о матери — хотя именно в тот раз Том узнал эту историю, — а то, что за ним последовало.
— Я не знаю, кто я. Ты женишься на пустом месте.
Он не припомнил, чтобы хоть раз заводил речь о свадьбе, но Джун говорила с такой печалью, с такой решимостью и определенностью, что он не стал отпираться. И сразу подумал: да ради Бога, раз хочет она замуж, значит, женюсь на ней. Приходила ли раньше мысль о браке в его дурную башку? Видимо, да. Теперь он толком уже не помнил. Она сидела во всем своем джинсовом великолепии — джинсы точно вторая кожа, съемная, — в решительной позе, с напряженными плечами. У нее была сумочка, с таким же сердечком, как на трусах. Совсем маленькая — скорее, бумажник. И оттуда она достала драгоценное фото и рассказала, как его заполучила, вырвала из небытия. Монашки, пропади они пропадом.
И своим мужеством она вдохновила Тома рассказать и его историю, еще одну горестную, печальную повесть. Еще одну историю об умершей матери.
Говорил он горячо, взахлеб. Он понимал, конечно, что платят ему гроши, даром что следователь. Ну и пусть. Выкрутимся, никуда не денемся. И кого, черт возьми, звать на свадьбу? Тоже неважно. Все у них не как у людей. Главное, что Джун не договорила. Самое важное впереди, Том это видел, словно на плече у нее сидел ворон. К главному решению в своей жизни они пришли почти случайно, силою обстоятельств, но Джун не договорила, так и сидела с напряженными плечами. Она не все еще сказала, потому что всего не сказать никогда.
Каркнул Ворон: «Никогда». Теперь его отделяет вечность от того незабвенного дня и от всего, что за ним последовало — от бед и радостей, и малых и больших. Вечный туман в голове на миг развеялся, предрассветный час омыл ему душу, словно глоток виски. Что извлечет из его истории Господь Бог? — подумал он. А Святой Петр у райских врат? Что главное в этой истории, что главное в его жизни, да и во всякой человеческой жизни? Ему пришла вдруг мысль обо всех сыщиках прошлого и настоящего: сколько их было — сотни тысяч? И куда попадают они после смерти — в круг ада, отведенный для сыщиков? И там их заставляют бежать наперегонки, словно лошадей? Всех следователей — по тяжким преступлениям, изнасилованиям, убийствам, мошенничествам, ограблениям, — страшно представить весь этот ливень, поток, море людских беззаконий, что так занимали их всех при жизни. Он льется, бурлит, низвергается с шумом, словно водопад Пауэрскорт[17]. И эти люди всех наций, всех рас и званий всю жизнь стремятся разобраться, вникнуть, сделать выводы, докопаться до истины, попытать счастья, раскрыть дело всеми правдами и неправдами. Чего они стоят, что значат они в мире? И что здесь главное? Что лежит в основе его жизни, его крохотной жизни? Туман над морем рассеялся, словно раздвинулся занавес, и воссияло спасительное солнце, и ему открылась истина, истина, в его-то годы, на пороге дряхлости — что в основе его жизни, в самой сердцевине, всегда была Джун. Винни, Джозеф и Джун. Но прежде всех Джун.
Глава 6
И он съездил бы к Флемингу, съездил бы непременно, в тот же день или на следующий, но с утра, без предупреждения — по праву ребенка — его навестила Винни. А утро было дивное. Когда он вышел открыть дверь — надо подтянуть скрипучую петлю, стыд, да и только, — весеннее солнышко уже вовсю разгулялось в палисаднике. Цветки рододендрона чуть побурели по краям, но по-прежнему сверкали пурпуром. Все кругом полнилось гуденьем, и ему почудилось на миг, что к цветам слетелись пчелы — но нет, это просто шум в голове. И на пороге стояла Винни, в дымчатых леггинсах — отличный выбор, ноги у нее стройные, как у Джун, — в темно-сером шерстяном платье и в чудесном пальто горчичного цвета, Том смеялся, когда в первый раз увидел: на спине дизайнер нарисовал красками портрет Мэрилин Монро. Сейчас Мэрилин не было видно, только милое, родное лицо дочери. Эх, жаль, не успел он с утра сделать уборку, Винни же будет проводить «инспекцию».
— Ах, Винни, Винни! — воскликнул Том. — Как же я рад тебя видеть!
— Привет, папа.
И Том впустил ее в дом, суетясь вокруг нее, как вокруг важной персоны, забрал у нее красные перчатки, пальто — бегло взглянул на спину, потом на Винни и одобрительно рассмеялся: «Мэрилин!» — и усадил Винни в плетеное кресло. Дальняя часть замка еще оставалась в тени, но тень была бархатная, зовущая, лучистая, с неизъяснимым обещанием солнечного дня. В Ирландии два ясных дня подряд — слыханное ли дело? Чудо! В Малайе ему приходилось терпеть такой зной, что и представить невозможно — жаришься заживо в форме и жалеешь, что родился на свет. А в Ирландии весенние деньки славные, мягкие, благодатные. Если в Ирландии погода хорошая, то такая, что лучше и не пожелаешь.
Но если на то пошло, Винни и сама по себе солнце — озарила собой всю гостиную. Красные перчатки лежали поверх горчичного пальто, Винни вытянула ноги. Как на картине — прекрасный бы вышел портрет. Какая же восхитительная у него дочь! Том жестами предложил ей чаю, а Винни тем же манером ответила. Отец и дочь, слова им не нужны. То, что она его навещает с веселым лицом, после всей жизненной грязи, через которую им пришлось пройти — уже само по себе награда и благословение. Он никогда не усомнится, ведь так? Вот она, осязаемая, настоящая — руки, ноги, голова, тело. Ее он создал вместе с Джун. Если не в тот счастливый день, в ложбинке на лугу возле пляжа Сипойнт — сосчитав месяцы до свадьбы, он понял, что ошибся, — значит, потом, позже, с той же страстью и вдохновением. Сотворить девочку — это ли не чудо? Да еще какую девочку!
— А квартира у тебя… славное местечко, — заметила Винни. — Какой же ты молодец, папа, что ее нашел!
— Но я для этого палец о палец не ударил, — возразил Том. — Ты заглянула в вечернюю газету — и вот, пожалуйста.
— Заглянула в вечернюю газету — и вот, пожалуйста. Как же, как же.
И вот он в узенькой кухне, ждет, когда закипит чайник, упрямый, как все чайники. Тому купила его Винни в магазине электроники на Парнелл-стрит, в подарок на новоселье, давным-давно, девять месяцев назад. «Котел для Кеттла», — разумеется, сказала она. Чистая правда.
— «Айриш пресс, Вестник, Айриш пресс, Вестник!» — пропела она тихонько — так кричали газетчики на О’Коннелл-стрит, когда ее еще и на свете не было.
Лохматые загорелые мальчишки с кипами газет, перекинутыми через руку; спешит мимо прохожий — и газета, сложенная пополам, уже у него в руке, а деньги в руке у газетчика — одно изящное движение, словно в балете, как Том не раз ей рассказывал. До того как стать следователем, он патрулировал северную часть Дублина, от реки Лиффи до площади Маунтджой. Тому нравились его обязанности — защищать, вразумлять, но порой и наказывать, а то и арестовывать своих соседей-дублинцев. Дублинцы… кроткие старушки с ходунками, уличные скрипачи и флейтисты, их бродяжьи песни. Усталый офисный люд, что вечерами наводняет улицы, течет мелкой рекой к автобусным остановкам, к стоянкам такси, направляясь в десятки, в сотни мест. Лоточники, карманники, забулдыги, принаряженные красотки, парни в модных туфлях, священники, монахини в причудливых головных уборах, состоятельные дамы с покупками из «Арноттса», женщины попроще, что ходили в «Клериз», стайки хорошеньких продавщиц, словно плывущих по воздуху в своей торжественной красоте; грубоватые приезжие из деревень — постояльцы гостиницы «Уинн», и местные парни со всех окрестных улочек за богатыми домами — охотники за удачей. «Чего уставился?» — выкрикивали они грозно, стоило взглянуть на них хоть краем глаза. Неотесанные Кухулины[18]. Мальчишки в форме престижных школ — Католической университетской, Бельведер-колледжа, — идущие в «Карлтон» или «Савой» в надежде прорваться на взрослый сеанс «Да здравствует Лас-Вегас!» с Элвисом Пресли, и чумазые сопливые малыши в замызганных свитерах, в грязных прогулочных колясках. Земляки. И Винни любила его рассказы про город, про те времена, когда он был юнцом, молодым полицейским, моложе, чем она сейчас. Возможно, она и в этот раз была бы не прочь послушать, но уже знала все наизусть, слово в слово — зачем ей слушать, если она сама себе расскажет, когда захочет?
И пока Винни нежилась — ей тоже пришлось по вкусу плетеное кресло, — Том принес ей чай с двумя кусочками сахара и «с капелькой молока, всего с капелькой, папа», а сам позвонил на Харкорт-стрит. Он не обещал приехать, но все равно счел правильным позвонить и сказать, что не приедет сегодня — даст Бог, завтра. Сотрудница с приятным голосом сразу его узнала, к его радости — «Да, мистер Кеттл — значит, завтра мы с вами увидимся?»
— Надо нам летом выбраться на остров — хорошо, папа?
— Надо.
— Обязательно, папа, обязательно. Возьмите на заметку, детектив.
— Да, хорошо.
— Вот наступит май, стану тебе напоминать.
— В мае, про июнь… Понял. Можем в Киллини взять напрокат лодку, и поплывем туда на веслах. Поплывем, конечно.
— Можем пикник устроить, — предложила Винни, — почему бы и нет? Я сосиски сварю, яйца по-шотландски приготовлю. А то и блинчиков с шоколадом напеку, твоих любимых.
— Возьмем мамину корзину для пикников.
— А она цела?
Том вдруг засомневался.
— Ну, наверное. — Он растерянно заозирался.
Корзину он давно уже не видел, точно не видел. Не припомнит. Завалялась где-то, наверное. А перевез ли он ее сюда вообще? Или выбросил в мусорный бак вместе со всем, что слишком тяжело и больно было хранить? Вместе с нарядами Джун, с тремя ее пальто, с ее бельем, невесомым, словно морская пена, с ее носками, с двумя десятками пар обуви. Ни с собой не возьмешь, ни оставишь. В конце концов он отключил свой ум, собрал все в пакеты и… Туфли, что он купил ей, когда они сидели без гроша — на последние несколько фунтов. Роскошь сумасшедшая, в противовес их безденежью. Он вышвырнул все в мусорный бак — совсем, наверное, спятил, мог бы продать часть, то да се, но как же можно, к тому же он, похоже, заодно выбросил по ошибке все их фотографии — ужас! — с тех пор он их больше не видел, а наутро, когда он побежал на помойку, спохватившись, что же он наделал, идиот несчастный, ящик был пуст. Ехали мимо бродяги, сказал ему сосед, и все до последней тряпки забрали к себе в фургон. Том мог бы и не платить сорок фунтов за вывоз мусора.