимает плечами, но, к счастью, все же отходит от кресла и возвращается к сидящим на диване Бену и Элис. Я сижу на полу, но не потому, конечно, что на диване больше нет места, а потому, что, как мне кажется, будет глупо, если мы вчетвером будем сидеть на диване.
— Ну, Дина, — завожу я разговор из серии «давай узнаем друг друга поближе» — и тотчас понимаю, что звучит это даже более старомодно, чем песни Дэвида Боуи на бобинном магнитофоне, — как тебе Америка?
Боже мой! Она и вторую бровь приподняла. Она умеет обе приподнимать одновременно! Такого я еще никогда не видел.
— Хорошо, — отвечает она. — Хорошо. Это ж Америка.
Дине удается придать этому, в иных обстоятельствах бессмысленному, замечанию важность и значимость, не выражая их напрямую и привнося, я бы сказал, загадочность.
— А ты бывал там? — интересуется она.
— Ну… я там родился.
— Ты там родился?
— Ага. На севере Огайо, в городке под названием Троя. Слышала о таком?
— Да, слышала. Но никогда там не бывала. И долго ты там прожил?
— Где-то… четыре месяца. Наши родители жили там пару лет после свадьбы.
— То есть и Бен тоже там родился?
— Ага, — откликается Бен.
— А я даже не знала, Элис.
— Век живи — век учись, — улыбается Элис.
Повисает молчание. И вдруг Дину осеняет.
— Может, именно поэтому ты страдаешь бессонницей.
— Что?
— Ты ведь страдаешь бессонницей?
— Ну да…
— А во сколько ты обычно засыпаешь?
— Ну… не знаю. Когда как. В среднем, наверное, около пяти.
— Вот именно. А какая разница между Нью-Йорком и Лондоном? Какая разница во времени?
— Не знаю.
— Слушай, — восклицает Элис. — А ведь правда, разница — пять часов.
— И что? — все равно не доходит до меня.
— Соответственно… — начинает фразу Дина, как человек, аккуратно давящий на аудиторию, которая уже почти догадалась, о чем идет речь. — Соответственно, именно на столько отстают твои биологические часы. По-видимому, когда ты был ребенком, они были настроены на американское время, а потом по какой-то причине не смогли приспособиться к лондонскому. И теперь отстают на пять часов.
Ни фига себе! Это невероятно. Сколько раз я думал о бессоннице, сколько раз мысленно насаживал ее на вертел и рассматривал со всех сторон, но такое мне в голову никогда не приходило. У меня нет слов.
— Но тогда и Бен страдал бы бессонницей, разве нет? — замечает Элис. Потом добавляет, поворачиваясь к Бену: — А он спит как ребенок. Правда, дорогой?
Она его приобнимает — жест получается весьма ироничный. Вообще-то, ирония не подразумевалась. Просто таковы нравы второй половины двадцатого века: в основании любого публичного высказывания должна лежать неприкрытая ирония. Я-то знаю, что на самом деле жест не подразумевал иронии.
— Необязательно, — возражает Дина, слегка уязвленная тем, что ее великая теория споткнулась о такой простой аргумент. — Естественно, это не может на всех влиять одинаково. Сама понимаешь, есть и иные факторы.
— Дина, перестань.
— А что? — злится Дина.
Между ними чувствуется некоторое напряжение.
— Почему ты так уверена в том, что можешь вот так, запросто, разобраться в человеке? Ты ж с Габриелем только познакомилась.
— А я и не думаю, что могу в нем разобраться. Я просто делаю предположение, не более того.
Так, подождите-ка. У нее едва заметный американский акцент. Это неплохо — это сексуально. И слух не режет, звучит очень естественно, такая фонетическая энтропия. Ужасно, когда англичане уезжают в Америку и через две недели уже говорят как настоящие американцы. Думаю, это своего рода физический закон: если ты англичанин, то глубина души и быстрота приобретения американского акцента находятся в обратной пропорциональной зависимости. Я даже помню, как одна английская телеведущая умудрилась приобрести этот акцент за время интервью с Киану Ривзом, которое она брала у него в Лос-Анджелесе.
— Подождите, — вмешиваюсь я. — По-моему, это замечательное предположение.
Элис выглядит озадаченной и удивленной. Возможно, на подсознательном уровне она поняла, что это первый раз, когда я с ней не соглашаюсь.
— Вполне возможно, что ты права. Получается, что если бы я вернулся в Америку, то не страдал бы бессонницей.
— Да… наверное.
У меня странное ощущение, что между мной и Диной за время этого разговора установилась какая-то связь. Связь, основанная отчасти на нашем общем недовольстве Беном и Элис, а еще на том, что они так вопиюще счастливы. Она с лукавством смотрит на меня, пьет кофе, ее левая бровь вновь слегка поднимается. Похоже, дело сдвинулось с мертвой точки. И тут она заходится в кашле.
— Бог мой, что с тобой? — вскакивает Бен.
Дина тут же засовывает пальцы себе в рот. Через две секунды она вынимает их и смотрит. Сначала на руку, потом на меня. Брови не приподнимаются, даже не собираются.
— Твою мать, Габриель, — через силу говорит она, будто у нее в горле застряла огромная горбатая жаба, — это чьи ногти?
5
Происходит что-то очень странное.
Помните Ника? Ника, моего соседа? Он еще за «Брэдфорд» болеет. Да-да, его самого. Предполагаю, у вас уже сложилось о нем определенное мнение. Такой реальный чувак, любитель порнухи, футбола и скользких шуток. Ну и все в таком духе. Однако, как ни забавно, он тут показал себя с иной стороны.
В тот день, когда ко мне заходили Элис, Бен и Дина, Ник так и не вышел из комнаты, поскольку до того был на какой-то дикой пьянке, устроенной клубом болельщиков «Брэдфорда». А вчера я встал минут в двадцать первого и только подошел к кофеварке эспрессо, как на кухню ворвался Ник и стал рассказывать мне о том, что на этой пьянке он еще и накурился до одури. Меня наркотики и так мало занимают, а истории наркотических похождений мне вовсе не интересны. Я ничего не имею против того, что люди время от времени приходят в это странное состояние, но нет ничего более идиотского и банального, чем бесконечные рассказы о том, как кого-то плющило в прошлую субботу. Мне уже лет с пятнадцати было наплевать, что кто-то съел сорок пять «Сникерсов» за один присест, еще кого-то остановила полиция за слишком медленную езду и что все это было очень забавно. Так что слушал я без особого внимания, сосредоточившись на кофеварке, которая к тому моменту уже вовсю шумела. Но вдруг сквозь этот шум я услышал: «…и я взглянул в сердце света, в средоточие сущего».
— Чего? — с недоверием спросил я.
— Сердце света, — повторил Ник. — Я смотрел… другими глазами. Я видел мир таким, каким он был создан — чистым, обнаженным, настоящим.
Ник запнулся, пытаясь, видимо, сформулировать мысль.
— Помнить то дерево на полдороге к Хай-роуд?
— Какое дерево?
— Ну, как его… тополь.
Я тупо уставился на него. Причем «тупо» — это мягко сказано. Если бы рядом был автор какого-нибудь толкового словаря и он заметил бы выражение моего лица, то он достал бы карандаш и начисто переписал статью на слово «тупо».
— Ты что, в разных видах деревьев разбираешься? — не поверил я.
— Ну… я думаю, что это тополь.
— Такое высокое дерево с остроконечной верхушкой?
— Это не важно, — отмахнулся Ник. — Я ведь о том говорю, что там есть дерево. Так вот, я взглянул на него и подумал: «Вот оно, Древнее Дерево. С большой буквы „Д“».
— Что?
— В смысле?
— Что с большой буквы? «Древнее» или «Дерево»?
Ник задумался — без преувеличения — секунд на десять.
— Думаю, и то и другое. Но оно… оно было как… это было идеальное дерево, платоновский идеал дерева.
Из кофеварки эспрессо вырвалась струя пара, достойная Пантагрюэля. Сидящий внутри маленький человечек, постирав свои маленькие рабочие штанишки, решил воспользоваться миниатюрным гладильным прессом. Кап, кап, кап — три ароматные черные слезинки с грустью упали на металлический поддон. Господи, у моей кофеварки запор.
— Ник, — сказал я, — где ты так накурился?
— В «Красном фазане».
— А на встречах болельщиков «Брэдфорда» всегда травку курят?
В его глазах загорелся странный огонек.
— Знаешь, там была… одна женщина… ее звали Фрэн. Она пустила по кругу трубку. Она обалденная. Потрясающие вещи рассказывала.
— О деревьях?
— Обо всем.
— Она болеет за «Брэдфорд»?
Ник задумался.
— Э… не знаю. Какая разница?
Вот тогда-то я и забеспокоился. Никогда такого не было, чтобы Ник не знал об отношении собеседника к «Брэдфорд Сити». Возможно, он единственный в мире человек, дававший в газету «Знакомства» объявление, в котором в качестве главного требования значилось «обладание сезонным абонементом на матчи „Брэдфорда“». А чего стоит история с «Кек Подд 502»! Можете понимать слова «Кек Подд» как угодно, но на самом деле это имя игрока, который провел больше всего матчей за «Брэдфорд» (да, вы угадали, именно пятьсот два матча). Так вот «Кек Подд 502» вытатуировано у Ника над голенью (там особенно больно делать татуировки, но это подчеркивает твердость характера и преданность клубу). Я чувствовал, как земля уходит у меня из-под ног.